Елена Шварц. Тютчев

OPENSPACE.RU публикует последний текст, написанный поэтом, – главу для «альтернативного» учебника русской литературы

Имена:  Елена Шварц · Федор Тютчев

Петербургское издательство «Лимбус Пресс» выпускает двухтомник «Литературная матрица. Учебник, написанный писателями» — своего рода «альтернативный» учебник по русской литературе. О классиках, входящих в школьную программу — от Пушкина до Солженицына, — рассказывают не ученые-литературоведы, а современные писатели и поэты: Андрей Битов, Сергей Гандлевский, Владимир Шаров, Михаил Шишкин, Александр Секацкий, Александр Терехов, Аркадий Драгомощенко и многие другие. Каждому из сорока авторов было предложено написать о своем любимом писателе или поэте прошлого. Все статьи (за исключением текста Максима Кантора о Маяковском) написаны специально для этого издания, осуществленного при участии филологического факультета Санкт-Петербургского университета. Вслед за главой о Пушкине Людмилы Петрушевской мы публикуем главу о Тютчеве — последний текст, законченный ЕЛЕНОЙ ШВАРЦ.



        Елена Шварц
        «Две беспредельности были во мне»

        Федор Иванович Тютчев
        (1803—1873)

        I

        Пушкин, по слову Аполлона Григорьева, — Солнце нашей поэзии. Тютчев — ее лунный серп, чей мерцающий таинственный свет размывает грань между сном и реальностью. Он — поэт Ночи, растворяющей во тьме и человека, и Землю. Все поэты безумны, даже самые плохие из них — постоянно гудящий внутри ритм раскачивает сознание, но ночные поэты безумнее дневных. Тютчев компенсировал опасную близость к Бездне, создав образ себя дневного — светского остроумца.
        Он — один из немногих поэтов, писавших не для читателя. В своих стихах он разговаривает с самим собой и с Богом. Он не был озабочен славой и никогда не стремился издать свои сочинения, и потому первый сборник его стихов появился (по инициативе И. С. Тургенева), когда Тютчеву было уже за пятьдесят. А до этого он не существовал для читающей публики, ценимый лишь друзьями и немногими любителями поэзии. Единственная его публикация, имевшая отклик у читателей, появилась в 1836 году в пушкинском журнале «Современник». Под названием «Стихи, присланные из Германии» были напечатаны двадцать четыре стихотворения, подписанные инициалами Ф. Т. И послал их туда не сам поэт, а его восторженный почитатель. Тютчева настолько не интересовала судьба его стихотворений, что однажды он то ли по рассеянности, то ли намеренно бросил в горящий камин стопку новых сочинений. Ему было важно лишь, что высказывание состоялось, что от этого изменилось нечто в нем самом, а возможно, и в целом мире. Такое отношение к своему творчеству уникально. Поэт не желал быть литератором и относился к людям этого звания скептически.
        Тютчев рано понял, что поэзия есть особый вид познания бытия, порой позволяющий постичь глубокие тайны, что она — соперница философии. Поэзия — орудие проникновения в загадочную сущность мира. В основе ее — мысль, обогащенная музыкой, ритмом, а музыка и ритм лежат в основе творения.
        Как ни парадоксально, Тютчев, в противоположность всем остальным поэтам, не доверял и слову, не верил в способность слова выразить всю глубину человеческих чувств. Об этом его знаменитое стихотворение «Silentium!» («Молчание!» — и восклицательный знак превращает это существительное в призыв: «Молчи!»):

        Молчи, скрывайся и таи
        И чувства и мечты свои —
        Пускай в душевной глубине
        Встают и заходят оне
        Безмолвно, как звезды в ночи, —
        Любуйся ими — и молчи.

        Как сердцу высказать себя?
        Другому как понять тебя?
        Поймет ли он, чем ты живешь?
        Мысль изреченная есть ложь.
        Взрывая, возмутишь ключи, —
        Питайся ими — и молчи.

        Лишь жить в себе самом умей —
        Есть целый мир в душе твоей
        Таинственно-волшебных дум;
        Их оглушит наружный шум,
        Дневные разгонят лучи, —
        Внимай их пенью — и молчи!..

        Это стихотворение не только о неизбывном одиночестве человеческой души. Оно и о невозможности выразить себя. «И молчи!..» Потому-то Тютчев и сочинял стихи лишь тогда, когда не мог сопротивляться вдохновению. Этот идущий из глубины импульс служил залогом того, что стихи действительно не вымышлены, что они родились из бездонной глубины души. Поэт набрасывал строки на лоскутках бумаги и совершенно не заботился об их дальнейшей судьбе. Высказывание «Молчи, скрывайся и таи / И чувства и мечты свои», в сущности, антипоэтично, ибо инстинкт поэта — выговариваться. И все же это, странным образом, не противоречит другой правде — глубина человеческой души невыразима, это — бездна, в которой бьют источники божественного вдохновения, как бы снизу, как бы из-под земли.
        Тютчев всегда двойствен, всегда противоречив, всегда пребывает в споре с самим собой и с Богом. И хотя он не доверял сознанию, он — поэт мысли, ясного и отточенного высказывания. Возможно, именно поэтому он лаконичен. Он никогда не писал поэм или просто длинных стихотворений, а зачастую ограничивался формой четверостишия.
        Творчество, по Тютчеву, возможно исключительно по вдохновению, наитию, участию сил не только поэта, но и других высших сил. Точно так же и понимание стихов (особенно стихов живых еще поэтов) дается по милости этих сил.

        Нам не дано предугадать,
        Как слово наше отзовется, —
        И нам сочувствие дается,
        КАК НАМ ДАЕТСЯ БЛАГОДАТЬ...

          II

        Однако в жизни поэт не казался глубокомысленным и погруженным в мрачные раздумья. Напротив, Тютчев был легким, светским, остроумным.
        Родился Федор Иванович Тютчев 5 декабря (23 ноября) 1803 года в селе Овстуг Брянского уезда Орловской губернии в родовитой дворянской семье. Зимы Тютчевы проводили в Москве, а лето — в своем орловском имении или в «подмосковной», селе Троицком в Теплых Станах. Жили они широко и весело. «С самых первых лет, — пишет первый биограф поэта И. С. Аксаков, — Тютчев оказался в семье каким-то особняком, с признаком высших дарований, а потому тотчас же сделался любимцем и баловнем всех окружающих. Это баловство, без сомнения, отразилось впоследствии на образовании его характера; еще с детства стал он врагом всякого принуждения, всякого напряжения воли и тяжелой работы. К счастью, ребенок был чрезвычайно добросердечен, кроткого, ласкового нрава, чужд всяких грубых наклонностей; все свойства и проявления его детской природы были скрашены какой-то особенно тонкой, изящной духовностью».
        Дома говорили в основном на французском языке, иногда на немецком, хотя при этом соблюдали все обычаи православной старины. Будущий поэт возрастал в чуждых языковых стихиях, но русский остался для него языком души. Когда Федору исполнилось десять лет, в доме появился учитель — молодой и восторженный литератор Семен Раич, уже приобретший некоторую известность своими переводами римских и греческих поэтов. Правда, известность эта была отчасти комического свойства, ибо переложения Раича порой поражали нелепостью. Так, стих из поэмы «Освобожденный Иерусалим» Торквато Тассо о Готфриде Бульонском он перевел следующим образом: «Вскипел Бульон, течет во храм...». Но все искупалось его любовью к литературе, которую он и привил способному ученику.
        Во времена отрочества Тютчева русская литература находилась еще в младенческом возрасте и могла похвалиться всего лишь двумя великими поэтами — Ломоносовым и Державиным. Торжественность и величавость русской поэтики по наследству передалась и Тютчеву. Но юноша рано узнал и немецкую литературу, полюбил Гете и Шиллера — он читал их в подлиннике, и они вдохновляли его.
        Тютчев начал сочинять стихи в двенадцать лет, в основном «на случай» — «Любезному папеньке», «На новый 1816 год».
        В четырнадцать лет Федор перевел «порядочными стихами» «Послание к Меценату» Горация. Восторженный Раич представил это произведение юного поэта московскому Обществу любителей русской словесности. Перевод был одобрен и напечатан в Трудах Общества, а сам Тютчев почтен званием «сотрудника». Это был первый и последний литературный успех поэта. Больше, чем он сам, торжествовал Раич. Наставник понял, что хотя самому ему не удалось стать великим поэтом, зато он послужил повивальной бабкой юному гению.
        Шестнадцати лет (без двух недель) Федор Тютчев поступил в Московский университет на словесное отделение. Он уже и до этого в сопровождении Раича посещал некоторые лекции. Но постоянные занятия претили вольному юноше, и он постарался закончить учебу как можно быстрее. В день своего восемнадцатилетия он, досрочно сдав экзамены, был выпущен со званием кандидата словесных наук. Родители желали, чтобы сын пошел по дипломатической стезе, и надеялись на протекцию влиятельного родственника графа Остермана-Толстого, жившего в Петербурге. Так что Федор в сопровождении верного дядьки Николая отправился в столицу, где поступил на службу в Коллегию иностранных дел. Вскоре Тютчев был причислен к русскому посольству в Баварии и в июне 1822 года покинул Россию ради дипломатической службы. Оказалось, что на целых двадцать два года (в отпуск он приезжал за это время лишь четыре раза, да и то ненадолго).
        «Великий праздник молодости» прошумел в чужой стороне. Тютчев быстро стал желанным гостем в салонах Мюнхена, Берлина, Парижа, блистая своим неповторимым остроумием. Он впитал в себя европейскую культуру, читал немецких философов и французских писателей, на равных беседовал с философом Шеллингом, оказавшим немалое влияние на мировоззрение поэта. Он познакомился с Генрихом Гейне и переводил его стихи, а Гейне вряд ли подозревал, что перед ним не просто молодой дипломат, но равный ему поэт.
        В эти годы на чужбине ему очень редко приходилось беседовать по-русски. Дядька Николай прожил с барчуком только три года, а потом заболел и умер. Обе жены поэта были немками, и только вторая из них на склоне лет научилась немного читать по-русски (именно для того, чтобы прочесть стихи мужа). Даже дети Тютчева от обоих браков не могли до конца дней избавиться от акцента. Тем чудеснее кажется то, что все это время он писал русские стихи и, как бы сам того не желая, стал одним из величайших русских поэтов. Он сберегал русскую речь для самого важного и заветного — для поэзии.
        Дипломатическую карьеру Тютчева нельзя назвать особенно успешной: начальство не вполне оценило его блестящие способности, а возможно, именно этот блеск и помешал продвижению по службе, где требовались беспрекословное послушание и прилежание, которыми поэт никак не мог похвалиться. Вершины дипломатической карьеры он достиг в 1837 году, когда его назначили первым секретарем русского посольства в Турине, где Тютчев страшно скучал и тосковал по Германии и России.
        В 1838 году произошло роковое событие — на шедшем из Кронштадта в Любек пароходе «Николай I», на борту которого находилась жена Тютчева Элеонора с детьми, случился ночной пожар. На том же корабле плыл и молодой Иван Тургенев, который впоследствии стал инициатором издания первого сборника Тютчева. И Тургеневу, и Тютчевым каким-то чудом удалось спастись. Но Элеонора не перенесла ужасного потрясения и вскоре скончалась от нервной горячки. Тютчев за одну ночь поседел у гроба жены. Он был в смятении. Уже некоторое время он любил другую женщину — свою будущую вторую жену. Скорбь и любовь к обеим женщинам разрывали его сердце. Через год порывистый и нетерпеливый Тютчев совершил непростительный для дипломата поступок. Стремясь в Швейцарию, чтобы поскорее заключить брак с Эрнестиной, поэт не дождался разрешения на поездку, а просто запер посольство на замок и умчался, пренебрегая своими служебными обязанностями. За это его исключили из числа сотрудников Министерства иностранных дел.
        Жизнь на чужбине удивительным образом только обострила любовь поэта к России, укрепила веру в ее высокое предназначение. Это поражало многих, и в особенности Петра Чаадаева, который недоумевал, как можно быть «совершенным европейцем» и в то же время не презирать свою «отсталую» родину. Но Тютчеву Россия казалась издалека таинственной, мистической, неподсудной рассудку. И он гениально впечатал в века кредо религиозного отношения к ней:

        Умом Россию не понять,
        Аршином общим не измерить:
        У ней особенная стать —
        В Россию можно только верить.

        Эту формулу все знают назубок, но тем не менее она остается загадочной. Возможно, Тютчев имел в виду лишь грандиозность, непостижимость и уникальность роли России как предводительницы славян и спасительницы мировой культуры. К этой миссии она предназначена высшим Разумом, Богом, и эта ее роль неохватна для нашего ума. Но поэтическое высказывание всегда глубже намерения автора.
        Ведь верить можно только в нечто неочевидное, непостижимое. А Россия — та, что вокруг нас, вовне, Россия как пространство — вполне очевидна. Но есть еще и Родина внутри нас — и вот она действительно непостижима, неизмерима, как наше собственное «я». И любовь к ней неподсудна разуму, «общему аршину».
        Другое стихотворение Тютчева объясняет нам, что Россия мыслима как особая и святая земля именно в силу пережитых ею многих страданий — и выстраданного смирения.

        Эти бедные селенья,
        Эта скудная природа —
        Край родной долготерпенья,
        Край ты русского народа!

        Не поймет и не заметит
        Гордый взор иноплеменный,
        Что сквозит и тайно светит
        В наготе твоей смиренной.
        Удрученный ношей крестной,
        Всю тебя, земля родная,
        В рабском виде Царь небесный
        Исходил, благословляя.

        Тютчев, живя за границей теперь уже как частный человек, окончательно осмыслил идею особого пути России, писал и публиковал в иностранных журналах статьи на эту тему. Он самостоятельно пришел к тем же выводам, что и славянофилы, в эту эпоху набиравшие силу на родине. Славянофилы не могли принять европейский путь развития, цивилизацию, основанную на экономическом порабощении вроде бы свободного человека. Они надеялись, что Россия избежит капитализма и сможет создать на основе общины идеальное православное общество. Тютчев же, более того, верил в панславизм, то есть в то, что славяне смогут объединиться под эгидой России и стать проводником всего человечества в мир, полный любви и доверия, свободного труда.
        Он надеялся, что Россия вспомнит свою крестную мать Византию, отвоюет у турок бывшую византийскую столицу, Константинополь (Стамбул), и оттуда будет править славянским миром. Однако как только он пытался выразить эти идеи в поэтической форме, стихи его превращались в своего рода агитки и становились удивительно слабыми — настолько, что, когда читаешь их, в авторство Тютчева почти невозможно поверить. Глубочайший поэт, великие стихи которого напитаны живыми подземными водами, ключами духа, вдруг становится плоским, слагая «патриотические» гимны, взращенные на гидропонике готовых теорий.
        Таково, например, стихотворение «Русская география»:

        Москва, и град Петров, и Константинов град —
        Вот царства русского заветные столицы...
        Но где предел ему? и где его границы —
        На север, на восток, на юг и на закат?
        Грядущим временам судьбы их обличат...

        Семь внутренних морей и семь великих рек...
        От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,
        От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная...
        Вот царство русское... и не прейдет вовек,
        Как то провидел Дух и Даниил предрек.

        Или такие вирши:
        В доспехи веры грудь одень,
        И с богом, исполин державный!
        О Русь, велик грядущий день,
        Вселенский день и православный!

        Муза явно отворачивалась от поэта, когда он пытался поставить свой божественный дар на службу политике...
        В 1843 году Тютчев с семьей вернулся в Россию и поступил на службу в Комитет цензуры иностранной. На этой странной для поэта должности он всячески пытался ослабить тиски чудовищной цензуры, буйствовавшей в николаевской России. Так, все книги, привозимые путешественниками из-за границы, изымались на таможне и пересылались в местные цензурные комитеты для проверки. Тютчев отправил по начальству записку о необходимости смягчить этот гнет. Его призыв отчасти был услышан — изымать стали не все книги, а только выпущенные эмигрантскими издательствами. Вскоре Тютчева даже назначили председателем Комитета. Но поразительно, что, будучи цензором, Тютчев и сам подвергался цензуре! Однажды вычеркнул чрезмерно патриотические строки из его стихотворения сам Николай I, имевший склонность к цензурированию. (Ведь он, как известно, вызвался стать личным цензором самого Пушкина. Слишком пристальное внимание царя к поэме «Медный всадник», из которой он вычеркивал целые строфы, привело к тому, что Пушкин при жизни так и не опубликовал ее.) Однако строки Тютчева царь вычеркнул не за вольнодумство (как у Пушкина), а за излишне патриотическое рвение, за явную и опасную мечту о Константинополе, что могло вызвать нежелательные отклики иностранных держав. Никто не должен быть бóльшим патриотом, чем сам император.
        В эти годы Тютчев довольно близок к царскому двору, одна из его дочерей становится фрейлиной императрицы. Сам он блистает в светских гостиных и литературных салонах остроумием, за которое свет прощал ему некоторую небрежность в одежде, вечно растрепанные седые волосы, рассеянность и странность. И все же здесь он был не вполне своим. Один из друзей Тютчева, князь В. П. Мещерский, вспоминал: «Он всюду казался случайно залетевшею птичкою...»
        Тютчев по возрасту принадлежал к пушкинской эпохе, но, в силу разных обстоятельств и отчасти по своей воле, он стал известен как поэт только во второй половине девятнадцатого века. На литературной арене он появился, перепрыгнув через два-три поколения.

{-page-}
       

        В 1854 году Иван Сергеевич Тургенев с помощью детей Тютчева собрал его стихи и издал первую книгу поэта. Другой великий поэт той эпохи, Афанасий Фет, приветствовал выход этой долгожданной книги такими словами:

        Вот наш патент на благородство, —
        Его вручает нам поэт;
        Здесь духа мощного господство,
        Здесь утонченной жизни цвет.

        В сыртах не встретишь Геликона,
        На льдинах лавр не расцветет,
        У чукчей нет Анакреона,
        К зырянам Тютчев не придет.

        Но муза, правду соблюдая,
        Глядит — а на весах у ней
        Вот эта книжка небольшая
        Томов премногих тяжелей.

        Фет выразил здесь очень важную мысль о том, что народ, породивший такого поэта, как Тютчев, может считаться благородным и великим. Жемчужина не может вызреть в болоте или луже.
        Книга имела некоторый успех, поначалу среди знатоков и страстных любителей поэзии, каких во все времена было не так уж много. Лев Толстой прочел ее не сразу после выхода, а только через два года, вернувшись после Севастопольской осады, — и, по его собственным словам, «просто обмер от величины его творческого таланта». Тютчев стал его любимым поэтом.
        Но главным содержанием жизни Тютчева в этот период стала роковая любовь к Елене Денисьевой. Они познакомились в 1850 году в Смольном институте, где учились две дочери поэта. Елене, родственнице институтской инспектрисы, было двадцать четыре года. Красивая, с характером пылким, с идеалистическим взглядом на жизнь, напоминавшая героинь еще не написанных книг Федора Достоевского, она отчаянно бросилась в любовь, пренебрегая и мнением света, и осуждением родных.

        О, как на склоне наших лет
        Нежней мы любим и суеверней...
        Сияй, сияй, прощальный свет
        Любви последней, зари вечерней!

        Полнеба обхватила тень,
        Лишь там, на западе, бродит сиянье, —
        Помедли, помедли, вечерний день,
        Продлись, продлись, очарованье.

        Пускай скудеет в жилах кровь,
        Но в сердце не скудеет нежность...
        О ты, последняя любовь!
        Ты и блаженство, и безнадежность.

        Чуть смещенный, изысканно замедленный в четных строчках ритм придает этому пронзительному и горькому стихотворению особое очарование. В нем Тютчев прекрасно сказал о двойственности своих чувств. И действительно, эта любовь принесла и страдание, и блаженство. Он постоянно мучился, терзался чувством вины и перед Еленой, и перед женой Эрнестиной, с которой тоже не мог расстаться и к которой тоже испытывал нежность, сострадание и любовь. Его сердце вмещало в себя — и уже не в первый раз — сразу двух возлюбленных.

        О, как убийственно мы любим,
        Как в буйной слепости страстей
        Мы то всего вернее губим,
        Что сердцу нашему милей!

        Давно ль, гордясь своей победой,
        Ты говорил: она моя...
        Год не прошел — спроси и сведай,
        Что уцелело от нея?

        Куда ланит девались розы,
        Улыбка уст и блеск очей?
        Всё опалили, выжгли слезы
        Горячей влагою своей.
        Ты помнишь ли, при вашей встрече,
        При первой встрече роковой,
        Ее волшебны взоры, речи
        И смех младенческо-живой?

        И что ж теперь? И где ж всё это?
        И долговечен ли был сон?
        Увы, как северное лето,
        Был мимолетным гостем он!

        Судьбы ужасным приговором
        Твоя любовь для ней была,
        И незаслуженным позором
        На жизнь ее она легла!

        Жизнь отреченья, жизнь страданья!
        В ее душевной глубине
        Ей оставались вспоминанья...
        Но изменили и оне.

        И на земле ей дико стало,
        Очарование ушло...
        Толпа, нахлынув, в грязь втоптала
        То, что в душе ее цвело.

        И что ж от долгого мученья,
        Как пепл, сберечь ей удалось?
        Боль злую, боль ожесточенья,
        Боль без отрады и без слез!

        О, как убийственно мы любим!
        Как в буйной слепости страстей
        Мы то всего вернее губим,
        Что сердцу нашему милей!..

        Четырнадцать лет он жил на две семьи. Но в 1864 году Елена Денисьева умерла от чахотки. С этих пор Федор Иванович уже не жил, а в страшных душевных мучениях доживал, поняв только после смерти Елены всю силу своей любви к ней и то, как много горя он ей принес. Через год он написал стихотворение, принадлежащее к шедеврам мировой лирики. В нем так много сказано: надежда на новую, потустороннюю встречу с возлюбленной — и сомнение; неизбывная тоска покинутой человеческой души, одиночество — и неумирающие любовь и нежность. И при этом стихотворение словно выдохнуто, как единый долгий вздох. Оно совершенно и просто — не как произведение искусства, а как будто бы порождение самой природы, навеянное ветром.

        Вот бреду я вдоль большой дороги
        В тихом свете гаснущего дня...
        Тяжело мне, замирают ноги...
        Друг мой милый, видишь ли меня?

        Всё темней, темнее над землею —
        Улетел последний отблеск дня...
        Вот тот мир, где жили мы с тобою,
        Ангел мой, ты видишь ли меня?

        Завтра день молитвы и печали,
        Завтра память рокового дня...
        Ангел мой, где б души ни витали,
        Ангел мой, ты видишь ли меня?
        («Накануне годовщины 4 августа 1864 года»)

        В начале стихотворения, когда еще тлеет надежда в вопросе «видишь ли меня?» — преобладают «д», к концу оглушающиеся в «т» — преткновение, безнадежность. Все это стихотворение — слабая надежда и — увы! — отчаяние. Этими «т» дан скрытый и безнадежный ответ. Такие простые стихи вообще самые томящие и загадочные...
        Потеряв любовь, Тютчев стал стремительно стареть. Сын его Федор вспоминал: «Смерть любимого человека, по собственному его меткому выражению, убила в нем даже желание жить». Поездки за границу наводили на него теперь одну лишь тоску. «Жизнь после», дожитие длилось еще девять лет. В эти годы Тютчев писал еще меньше, чем раньше...
        27 (15) июля 1873 года поэт умер в Царском Селе.

        III

        Французский философ Блез Паскаль всегда видел слева от себя разверзающуюся бездну, которую ему приходилось загораживать стулом. В этом смысле Тютчев похож на Паскаля. Он был всю свою жизнь заворожен Бездной:

        Как океан объемлет шар земной,
        Земная жизнь кругом объята снами...
        Настанет ночь — и звучными волнами
        Стихия бьет о берег свой.

        То глас ее: он нудит нас и просит...
        Уж в пристани волшебный ожил челн;
        Прилив растет и быстро нас уносит
        В неизмеримость темных волн.

        Небесный свод, горящий славой звездной,
        Таинственно глядит из глубины, —
        И мы плывем, пылающею бездной
        Со всех сторон окружены.

        Но Бездна не только вовне — внутри нас тоже таится Бездна, таятся космос и хаос. И поэта влечет к обеим. Для Тютчева существовал великий соблазн раствориться в безличной глубине, в соприродном человеческой душе хаосе. «О! страшных песен сих не пой! / Про древний хаос, про родимый...» Вот стихотворение «Сумерки» — оно рассказывает о том мгновении, когда миры, видимый и невидимый, открываются друг другу. Чуткие люди чувствуют это, их охватывает беспокойство.

        Тени сизые смесились,
        Цвет поблекнул, звук уснул —
        Жизнь, движенье разрешились
        В сумрак зыбкий, в дальный гул...
        Мотылька полет незримый
        Слышен в воздухе ночном...
        Час тоски невыразимой!..
        Всё во мне, и я во всём!..

        Сумрак тихий, сумрак сонный,
        Лейся в глубь моей души,
        Тихий, темный, благовонный,
        Всё залей и утиши.
        Чувства мглой самозабвенья
        Переполни через край!..
        Дай вкусить уничтоженья,
        С миром дремлющим смешай!

        Это чувство знакомо каждому. В переходный смутный час человек и сам словно готов раствориться в сгущающихся сумерках вместе со всей природой, находя в этом слиянии странную и грустную радость. Тютчев — поэт ночи, он — ее сын. Его грудь как бы разверста, в нее вливаются мрак и хаос. Он своего рода кентавр — получеловек-полуночь.

        И бездна нам обнажена
        С своими страхами и мглами,
        И нет преград меж ей и нами —
        Вот отчего нам ночь страшна!

        В замечательном стихотворении «Сон на море» мы опять встречаем две бездны, две беспредельности — внутри человека и вовне его.

        И море, и буря качали наш челн;
        Я, сонный, был предан всей прихоти волн.
        Две беспредельности были во мне,
        И мной своевольно играли оне.
        Вкруг меня, как кимвалы, звучали скалы,
        Окликалися ветры и пели валы.
        Я в хаосе звуков лежал оглушен,
        Но над хаосом звуков носился мой сон.
        Болезненно-яркий, волшебно-немой,
        Он веял легко над гремящею тьмой.
        В лучах огневицы развил он свой мир —
        Земля зеленела, светился эфир,
        Сады-лавиринфы, чертоги, столпы,
        И сонмы кипели безмолвной толпы.
        Я много узнал мне неведомых лиц,
        Зрел тварей волшебных, таинственных птиц,
        По высям творенья, как бог, я шагал,
        И мир подо мною недвижный сиял.
        Но все грезы насквозь, как волшебника вой,
        Мне слышался грохот пучины морской,
        И в тихую область видений и снов
        Врывалася пена ревущих валов.

        Любое подлинное стихотворение имеет не один, а зачастую несколько смыслов. В «Сне на море» как будто бы идет речь о человеке, который задремал во время плавания и видит сны о чудесной жизни, в то время как волны бьют и раскачивают его челн. Но на более высоком уровне это стихотворение можно понимать как своего рода аллегорию земного существования. Тогда «область видений и снов» — это сама жизнь, чудная греза, которую грозит разрушить равнодушная стихия.
        В поэзии Тютчева — великое противостояние Человека и Природы. Человек — часть Природы, но в нем есть нечто такое, чего нет у его прародительницы. Он мыслит, он «ропщет». Она и манит его, и ужасает. Но поэт никогда не закрывает глаза, он мужественно всматривается в ее страшное лицо. И не ищет простых ответов.

        Природа — сфинкс. И тем она верней
        Своим искусом губит человека,
        Что, может статься, никакой от века
        Загадки нет и не было у ней.

{-page-}
       

        Сфинкс загадал царю Эдипу унизительную загадку: кто утром ходит на четырех, днем на двух, а вечером на трех ногах. И Эдип догадался — человек. Для таинственного существа Сфинкса — химеры, фантазма, посла божественных сил — человек есть только это? И для природы он тоже — только лишь двуногое существо и более ничего? Но сама она в таком случае тоже всего лишь бессмысленное скопление атомов, не таящее никакой загадки и не скрывающее за своим покровом Бога и божественных сил.
        Но Тютчев, как никто другой, провидел за покровом природы, за ее проявлениями (такими как гроза, например) явно действующие иные сущности.

        Ночное небо так угрюмо,
        Заволокло со всех сторон.
        То не угроза и не дума,
        То вялый, безотрадный сон.
        Одни зарницы огневые,
        Воспламеняясь чередой,
        Как демоны глухонемые,
        Ведут беседу меж собой.

        Как по условленному знаку,
        Вдруг неба вспыхнет полоса,
        И быстро выступят из мраку
        Поля и дальние леса.
        И вот опять всё потемнело,
        Всё стихло в чуткой темноте —
        Как бы таинственное дело
        Решалось там — на высоте.

        В небе, охваченном зарницами, он угадывает борьбу неких демонов — глухонемых. Видеть и слышать нас они не могут, но именно они решают наши судьбы — на недосягаемой высоте.
        О «невидимых силах» сказано и в стихотворении «Цицерон»:

        Оратор римский говорил
        Средь бурь гражданских и тревоги:
        «Я поздно встал — и на дороге
        Застигнут ночью Рима был!»
        Так!.. Но, прощаясь с римской славой,
        С Капитолийской высоты
        Во всем величье видел ты
        Закат звезды ее кровавый!..

        Счастлив, кто посетил сей мир
        В его минуты роковые!
        Его призвали всеблагие
        Как собеседника на пир.
        Он их высоких зрелищ зритель,
        Он в их совет допущен был —
        И заживо, как небожитель,
        Из чаши их бессмертье пил!

        Тютчев написал эти строки в 1830 году. Они говорят как будто бы о «роковой минуте», о переломном моменте римской истории. Но, конечно, на самом деле поэт имеет в виду современные ему события. Некоторые литературоведы считают, что в этих стихах отражены впечатления от Французской революции 1830 года, живым свидетелем которой был поэт. Но, вероятно, он подспудно вспоминал и о восстании декабристов — нервном узле русской истории. По странному стечению обстоятельств Тютчев в 1825 году приехал в свой первый отпуск в Петербург именно в дни бунта — и провел эти дни в доме своего дяди Остермана-Толстого на Английской набережной, совсем неподалеку от Сенатской площади. Многие его друзья и даже родственники были замешаны в этом деле — в частности, Иван Якушкин, который был вскоре арестован в Москве как раз в доме Тютчевых. Что делал в этот день поэт, находясь в эпицентре восстания, что думал, что слышал, что видел — нам неизвестно. Мы знаем только, что, отдавая должное погибельному мужеству тех, в ком, по словам В. Ключевского, «жизнь еще не опустошила юношеских надежд, в которых первый пыл сердца зажег не думы о личном счастии, а стремление к общему благу», он не был приверженцем насильственной смены строя. Осуждая декабристов, Тютчев все же с горечью и болью написал:

        О жертвы мысли безрассудной,
        Вы уповали, может быть,
        Что станет вашей крови скудной,
        Чтоб вечный полюс растопить!

        Под «вечным полюсом» он подразумевал, видимо, вечную несправедливость общественного устройства, безжалостный айсберг государства.
        Но какие бы события ни породили стихотворение «Цицерон», оно останется актуальным на все времена. Тютчев дал в нем удивительно емкую формулу: «Счастлив, кто посетил сей мир / В его минуты роковые!» Мы сами были современниками такой «минуты роковой», когда распалась великая Российская империя. И в ту смутную пору ни одни поэтические строки не цитировались так часто, как эти, тютчевские.
        Впрочем, есть другой, не такой заметный аспект этих стихов, бросающий свет на философию истории в понимании Тютчева. Во второй строфе поэт объясняет, почему счастлив живущий в такие времена. Как и в стихотворении «Ночное небо так угрюмо...», он провидит силы, стоящие за переменами. В первом случае это «демоны глухонемые», а во втором — «всеблагие», или божества, которые каким-то образом влияют на катастрофические взрывы истории. А человек — не только «зритель высоких зрелищ», он допущен в совет небожителей, он тоже определяет ход переломных событий, они зависят и от него. Тютчев говорит нам, что в некие моменты истории как бы приоткрывается завеса между людьми и богами, в мир прорывается божественная воля, и человек становится носителем этих сил, сверхъестественного импульса. Однако он и не марионетка — его воля тоже влияет на все происходящее. Творение истории есть результат сотворчества людей и Бога.
        Русская поэзия в начале девятнадцатого века была еще молода и, как и юное человечество, почитала греческих богов и духов стихии. В ранний период творчества Тютчева его поэзия была населена богами и демонами античного мира. Пан, Зевс, Геба, Муза... Они и есть духи природы, это они посылают на землю грозы — как в замечательном раннем стихотворении Тютчева «Весенняя гроза»:

        Люблю грозу в начале мая,
        Когда весенний, первый гром,
        Как бы резвяся и играя,
        Грохочет в небе голубом.

        Гремят раскаты молодые,
        Вот дождик брызнул, пыль летит,
        Повисли перлы дождевые,
        И солнце нити золотит.

        С горы бежит поток проворный,
        В лесу не молкнет птичий гам,
        И гам лесной, и шум нагорный —
        Всё вторит весело громам.

        Ты скажешь: ветреная Геба,
        Кормя Зевесова орла,
        Громокипящий кубок с неба,
        Смеясь, на землю пролила.

        Со временем античные боги исчезли из стихотворений Тютчева — да, кстати, и из русской поэзии в целом. Пережив много душевных страданий, поэт полностью обратился к христианскому Богу.
        Все менялось, но форма как будто бы была дана его стихам изначально и навсегда. Кстати сказать, в искусстве нет прогресса. В отличие от науки и техники, в литературе величайшие достижения были достигнуты уже в древности. Шедевр нельзя улучшить, нельзя превзойти. Стоит вспомнить Эсхила, Шекспира, Пушкина... Литература не «улучшается», она только «наполняется». И то же самое верно в отношении каждого творца.
        Поэт, обретя себя в юности, уже не меняется в отношении музыки слова.
        Тютчев обладал особой способностью придавать слову полётность. В его стихах оно величаво, неспешно и похоже на тяжело оперенную стрелу. Cлова как бы не сразу соединяются друг с другом, но, подобно бессмертному танцовщику Нижинскому, зависают в воздухе на едва заметное мгновение и обретают фиолетовое свечение аметиста.

        IV

        Поэты, да и все прочие люди, делятся на тех, для кого первична зрительная сторона жизни, и на тех, для кого важнее звуки мира. Тютчев принадлежит ко вторым. В его стихах необычайно много глаголов, передающих звучание: воет, гремит, звенит, поет...
        Стихи Тютчева тонко музыкальны, звукопись развита в них необычайно.
        Вот одно из самых радостных и, я бы сказала, бодрых его стихотворений — «Весенние воды»:

        Еще в полях белеет снег,
        А воды уж весной шумят —
        Бегут и будят сонный брег,
        Бегут, и блещут, и гласят...

        Они гласят во все концы:
        «Весна идет, весна идет,
        Мы молодой весны гонцы,
        Она нас выслала вперед!

        Весна идет, весна идет,
        И тихих, теплых майских дней
        Румяный, светлый хоровод
        Толпится весело за ней!..»

        Весна начинается с шума ручьев, со звукового сигнала. Весенние воды своими голосами, как гонцы или герольды, оповещают мир о приходе весны — они, можно сказать, трубят об этом. Само стихотворение звенит, как весенний поток.
        Природа одушевлена для Тютчева, она подобна человеку, она пытается говорить с ним.

        Не то, что мните вы, природа:
        Не слепок, не бездушный лик —
        В ней есть душа, в ней есть свобода,
        В ней есть любовь, в ней есть язык...
       
        ...............................................
        ...............................................
        ...............................................
        ...............................................

        Вы зрите лист и цвет на древе:
        Иль их садовник приклеил?
        Иль зреет плод в родимом чреве
        Игрою внешних, чуждых сил?..
       
        ...............................................
        ...............................................
        ...............................................
        ...............................................

        Они не видят и не слышат,
        Живут в сем мире, как впотьмах,
        Для них и солнцы, знать, не дышат,
        И жизни нет в морских волнах.

        Лучи к ним в душу не сходили,
        Весна в груди их не цвела,
        При них леса не говорили,
        И ночь в звездáх нема была!

        И языками неземными,
        Волнуя реки и леса,
        В ночи не совещалась с ними
        В беседе дружеской гроза!

        Не их вина: пойми, коль может,
        Органа жизнь глухонемой!
        Души его, ах! не встревожит
        И голос матери самой!..

        Но в то же время человек для Тютчева не вполне часть природы, он — «мыслящий тростник», который страдает и «ропщет». Между ним и природой — разлад, отсутствие гармонии. Поэт задается вопросом:

        Откуда, как разлад возник?
        И отчего же в общем хоре
        Душа не то поет, что море,
        И ропщет мыслящий тростник?

        Вопрос порой важнее ответа. Именно об этом рассказывает, например, одна из легенд о рыцарях Круглого стола: рыцарь Персиваль, оказавшийся свидетелем того, как мимо заклятого болезнью Короля-Рыбака проносят Святой Грааль, может спасти Короля — всего лишь спросив, что это за чаша. Но рыцарь молчит. И только через семь лет он сможет исправить свою ошибку.
        Тютчев по преимуществу вопрошатель. Ему свойственно задавать вопросы, а ответы на них обычно находятся за пределами человеческого разума.
        Мало кто так сумел выразить прелесть природы, как Тютчев, но так же остро он чувствовал ее «погибельность», обреченность «мыслящего тростника» (выражение Паскаля): именно потому, что он — мыслящий. Природа равнодушна к истории, к порывам человека, к его делам.

        Природа знать не знает о былом,
        Ей чужды наши призрачные годы,
        И перед ней мы смутно сознаем
        Себя самих — лишь грезою природы.

        Поочередно всех своих детей,
        Свершающих свой подвиг бесполезный,
        Она равно приветствует своей
        Всепоглощающей и миротворной бездной.

        V

        Мир, по представлению древних, состоит из четырех элементов: воздуха, воды, огня, земли. Каждый из них словно хочет сказаться в искусстве, особенно в поэзии. Один из этих элементов обязательно преобладает в творчестве того или иного творца. Например, если он поэт огня, то все время бессознательно упоминает атрибуты огня... Тютчев очень часто пишет о море, реках (в частности, о Неве), о потоках. Но он парит над водой, как птица, а не погружается в нее, словно рыба. И чаще всего эта вода для него — лишь зеркало. Поэт провидит:

        Когда пробьет последний час природы,
        Состав частей разрушится земных:
        Всё зримое опять покроют воды,
        И Божий лик изобразится в них!

        Но вот подземные воды и ключи в его стихах важны и самоценны. В стихотворении, посвященном Афанасию Фету, с которым Тютчева связывало взаимное понимание и восхищение, лишенное ревности и соперничества, поэт рисует своего рода автопортрет:

        Иным достался от природы
        Инстинкт пророчески-слепой, —
        Они им чуют, слышат воды
        И в темной глубине земной...

        Великой Матерью любимый,
        Стократ завидней твой удел —
        Не раз под оболочкой зримой
        Ты самое ее узрел...

        «Иным» — это, разумеется, самому Тютчеву. Это восьмистишие подтверждает, что он относится к «слышащим» поэтам. Он «чует-слышит» темную глубину подземных вод, понимает речь бьющих из недр ключей знания и вдохновения. Тогда как Фет именно видит: он, по мнению Тютчева, видит невидимое — «под оболочкой зримой», видит саму Богиню-Природу, она же Великая Мать.
        «И сам Гете не захватывал, быть может, так глубоко, как наш поэт, темный корень мирового бытия», — сказал о Тютчеве великий русский философ и богослов Владимир Соловьев. Для Тютчева человек — сын Земли, таинственно связанный с ней, корни этого «мыслящего тростника» питаются подземными водами. Этот поэт подобен лозоходцу — человеку, который с помощью лозы или ветки находит воду или руду.
        Но в то же время, припадая к земле, он устремляет взор в небо. Его излюбленная стихия — воздух. (Неслучайно высшей похвалой, как вспоминал Фет, у Тютчева было слово «воздушно».) Даже в стихотворении, посвященном прогулке по реке Неве, он ощущает себя в пространстве «меж зыбью и звездой». В его стихах много ветра, неба и гроз. Кажется, любимые глаголы его — «дышать» и «веять». Даже деревья «обвеяны» листьями...

        Смотри, как листьем молодым
        Стоят обвеяны березы,
        Воздушной зеленью сквозной,
        Полупрозрачною, как дым...

        Тот же Фет сравнивал стихи Тютчева со звездным небом: чем больше в него всматриваешься, тем больше видишь таинственно мерцающих небесных блесток, которые выступают из темноты.
        Тютчев — поэт космического сознания. Об этом говорит и его знаменитое стихотворение «Видение»:

        Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья,
        И в оный час явлений и чудес
        Живая колесница мирозданья
        Открыто катится в святилище небес.

        Тогда густеет ночь, как хаос на водах,
        Беспамятство, как Атлас, давит сушу...
        Лишь Музы девственную душу
        В пророческих тревожат боги снах! ¹

        И до Тютчева поэты нередко писали о колеснице неба или солнца, вспоминая древнегреческий миф о Гелиосе, объезжающем на своих конях Землю. Но его поэтическая мысль совершает прыжок и превращает всё мироздание в катящуюся в глуби Космоса колесницу. Ночью чуткие люди явственно слышат этот бег мира, это доказанное наукой разбегание Вселенной. Кстати, чем читатель чутче, тем ближе он к Тютчеву (Тутчеву, как в стародавние времена в летописях писалось имя предков поэта, — в этом написании слышится еще и слово туча, тоже принадлежащее воздушной стихии).
        Из этого космического мироощущения рождается и трагическое начало. Человек затерян в просторах бесконечности. Поэт бесстрашно вглядывается в бездну природы и своей души, ничего не приукрашивая. Природа и Бог как будто совсем не знают жалости и не сочувствуют человеку, обреченному смерти и теряющему своих любимых. Из уст Тютчева вырываются строки, полные беспредельного отчаяния:

        И чувства нет в твоих очах,
        И правды нет в твоих речах,
        И нет души в тебе.
        Мужайся, сердце, до конца:
        И нет в творении творца!
        И смысла нет в мольбе!

        В жизни любого человека бывают мгновения, когда он думает и чувствует так же. И Тютчев высказал это отчаяние и безнадежность за всех — потому что подлинный поэт всегда открыт правде и лгать не в силах. Значит, правда есть в его речах, а раз так, то есть надежда, что и в творении есть творец, и смысл есть в мольбе. И есть не меньший смысл в творчестве. И красота земная, так проникновенно воспетая Тютчевым, существует не напрасно. Поэзия — своего рода священное безумие: поэт слышит тайное и передает его. Так, в стихотворении Тютчева «Безумие» речь идет на самом деле не о безумце в буквальном смысле, но о поэте, неподсудном законам здравого смысла. Ибо поэт,

        ...чутким ухом
        Припав к растреснутой земле,
        Чему-то внемлет жадным слухом
        С довольством тайным на челе.

        И мнит, что слышит струй кипенье,
        Что слышит ток подземных вод,
        И колыбельное их пенье,
        И шумный из земли исход!..

        Эти стихи дышат вскипающим восторгом творчества, они способны преодолеть отчаяние. Несмотря на трагический взгляд поэта на вещи, на сам смысл существования человека как на нечто безнадежное и обреченное погибели, стихи Тютчева рождают радость в душе читателя.
        Тютчев — поэт мысли, особой поэтической мысли, которая развивается прихотливо и неожиданно. В основе ее лежит чувство, зыбкое ощущение, только потом его подхватывает разум, пытаясь выразить эти смутные ощущения так, чтобы и читатель испытал то же самое, что и поэт. И если это удается, то человеческие души, разделенные веками, соприкасаются, меж ними пробегают искры, рождая новую энергию, и в этом тайна живой силы — культуры.
        Тютчев полон непримиримых противоположностей, как сама жизнь: он европеец (по образу жизни) и пламенный патриот (по образу мыслей), он раздираем между речью и молчанием, «конечностью» и бесконечностью. Он почти всегда мечется между двумя возлюбленными, он живет среди греческих богов — и он православный христианин. Наконец, он исполнен одновременно ужаса и восторга перед Природой и перед Богом, верит и тут же впадает в сомнение, в беспросветное отчаяние. Эти противоречия не разрешаются в сознании Тютчева, но, как противоположно заряженные полюса, рождают грозовое электричество его поэзии.

________________________
¹Атлас, или Атлант — в греческой мифологии: гигант, держащий на своих плечах небесный свод. — Прим. ред.