Джонатан Литтелл. Чечня, год третий

OPENSPACE.RU публикует главу из книги гонкуровского лауреата о кадыровской Чечне

Имена:  Джонатан Литтелл · Наталья Эстемирова · Рамзан Кадыров

Джонатан Литтелл — французский писатель американского происхождения, выпускник Йельского университета, сотрудник французских гуманитарных миссий в Боснии, Конго и Чечне. Главные французские литературные награды (не только Гонкуровскую премию, но и Гран-при Французской академии) он, впрочем, получил не за книгу «Чечня, год третий», а за огромный девятисотстраничный роман «Благоволительницы», посвященный Второй мировой войне. Книге о

Читать!

• 4 года с OPENSPACE.RU: Best of the Best
• Юровский об опере «Мастер и Маргарита»
• Заветные желания наших авторов и коллег
• Сергей Жадан. Ворошиловград
• Лена Катина: «Эти песни надо петь пожизненно»

Чечне наверняка в России будет предъявлено множество претензий. Само ее появление по-русски в стране, которая так старательно закрывает глаза на то, что происходит на Северном Кавказе, — заметное событие. Вот что говорит Литтелл в одном из интервью: «Там (в Чечне. — OS) было действительно проведено восстановление инфраструктуры и жилого фонда. Жилые дома были в массовом порядке реконструированы — в основном в Грозном, но частично даже и в деревнях. Заметен большой прогресс в плане организации деятельности основных служб — школ, больниц, поликлиник, а также дорог, электрических и газовых сетей. Однако в Чечне не ведется никакой реальной экономической производственной деятельности. Не был восстановлен ни один завод. Чтобы работать, надо либо иметь пост в правительстве, либо заниматься каким-нибудь ремеслом. Это вина не только Рамзана Кадырова. Я думаю, что Россия хочет, чтобы в Чечне по-прежнему не было прочного экономического фундамента, чтобы она оставалась в зависимости от коррумпированной системы, доступ к которой Москва может в любой момент перекрыть». Автор не просто в соответствии с канонами нормальной журналистики дает объективную и весьма детальную картину происходящего сегодня в Чечне. Он демонстрирует довольно глубокое (по крайней мере для человека внешнего) понимание того, как возникла нынешняя ситуация и как она связана с положением дел в России вообще. Сегодня мы публикуем главу под названием «1937». Книга вскоре увидит свет в издательстве Ad Marginem в переводе Бориса Скуратова.


1937

«Чечня — это что-то вроде 1937 или 1938 года», — заявляет мне в небольшом московском офисе Александр Черкасов, один из руководителей «Мемориала», крупнейшей российской правозащитной организации. «Там завершается обширная программа строительства, люди получают жилье, там парки, в которых играют дети, там спектакли, концерты, все выглядит нормально, а… по ночам исчезают люди». Это сравнение приходится часто слышать от российских правозащитников, и, как замечает Черкасов, оно не притянуто за уши, но основано на реальных фактах: количество убитых или пропавших без вести на каждые 10 000 жителей за последние десять лет в Чечне, по мнению Черкасова, пропорционально превосходит количество жертв больших сталинских чисток. Но, прежде всего, это сравнение передает иллюзию нормальности, и даже реальность нормальности, для тех, кого не затронул террор. Я провел в Чечне две недели, в конце апреля — начале мая, и если бы я опубликовал этот репортаж сразу же, то акцент бы в нем делался на нормализацию, на ту Чечню, в которой — несмотря на громадные проблемы — дела идут, в общем и целом, лучше, чем прежде. Реконструкция обширна и реальна; что же касается террора, то ни один из моих друзей, ни один из членов различных неправительственных организаций, за исключением организаций «Мемориала», работающих непосредственно над случаями исчезновения людей, пыток и внесудебных расправ, как будто бы особенно им не интересовался; они смутно знали, что террор тлеет в горах, но не знали никого, кого он непосредственно касался — колоссальная коррупция интересовала и затрагивала их больше. И говорить о нормализации было бы некоторым образом «правильно», так как проблема здесь связана не с фактами, а с перспективой, с точкой зрения. Я работал в Чечне во время двух войн, сначала — в 1996 году, а затем еще год и три месяца с начала второй войны, осенью 1999 г., и всегда поддерживал там тесные контакты: поэтому, как и сами чеченцы, я хорошо помню те годы, когда жизнь чеченца не стоила ни копейки, когда человек мог исчезнуть — его пытали, а потом убивали просто после встречи с пьяным солдатом на блокпосте; когда изнасилованных девушек затем убивали, как выбрасывают поломанную вещь; когда находили трупы молодых людей, захваченных во время больших зачисток — проводимых федералами операций — связанных колючей проволокой и сожженных заживо; когда семьи в панике и отчаянии собирали несколько тысяч долларов, чтобы выкупить своих арестованных мужчин, прежде чем станет слишком поздно — даже когда было уже слишком поздно, семьи платили эти деньги для выкупа изуродованных трупов; когда дети росли в вонючих лагерях, почти не получая образования; когда их убивали или калечили бомба, мина или праздный снайпер; когда шахидки, «черные вдовы», которые совершали самоубийство, унося с собой нескольких русских, делали это не из-за религиозных верований, но из чистого отчаяния, так как у них в семье не оставалось ни одного мужчины и даже ребенка. Для большинства чеченцев, которые ничего из этого не забыли, очевидно, что «жить стало лучше». И многие среди них, даже те, у кого еще сохраняется сочувствие к борьбе за независимость, те, кто ненавидит русских и считают Кадыровых предателями, готовы до известной степени поверить Кадыровым за это «лучше». Один чеченский друг, которого я назову Ваха, который никогда не воевал, но всегда поддерживал независимую Ичкерию и ее первого президента Джохара Дудаева, очень ясно сказал мне в отдельной кабинке одного грозненского кафе за чаем и большим блюдом мантов: «Отец [Кадыров] — вот был настоящий человек. Когда Чечня очутилась в безнадежном тупике, он показал выход из него. До Кадырова всякий раз, когда ты проезжал через блокпост, возникало ощущение, что тебя могут убить ни за что. Он дал людям чувство того, что с этим покончено, что их больше не могут убить в любой момент». Сын, безусловно, в упоении от того, что может нажить капитал на этом ощущении; он может гордиться тем, что принес в Чечню мир и безопасность, тем, что запер федералов на их базах, тем, что взял под собственный контроль их камеры пыток, такие, как печально известную ОРБ-2. Но и это он может: он единственный, кто сегодня применяет насилие и террор; единственные камеры пыток в Чечне сегодня — его; убийства может совершать только он, и никто больше. Но ведь Рамзан умеет выбирать своих жертв, в Чечне больше не убивают невинных, нет, убивают одних только «шайтанов» и тех, кто их поддерживает: в королевстве Рамзана на третьем году его царствования никто не погибает, если он того не заслужил — так повелел патрон.

«Мемориал» был почти согласен с этой точкой зрения. В Москве, в июне, Александр Черкасов, который следит за событиями на Северном Кавказе с первой войны (1994—1996), описал мне «чеченизацию», термин, каким было названо решение, принятое Владимиром Путиным в 2002 г.: установить сильную пророссийскую чеченскую власть, принципиально состоящую из бывших повстанцев, во главе с бывшим муфтием, сторонником независимости, Ахмад-Хаджи Кадыровым, как «передачу полномочий по нелегальному насилию от федеральных структур к местным». И Черкасов, как и его коллеги, был согласен с тем, что такая «чеченизация» влечет за собой реальные перемены. «Понятно, что насилие не менее жестокое, — добавил он, — но более избирательное». В Грозном, за пластмассовым столиком в кухне своего офиса, другой правозащитник, которого я здесь назову Муса, спокойно поведал мне «историю насилия». Я уже упомянул большие зачистки, крупные операции, проводившиеся федералами с 2000 года, длившиеся по нескольку дней и систематически завершавшиеся десятками убитых и пропавших без вести; вина большинства из них состояла в том, что они были молодыми мужчинами; заканчивались зачистки также изнасилованиями и грабежами. По мнению Мусы, зачистки продолжались приблизительно до конца 2002 г.; с 2003 г., после того, как федералам при помощи Кадырова-отца удалось, наконец, развить сеть сексотов, произошел постепенный переход к системе адресных зачисток, когда эскадроны смерти осуществляли нападения на конкретных лиц — иногда чтобы убить их на месте, а иногда с целью похищения. Количество убийств и исчезновений такого рода продолжало расти до середины 2004 г., когда в зачистках начали участвовать чеченские органы: тогда насилие пошло на спад. «И не только количество незаконных арестов и исчезновений снизилось, — уточняет Муса, — но еще и число оставшихся в живых возросло». Олег Орлов, председатель исполнительного бюро общества «Мемориал», произнес передо мной аналогичную речь в Москве: «В 2007 г., с реальным приходом Рамзана Кадырова к власти, количество пыток и похищений резко пошло вниз. Кадыров в первый год своей власти, — добавляет Орлов, — стал использовать правозащитную риторику!» «Мемориал» — единственная организация, которая ведет систематическую статистику исчезновений и убийств в Чечне. Даже если эта статистика по большей части учитывает малую долю фактической реальности, — «Будем считать, что мы зафиксировали какую-то часть, ну, скажем 30%», — говорит Орлов, статистические данные дают достаточно отчетливое представление об эволюции тенденций. В 2006 г., в последний год пребывания у власти Алу Алханова, промежуточного президента, назначенного Путиным в 2004 г. после убийства в мае 2004 г. Ахмад-Хаджи Кадырова, «Мемориал» зафиксировал 187 случаев похищений, из которых 11 закончились смертью, а 63 — исчезновением (другие жертвы либо были освобождены, большинство — после пыток, либо же предстали перед официальной системой правосудия для суда); в 2007 г. «Мемориал» зарегистрировал 35 случаев похищений, с одним убитым и девятью пропавшими без вести. Во время моих дискуссий с Орловым и его коллегами в мае и июне они констатировали для 2009 года учащение таких случаев — причем за первые четыре месяца года количество исчезновений и убийств уже равняется их числу за весь 2008 год. Уже спустя несколько месяцев члены общества «Мемориал» вместе с их товарищами из организации Human Rights Watch объявили, что Рамзан насаждает практику коллективного наказания. Эту практику описала мне одна из главных сотрудниц бюро Human Rights Watch в Москве Таня Локшина, которая в своем мартовском докладе описала подробности наиболее заметного проявления коллективного наказания, поджоги домов семей молодых людей, которые «ушли в лес», т. е. вступили в ряды исламского вооруженного сопротивления. В августе 2008 г. Кадыров перед своим парламентом заявил, что к этой практике добавлено сильнодействующее продолжение: его решение, как пояснил он в тот же вечер, выступая по телевидению — наказывать семьи. Эта тема была подхвачена и «расширена» его приближенными: Муслим Хучиев, мэр Грозного, объявил семьям повстанцев в телевизионной речи: «В дальнейшем вы должны будете находить и возвращать родственников домой. В будущем, если ваши родственники совершат зло, оно коснется вас и других родственников, даже ваше потомство… Зло, которое творят ваши родственники, находящиеся в лесах, вернется к вам в ваши дома, именно каждый в скором времени ощутит это на собственной шкуре. Каждый, у кого родственники в лесах, ощутит ответственность, каждый!» Сеть рамзановской разведки такова, что для молодого человека невозможно «уйти в лес» без того, чтобы весть об этом не распространилась с достаточной быстротой — и за несколько дней давление на семью достигает результатов. Некоторым родителям удается убедить сыновей вернуться домой; там они иногда пропадают ни за грош, иногда же становятся предметом нравоучительной публичной или телевизионной речи — либо самого Рамзана, либо одного из его приближенных; но в конечном итоге, общая тенденция вроде бы такова, что их оставляют в покое. И это не глупость: считая их не террористами, но скорее нашалившими мальчишками, Кадыров наверняка избежал многих рецидивов. Сами же боевики не могут «выйти из леса» иначе, нежели разоблачив прозвища или фальшивые имена некоторых из своих собратьев по оружию; как бы там ни было, трудно сказать, обязывают ли их еще пытать других пленных повстанцев — эта практика была широко распространена несколько лет назад и подтверждена свидетельством Умара Исраилова, бывшего боевика, силой принужденного к союзу с Рамзаном и впоследствии бежавшего в Австрию, где его и убили среди бела дня в январе этого года. Что же касается, наконец, тех, кто упорно сопротивляется и отказывается сдаваться, то от этого страдают их семьи. Локшина рассказала мне историю об одном довольно пожилом человеке, два племянника которого стали весьма известными боевиками-исламистами (оба его сына были убиты на войне). «Он имел несчастье оставаться их ближайшим живым родственником. Несколько лет кадыровцы заставляли его убедить племянников сдаться. Он сам пытался это сделать — в таком отчаянии он пребывал, его жену побили — и наконец ему удалось отыскать племянников в лесу и поговорить с ними. И он умолял их либо выехать за границу, либо попросить о чем-то вроде амнистии. Но племянники не только не хотели выслушать его, но даже поколотили. Наконец, кадыровцы как-то вечером пришли к нему, выгнали его на улицу вместе со старой женой и сожгли дом».

Размах террора, возможно, напоминает сталинский в процентах, но он далеко не таков, если рассмотреть голые цифры. Из 74 исчезновений или, скорее, незаконных арестов, зарегистрированных «Мемориалом» с января по июнь, 57 человек отпустили, даже после пыток. Четверых казнили, а двенадцать «пропали без вести», что означает, что их, несомненно, тоже убили. Шестнадцать за полгода — это далеко от цифр первых лет войны, или даже от алхановского периода. Но имеет ли смысл делать такие сравнения? Кадыров регулярно обвиняет «Мемориал» за то, что он видит лишь негативную сторону вещей, отказываясь видеть позитивную — реконструкцию и развитие. Однако, с точки зрения «Мемориала», реконструкция и развитие не могут основываться на убийствах, пытках и терроре — как в Чечне, так и в России — где нынешний режим стал мастером в искусстве затыкания ртов подавляющему большинству населения, убивая людей или допуская возможность выборочных убийств при контроле всякого доступа к информации. Рамзан, как и его хозяин в Москве, знает: чтобы сохранять страх, достаточно нескольких случаев. В Чечне можно презирать Рамзана, можно сидеть дома и жаловаться на него друзьям, и риск будет ничтожным; но горе тем, кто отважится публично противостоять ему, кто станет его врагом. Или даже тем, кто, к несчастью, будет слишком хорошо знаком с одним из его врагов.

{-page-}

 

Мы редко отдаем себе отчет в том, до какой степени наши представления обусловливают наш опыт; в теории мы это знаем, но все время забываем об этом, и наш разум всегда хочет верить, что то, что мы видели, слышали и поняли, сочетается между собой для формирования нового и «объективного» представления. Когда Александр Черкасов заявил мне в июне: «Ад стал комфортабельным, но все-таки это ад», или же когда Олег Орлов утверждал в разговоре со мной: «В результате длительной войны, колоссального кровопролития, насилия там теперь строится тоталитарная, по сути дела, система», то я про себя подумал: «Да, возможно, но все-таки они чуть-чуть преувеличивают, прошло так много времени после их поездок туда, у них нет чувства перспективы». Каждый, разумеется, может запутаться в собственных представлениях, это я хорошо знал; моя ошибка состояла в том, что я считал, будто мои представления ближе к реальности, нежели их представления. Но кто знает, что такое реальное? Реальное — это две пули в голову. И только те, с кем это произошло, видели в течение более или менее долгого мгновения, как это реальное обрушивается на них всей своей тяжестью, раз и навсегда раздавливая какие бы то ни было представления. Утром 15 июля, спустя неделю с небольшим после того, как я завершил первый вариант этого репортажа, я получил несколько писем по электронной почте, в которых сообщалось, что Наталья Эстемирова, одна из основных активисток «Мемориала» в Грозном — у нее были наиболее надежные контакты, и она давала больше всего информации — похищена несколько часов назад; ее коллеги, беспокоившиеся по поводу того, что она не приходит на встречи, зашли к ней домой и расспросили соседей, присутствовавших при сцене похищения, а те сообщили, что Эстемирову «рядом с ее домом силой втолкнули в белую машину ВАЗ-2107, и потом она кричала, что ее похитили». Я не был знаком с Натальей Эстемировой, я никогда не пересекался с ней на различных международных конференциях, в которых она регулярно принимала участие; в Грозном я тоже ее не видел — даже не знаю почему; может быть, ее там не было, или, может быть, меня как раз обуяла лень — ведь я видел столько ее коллег и сказал себе, что она не сообщит мне ничего большего, чем они; ничего такого, чего я не знал бы. Ведь все-таки я читал ее сообщения и проявлял беспокойство, хотя и не чрезмерное — ведь, в конце концов, «пропавшие без вести» именно в эти дни все время вновь давали о себе знать; это я «знал» совершенно так же, как «знал», что такой всемирно известной правозащитнице, как Эстемировой, которая получает премии и имеет немалую международную славу, угрожают, но убить ее нельзя, так как это повлекло бы за собой слишком много проблем (точно так же все говорили про Анну Политковскую, ее большую подругу, которую Эстемирова с самого начала посвящала в тонкости чеченских дел; то же самое говорила про себя и Анна, и, должно быть, Наталья Эстемирова тоже — в дни, когда она воистину ощущала страх кожей — стремясь придать себе смелости). К тому же то же самое думали сотрудники «Мемориала» в Чечне, я обсуждал вопрос риска с Шахманом Акбулатовым, шефом Натальи: он полагал, что дела идут более или менее неплохо, он говорил, что Кадыров время от времени на них орет, и тогда следует некоторое время быть тише воды, ниже травы, но дальше это не заходит, во всяком случае, он на это надеялся. И все-таки я никому не позвонил, у меня были другие дела, а вечером я узнал, что ее труп нашли в лесу на ингушской границе, с несколькими пулями в голове и в теле. Должно быть, Наталья чувствовала себя невообразимо одинокой в те долгие минуты, которые она, связанная, провела в белой машине ВАЗ-2107, у ног мужчин, собравшихся ее убивать; должно быть, она продолжала надеяться сколь было возможно, что самого страшного не будет, но когда ее вытащили из автомобиля — в гараже или в лесу — когда ей прикладом сломали нос, а руки связали так, что нарушилось кровообращение, настал момент, когда она все поняла — ведь, в конце концов, она так долго занималась именно такими делами, и вот теперь настал ее черед, как раз потому, что она занималась тем, чем не должна была заниматься; потому, что даже если ты совершенно не обязан во всеуслышание петь хвалу Рамзану Кадырову, ему все-таки надо позволять убивать и в свое удовольствие пытать тех, кого надо убивать и мучить; итак, в его дела вмешиваться не следовало, а если ты вмешивался, ты сам становился его врагом, еще одним из тех, кого следовало стереть в порошок — и тем хуже для детей и друзей, оставшихся в живых: им тоже остается разве что заткнуться, а то с ними сделают то же самое: и вот об этом она, должно быть, думала — о пятнадцатилетней дочери, которая так долго очень боялась за нее, а она делала все, чтобы успокоить дочь, все время понимая, что у дочери есть причина бояться; и вот, теперь она останется одна. Никто не узнает, какие мысли могли проноситься в эти моменты у нее в голове; никто не узнает, говорила ли она с людьми, пришедшими ее убивать, пыталась ли она увещевать их, когда они ее били; она прекрасно знала, что это были за люди, это были люди, которых ничто не страшит и которым ничего не жаль, для которых бездна человеческого горя — ровным счетом ничего; но если я что-нибудь и представляю себе, так это то, что в эти последние мгновения она очень много думала о дочери, и что у нее, должно быть, разрывалось сердце от того, что она вот так покидает дочь; а потом она погибла, ужасно и жестоко, и ее тело выбросили в лес, словно старый продырявленный мешок, «чтобы другим неповадно было».

Ретроспективно я говорил себе, что надо посмотреть, что произойдет на новом этапе; что «правила игры» вот-вот изменятся. Предзнаменования были вполне ясны. 4 июля по чеченскому телевидению показали передачу с Адамом Делимхановым, чеченским депутатом в федеральной Думе и, прежде всего, двоюродным братом и правой рукой Кадырова, и даже его личным киллером; так вот, Делимханов в военной форме и среди людей с оружием непосредственно угрожал чеченским и ингушским активистам: «Есть некоторые люди, — объявил он по-чеченски, — которые называют себя правозащитниками, которые помогают этим шайтанам, преступникам-боевикам, которые работают на них и проводят их дела, их политику… Но я знаю, [о чем говорят] простые жители. Они говорят, что заявления этих людей… то, что они говорят и делают, их преступления — не меньше, чем тех боевиков, которые находятся в лесу… Даст Бог, всех, кто помогает злу, мы призовем к ответственности. Каждый из них… должен знать, что за свои слова им придется отвечать». Спустя три дня после этой передачи, Ризвана Албекова, который, возможно, был повстанцем, а, возможно, и нет, публично казнили люди в масках перед группой молодежи, в его деревне Ахкинчу-Борзой, вместе с сыном — как-то слишком уж быстро… И как раз Эстемирова расследовала этот случай и предала его огласке — информация была опубликована на сайте «Мемориала», который читают немногие, но все равно это не понравилось, очень и очень не понравилось. «Кадыров был в ярости», — недавно рассказывал мне по телефону Александр Черкасов. Кадыров поведал о своем гневе Нурди Нухаджиеву, ответственному за права человека в Чечне, который впоследствии, согласно газете «Газета», «вызвал шефа бюро «Мемориала» в Грозном, чтобы пожаловаться на Эстемирову, которая не видит-де позитивной эволюции и настаивает на том, чтобы выносили сор из избы». «Мемориал» утверждает, что Нухаджиев сказал тогда Шахману Акбулатову, что он публично и строго покритикует «Мемориал», чтобы чуть-чуть защитить Эстемирову, пока уляжется гнев босса. Нухаджиев наотрез отрицает это версию; и даже если она верна, это мало что изменило бы. «Очевидно, что Кадыров говорил не только с Нухаджиевым», — добавляет Черкасов. Нухаджиева я встречал во время моего пребывания в Грозном: он очень активен и энергичен, когда речь идет об изобличении злоупотреблений, совершенных силами федералов, и даже братьями Ямадаевыми — влиятельное чеченское семейство, сотрудничающее с русскими; ссора братьев с Кадыровым привела к убийству двух из них и к роспуску батальона военной разведки, который они контролировали — но Нухаджиеву нечего сказать, когда речь идет о злоупотреблениях кадыровцев и о женщинах — я расскажу об этом в дальнейшем; он совершенно согласен со своим хозяином насчет тех женщин, которые, подобно Эстемировой, «выносят сор из избы» и, кроме того, отказываются носить платок. В прошлом году Эстемировой разрешили критиковать по российскому телевидению кадыровские предписания, заставляющие носить платок; она заявила, что даже если бы она его надела из уважения, приехав в гости в деревенские семьи, она отказалась бы носить его в местах работы, в прокуратуре или в министерствах, а «правительство не должно вмешиваться в частную жизнь граждан». Несколько дней спустя ее пригласил к себе Рамзан, который оскорблял ее и угрожал ей; он бросил ей, что непокрытые волосы возбуждают его, и получается, что она хочет его возбудить, а если да, то она не женщина, а шлюха; затем он сказал ей (как передает «Мемориал»): «Да, у меня руки по локоть в крови. И я не стыжусь этого. Я убивал и продолжаю убивать плохих людей. Мы боремся с врагами Республики». Очевидно, он имел в виду Наталью Эстемирову. Олег Орлов, с которым я немного знаком — не тот человек, который может потерять хладнокровие или чувство меры, и поэтому когда я прочел то, что он написал в вечер убийства, я представил себе всю ярость и горечь, а также безмерное чувство вины, охватившие его: «Я знаю, я уверен в том, кто виновен в убийстве Наташи Эстемировой. Мы все этого человека знаем. Зовут его Рамзан Кадыров, это президент Чеченской республики. Рамзан уже угрожал Наталье, оскорблял, считал ее своим личным врагом. Мы не знаем, отдал ли он приказ сам или это сделали его ближайшие соратники, чтобы угодить начальству. А президента Медведев, видимо, устраивает убийца в качестве руководителя одного из субъектов РФ». Орлов ощущает себя виновным в этой смерти, он говорит об этом в дальнейшем в своем заявлении, но он также знает, кто несет ответственность за нее, и он утверждает это и, в конце концов, открыто и во весь голос заявляет, что Рамзан может быть кем угодно, но, прежде всего, это убийца.

Убийство Натальи Эстемировой как будто бы послужило ускорителем для раскручивания новой очень опасной спирали. Когда Рамзана Кадырова 8 августа интервьюировали сотрудники радио «Свобода», он, не колеблясь, оскорбил Эстемирову, сказав, что «у нее чести, достоинства, совести не было никогда…», а затем добавил то, что говорил и по поводу убийства Политковской: «Зачем Кадырову убивать женщину, которая никому не нужна?» Тем не менее, ответ на этот риторический вопрос прост: без таких информаторов, как она, способных вывести на чистую воду конкретные факты злоупотреблений режима, иностранная пресса, или даже редкая независимая московская пресса, остается без средств поисков малейшей достоверной информации о Чечне. Кадыров также начал судебный процесс против Орлова, обвинив его в клевете; даже если этот последний как ни в чем не бывало воспользовался случаем, чтобы, подобрав свидетелей, попытаться объявить «процесс Кадырова», конечно же, правозащитник мог только проиграть его (хотя судья — вероятно, по приказу и, может быть, в качестве жеста в сторону западных наблюдателей — в конечном итоге, снизил затребованную Рамзаном за моральный ущерб сумму в 300 000 долларов до нескольких тысяч). Орлов рассчитывает подать кассационную жалобу и при необходимости довести дело до Страсбургского суда. Но его чеченским сотрудникам теперь открыто угрожают: За Ахмедом Гисаевым, другим сотрудником «Мемориала», который пытался продолжить некоторые расследования Эстемировой, например, публичной казни Ризвана Албекова, а также еще одного случая пытки, изувечения и исчезновения в Ачхой-Мартане, несколько дней следили, а затем, вечером 13 июля, остановили вместе с женой для проверки документов: «Твоих товарищей убили, так? — бросил ему один из троих неизвестных. — Ты знаешь, за что их убили?» «Мемориал» вывез из Чечни Гисаева, а также Шахмана Акбулатова и всю его семью, однако другие сотрудники «Мемориала» отказались уезжать — несмотря на решение дирекции закрыть свои бюро на Кавказе, по меньшей мере, на несколько месяцев. «Они под ударом и хотят принять открытый бой — сказала мне одна русская знакомая, которая их хорошо знает. — Это задача «легкой бригады». Они в таком гневе и настолько ощущают себя виновными в убийстве Натальи, что рвут на себе рубашку и говорят: «Ну стреляй, это, наконец, позволит нам ответить на свой лад». Даже Орлова я никогда таким не видела». 10 августа, незадолго до инцидента с Гисаевым, в свою очередь, были убиты двое чеченских сотрудников гуманитарных организаций, Зарема Садулаева, директор небольшой неправительственной организации, занимающейся, главным образом, изготовлением протезов и реабилитацией молодых инвалидов, и ее муж, Алик Джабраилов — и убили их, несомненно, силы безопасности Кадырова. Открыто представившиеся милиционеры пришли за Аликом в офис неправительственной организации в конце утра; Зарема, которая была на четвертом или пятом месяце беременности, беспокоилась за мужа, хотя милиционеры оформили этот арест как акцию рутинного контроля, и настояла на том, чтобы ей разрешили следовать за ним. Спустя несколько мгновений один из милиционеров вернулся в офис Заремы, чтобы забрать мобильники и ключи от автомобиля этой четы, сел в машину и уехал. На следующее утро в окрестностях города, в багажнике этой машины нашли два трупа, супругов застрелили; перед этим Алика долго пытали, а пальцы у Заремы были сведены судорогой, в спине остался глубокий след ножа. Эти убийства определенно еще больше, чем убийство Эстемировой, испугали небольшое сообщество сотрудников гуманитарных организаций и правозащитников Чечни: все точно знали, за что убили Эстемирову; она противостояла Рамзану, и система, в которой он является непререкаемым лидером, в конце концов, избавилась от нее, или, по крайней мере, дала зеленый свет одному из своих агентов, которому непосредственно угрожало одно из ее расследований. Но ничего такого не было в случае с Садулаевой и Джабраиловым; даже если Зарема, которую все жители Чечни знали под именем Раяны, была одним из организаторов молчаливого марша женщин, которые попытались пройти через весь Грозный, протестуя против убийства Эстемировой — хотя и не доходя до Большой мечети — она никогда не вмешивалась ни в политику, ни в «опасные» темы; она и ее муж помогали молодежи и детям — и всё, и никто не мог понять, за что их так жестоко убили. Согласно Черкасову, речь могла идти о «рутинном оперативном расследовании», о совершенно будничной операции: накануне их ареста в горном Веденском районе один боевик, как говорят, «вышел из леса», и в качестве цены за свой выкуп назвал два имени; одного немедленно арестовали, другой же скрылся под выдуманным именем, по адресу, которого кадыровцы не знали; а вот Алик Джабраилов знал этот адрес, и потому-то его арестовали. Он долго отказывался дать информацию, слишком долго, а в конце его замучили до такой степени, что его невозможно было отправить домой или даже в больницу, как это часто делают; и тогда его убили, как опорожняют помойное ведро, и жену вместе с ним, возможно, потому, что она слишком много знала. Вот и всё.