Фрэнсис Спаффорд. Новочеркасский расстрел

OPENSPACE.RU публикует главу из романа-исследования британского писателя о советских шестидесятых «Страна изобилия», посвященную событиям 1962 года

Имена:  Фрэнсис Спаффорд

​«Страна изобилия» (Red Plenty) — четвертая книга Фрэнсиса Спаффорда, британского автора non-fiction, — и первая, переведенная на русский. Слово non-fiction здесь значит совсем не то, к чему мы привыкли, — и по приведенной главе это хорошо видно.

Читать!

• 4 года с OPENSPACE.RU: Best of the Best
• Юровский об опере «Мастер и Маргарита»
• Заветные желания наших авторов и коллег
• Сергей Жадан. Ворошиловград
• Лена Катина: «Эти песни надо петь пожизненно»

В повествовании, притворяющемся романом, реальные лица действуют наряду с вымышленными, а короткие рассказы чередуются с пассажами вроде такого: «Подсчитывая настоящие мешки цемента, а не иллюзорные наличные, советская экономика выступала за реальность, за материальный мир — такой, как он есть в действительности, а не за идеологическую галлюцинацию. Она придерживалась простой истины: больше товаров — это лучше, чем меньше. Вместо того чтобы подсчитывать валовой национальный продукт, сумму всех доходов, заработанных в стране, в СССР подсчитывали чистый материальный продукт, общее производство товаров, выражаемое для удобства в рублях. Это затрудняло сравнение темпов роста советского хозяйства с темпами в других странах. После Второй мировой войны <…> встала задача перевести официальные советские данные из ЧМП в ВНП, делая скидку на пропаганду, самостоятельно оценивая подходящие весовые коэффициенты для стоимости продукции в советской среде, вычитая пункты, включенные в ЧМП дважды, такие, как сталь, попавшая туда в первый раз в исходном виде, во второй — после того, как из нее соорудят автомобиль».

В результате получается довольно странный текст, который, с одной стороны, слишком много разъясняет отечественному читателю, но с другой — возможно, наилучшим образом подходит для тех, кто в СССР пожить, к своему счастью, не успел. Основной объект внимания Спаффорда — советские шестидесятые, хрущевские времена. И книга его — отличное отрезвляющее средство для тех, кто считает, что время это состояло сплошь из радостных демонстраций по поводу успехов в космосе, чтений в Политехническом, твиста и премьер в театре «Современник».


Цены на мясо. 1962 год

Володя стоял у ограждения на крыше городской прокуратуры, борясь с желанием пригнуться. Ему было страшно с самого вчерашнего утра, теперь же его охватил настоящий ужас. Из-за поворота улицы Московской выходила толпа. Их должны были остановить танки, выстроившиеся на мосту на окраине города, но этого почему-то не произошло; их должны были остановить пожарные машины, расставленные по переулкам вдоль спуска Герцена, но этого почему-то не произошло; и вот теперь первый ряд бастующих был совсем близко, развевались красные флаги, виднелись высоко поднятые портреты Ленина, все это невероятным образом походило на толпу борющихся за правое дело в фильмах о революции, только среди захваченных ими на складах плакатов, припасенных для первомайской демонстрации, были их собственные, самодельные, неприличные, как надпись на заборе, на одних было написано «мясо, масло, повышение зарплаты», на других — это было хуже всего — «Хрущева на мясо». И по мере их приближения к площади рос шум, настойчивый гул недовольства, какого Володя никогда в жизни не слышал. Пока недовольство это было добродушным, своего рода карнавальный гнев — ведь этот шум издавали люди, считающие, что победа будет за ними. Вдоль всей улицы магазины по-прежнему стояли открытыми, витрины блестели, сияли на солнце, еще не разбитые, даже витрины продовольственных с пустыми полками. Рабочие привели с собой семьи, оделись по-праздничному. Студенты Политехнического института тоже пришли, ухватившись за возможность выразить протест против серого горохового супа и хрящей, которые подавали у них в столовой. По тротуарам туда-сюда бегали возбужденные дети. Они думают, это праздничная демонстрация, решил Володя, да и погода подходящая, только пыль и дымка затеняют жесткую южную синеву неба.

От рубероида на крыше прокуратуры исходило ленивое летнее благоухание. А там, внизу, никто не распоряжался. Одновременно говорили десять тысяч голосов — десять тысяч голосов, сливающихся в человеческие радиопомехи, в которых можно было различить лишь общее недовольство. И все они, по сути, были недовольны им лично.

— Вот придурки, — сказал седоволосый мужчина (Володя только что отпер дверцу, выходящую на крышу, ему и пяти-шести солдатам). — Что они вообще себе думают?

Говорил он едва ли не задушевно. Солдаты выполняли его приказы, хотя сам он был из гражданских: рабочая кепка, жилет, часы с цепочкой. У него было лицо монаха, красное, жизнерадостное, с печальными глазами.

— Ну ладно, сынок, — сказал он, обращаясь к Володе.— Мы уж дальше сами. Давай, беги, да поживее.

Володя несся, перепрыгивая через три ступеньки, глотал воздух, радуясь, что толпа его не видит, но по-прежнему слыша ее гневный рокот за стеной. На улицу черным ходом, через дорогу позади милицейских заграждений, к заднему крыльцу горкома — а тут как раз и сами московские гости высыпали из здания, торопливо семенят обратно, к веренице черных машин, стоящих тут, в пыли. Басов, первый секретарь обкома, заметил его и кивнул на последнюю машину. Володя влез и оказался зажат между молча сидящими руководителями районного аппарата; еще до вчерашнего дня он старался исхитриться, чтобы эти люди обратили на него внимание, теперь же они неотрывно смотрели голодными глазами на него, слишком молодого, чтобы подхватить их заразу, а потому все еще способного, если правильно разыграет свою карту, выбраться из всего этого с неповрежденной карьерой. Они были небриты, в пятнах пота после прошлой ночи, когда их продержали взаперти на заводе. На заре их вызволило специальное подразделение, но домой, чтобы привести себя в порядок, их не отпустили; Басову и его приспешникам велели не отставать от москвичей — униженные, молчаливые, они казались воплощенным укором. А Володе, наоборот, разрешили бегать по поручениям. У Басова в глазах читалось тоскливое осознание катастрофы, вид у остальных был такой же побитый, как у всех, за исключением разве что директора завода Курочкина, который, по мнению Володи, был, по-видимому, слишком глуп, чтобы полностью оценить поворот, только что произошедший в его жизни.

Басов прочистил горло.

— Надеюсь, вы всячески помогаете нашим товарищам, — сказал он.
— Всячески, товарищ Басов, делаю все, что могу.
— Если им потребуются какие-нибудь сведения местного характера, если они пожелают использовать какие-либо средства... в общем, я уверен, что вы не подведете. В некотором смысле вы теперь представляете партийную власть в местном масштабе. Надеюсь, вы это понимаете.

Это значит, подумал Володя, что на мне лежит ответственность — я должен тебя спасать любыми способами, какие только в голову придут. Вот уж спасибо так спасибо. Как бы то ни было, от меня требуется только одно — бегать вверх и вниз по лестницам. Однако он серьезно кивнул.

— А вы не знаете, — с излишним энтузиазмом начал Курочкин, — не можете нам сказать, товарищи никак пока... э-э... не сигнализировали, какое их мнение?

— Ой, да хватит тебе уже, — резко оборвал кто-то другой, и в машине воцарилось неприятное молчание.

Автоколонна неслась через светофоры, словно не замечая их. Володя отвернулся от зачумленных и уставился в окно, все еще тяжело дыша, пытаясь стряхнуть прикосновение кошмара, который ощутил на крыше.

Дерьмо, а не город. Зачем он вообще здесь? Он и сам не понимал. Два года назад они с Галиной уже нацелились на жизнь в Москве: контакты установлены, долги розданы, нужные знакомства найдены — все сделано для того, чтобы он мог начать свою партийную карьеру со столичным размахом, чтобы они могли сыграть свадьбу. Он по-прежнему скучал по ней. Раньше она казалась такой прямой, невозмутимой. А тут вдруг сделалась замкнутой, смущенной, уклончивой, а из-за чего, не говорила. Она не говорила, а он не мог понять. И все-таки что-то произошло; что-то настолько плохое — теперь это стало ясно, — что бросило тень на ее надежность, а тем самым и на его решение соединить с ней жизнь. А двери, которые он так усердно открывал, все равно, как выяснилось, оставались закрыты. Если он решил стать партийным работником, теперь для него уже не стоял вопрос о легком пути наверх в министерстве или даже о том, чтобы послужить в нижних эшелонах какого-нибудь удобно расположенного райкома или горкома в Московской области. Дорога ему была обратно в провинцию — обратно на чертов юг, «вы ведь эти края знаете», всего пара сотен километров от места, где он вырос, и все надо начинать сначала, снова завоевывать все то, что столь загадочным образом оказалось потеряно. На юг, к пыльным деревьям, к общаге, к чемоданной жизни и постоянному легкому чувству голода. Даже с его талонами в спецраспределитель он нередко питался анонимными рыбными консервами, которые после работы выковыривал прямо из банки, не разогрев. Ремень он теперь застегивал на две дырки туже, чем прошлой осенью. Правда ли в городе дела обстоят так уж плохо, он не знал. Ощущение было такое, что да. В системе снабжения он по какому-то идиотскому решению — на основании того, что тут есть Политехнический институт,— значился как университетский, считалось, что калории в таких местах требуются на то, чтобы держать в руках карандаши и вытирать доски; на деле же теперь здесь, в промышленной зоне на окраине, у железной дороги, жило и работало 40 тысяч человек, и все до последней крошки было поделено между студентами и местными рабочими. Про белый хлеб давно забыли, за молоком стояли огромные очереди. Колбаса появлялась так же редко, как кометы в небе. Городом правили гороховый суп и каша, обычно подаваемые в недомытых тарелках. Весь этот последний год он целыми днями пытался вдохновить народ на соревнование с ростовским «Ростсельмашем» по экономии средств. Графики производительности у него в портфеле блестели вдоль сгибов — так часто их разворачивали и сворачивали. Однако рабочие не проявляли ни искры энтузиазма по поводу обязательств, которые за них давали профсоюз, руководство и комсомольские организации.

В ответ на тебя смотрели одни лишь грубые лица, в которых тяжело отпечатались невысказанные порывы. Другим активистам удавалось хотя бы вызвать хохот, подкинув нужную шутку, но у него таланта к этому не было. Не понимал он, как это делается, как часто ни наблюдал за этой особой ловкостью рук, этим трюком фокусника, которому удавалось вызвать расположение толпы, одновременно залезая людям в карманы. Наверное, секрет был в том, чтобы ожидать, что ты им понравишься: в своем костюме, со своим графиком, когда цеховой мастер объявит перерыв и ты вскочишь на стул или ящик.

Он намеревался присоединиться к кругу руководителей, он никогда толком не переставал размышлять о своих отношениях с теми, другими, которыми, как предполагалось, ему следовало уметь управлять, которых следовало умасливать. Теоретически говоря, они были телом, а он должен был представлять собой совесть, быть агитатором, однако, на его взгляд, все было не так. Почти каждый вечер он ходил гулять. Обычно он начинал думать о чем-нибудь в парке, чувствуя рыбный вкус во рту, а потом обнаруживал, что ноги опять тоскливо принесли его на станцию. Жаркое небо серого цвета, задние огни отходящих поездов, исчезающие вдали, как монетки, падающие на дно ручья. Не помешало бы немножко музыки. Но тут если что-то и играли, то только бравурные марши.