Не было бы счастья, да несчастье помогло

Я однажды допустила ошибку – явилась в литературное сообщество в актуальном мини-платьице и с клатчем «Прада»

Давно мучает меня подозрение, что успешный литератор должен быть несчастен. Он, может быть, и не собирался быть успешным, бежал от шумной толпы, от читателей с их идиотским желанием получить автограф, от телекамер, литературных обедов и чеков из «Альфа-банка», но если уж успех его догнал — будьте уверены, без его несчастья здесь не обошлось. Это — непременное условие.

Только несчастный писатель со своим мучительным произведением имеет все шансы стать в России известным и почитаемым. Только он будет включен в премиальный процесс, как это у них, критиков, называется, а по итогу — в учебники по литературе. Потрясенная этим открытием, я поделилась им с Александром Гавриловым. Спросила: а правда ли, что для того, чтобы получить литпремию и заслужить доверие критиков, надо обязательно написать что-нибудь душераздирающее, из крестьянской жизни, и чтобы все в конце желательно спились? Гаврилов ответил политкорректно, но в том духе, что правда, да. Чем безнадежнее писатель (не в плане текста, а в смысле судьбы), тем больше найдется желающих его утешить, в том числе и премией.

Я просила написать такой текст Льва-рыкающего-Данилкина — про безнадегу в русской литературе и личное несчастье литератора как непременное условие успеха. Он обещал, сказал, что тема интересная. И вот в ожидании авторитетного суждения профессионала — тема буквально руки жжет — решила я высказать свое дилетантское мнение. Впрочем, не как дилетант, а как пострадавшая. Я за свой «Антиглянец» каких только рецензий не огребла (а некоторых и не огребла, просто книжку критики проигнорировали). А все потому, что выбрала в герои олигарха-конформиста, а не пьющего оппозиционера, не убила его, в тюрьму (французскую) только на сутки засадила, да еще и полюбила. За этот хеппи-энд и получила по полной программе. Поделом мне.

— Зачем ты про них написала, они же не люди, у них чувств нет и быть не может, вот поезжай в деревню и напиши о настоящей трагедии, — сказала мне одна знакомая галеристка, продающая картины олигархам. Тонко чувствует конъюнктуру, даром что не литературный критик.

Книга, настоящая книга, а не гламурные писульки, должна быть наполнена страданием, реальным, невыдуманным, чтобы капала со страниц живая кровь и разлагалось на просторах России свеженарубленное человеческое мясо, — только так можно попасть в большую русскую литературу. А где взять мясо? Только из своей жизни накроить. Герои в настоящей книге болеют, пьют и умирают, думают в основном не о бабах, а о судьбах родины. Героини героям не дают, а если дают, то оказываются блядями или хотя бы вероломно бросают их, оставляя наедине с былым и думами.

Чем трагичнее писательская жизнь, тем лучше получается книжка. Выдумывать, и это тоже локальная традиция, хоть и не совсем почитаемая, местный литератор умеет хуже, чем описывать произошедшее с ним самим или близкими знакомыми.

Этим отчасти объясняется количество «гламурных» городских романов — ладно, потрафим критикам, хоть под это определение они валят все, без разбору — писатели обычно живут в городах, никого, кроме олигархов, не знают, а писательницы к тому же ходят по магазинам и склонны покупать тряпки. Естественно, это не способствует разнообразию тематики. Критик меж тем устал от однообразия.

Хорош и интересен критику тот писатель, который побывал на войне, хоть в качестве военкора, участвовал в деятельности подполья, направленной на борьбу с кровавым режимом, знаком с крестьянской жизнью не по телевизору (доил коров, убирал за цыплятами, на худой конец, выращивал кроликов), побывал на тракторном заводе или засунул голову в доменную печь. Я в этом смысле страшно завидую Андрею Колесникову, сопровождающему премьер-министра в его мытарствах по стране — вот у кого фактуры для романов набралось. Возвращаясь к теме несчастья, замечу, что Колесникову трудно будет попасть в ряды больших российских писателей — слишком успешен, Путина видел.

Большой писатель — это, как правило, мужчина. Такова традиция. Правда, изначальное везение — родиться в России мужчиной — писатель все равно перекроит в несчастье. Сделается мужчиной пьющим и страдающим. Отсюда и темы — смерть, кровь, дружба, водка. Женщин, признанных большими писательницами, найдется максимум две-три, и все — из той, начинавшей еще в СССР когорты. Здесь моя теория успеха делает некоторый выверт — женщине, по идее, не повезло изначально, но в литературную славу несчастливая половая принадлежность конвертируется не сразу. Не могут же критики столь явно демонстрировать свой шовинизм. Для проверки качества женской прозы по умолчанию требуется критерий — время. Других критериев нет — женщины мало пьют, редко записываются в террористки, к тому же склонны к мелкобуржуазности, а для литературы это смерть.

Мужчины чаще и ярче демонстрируют деструктивное поведение, поэтому в литературу их пускают без очереди, а дамам приходится постоять. Вот достигнет юная дева писательской зрелости Улицкой и Рубиной, тогда можно будет ее всерьез рассматривать. Молодые дарования, конечно, появляются, но только в качестве приятного курьеза — надо же, девочка, симпатичная, и даже еще что-то пишет.

Возраст для женщины, как известно, несчастье. И одиночество. Пока она не выйдет из фертильного периода, на звание большого писателя всерьез претендовать не может. Мало ли, вдруг еще за олигарха выскочит. А если не замужем, стара и бездетна — вот тут и должен прийти успех. Любому критику ясно, что человек несчастен. Давайте хоть премию дадим, все равно в этом году больше некому.

Успешный писатель должен игнорировать признанные атрибуты успеха, презирать условности гламура — отсюда симпатичные шортики и камуфляж Дмитрия Быкова, сапоги на шнуровке и штаны на штрипках Михаила Елизарова, и неизменные свитерочки, бусики и юбки в пол у милых дам. Я, например, усомнилась в таланте Ольги Славниковой, когда увидела ее в приличном костюме. Нет, слишком гламурно для большой писательницы, подумала я. Я же уже разобралась с системой координат. Вот пришел бы Захар Прилепин куда-нибудь в Бриони и Вюиттоне — мне сразу стало бы ясно, что он исписался и продался. Даже если у большого писателя есть такая возможность, он по определению не может одеваться модно и дорого — где мода, там деньги, а значит, буржуазность, бездуховность, фитнес-клуб, Сергей Минаев, ресторан «Пушкин» и «порш кайенн», пришедший на смену трагической крестьянской лошадке.

Я тоже однажды допустила ошибку — явилась в литературное сообщество в актуальном мини-платьице и с клатчем «Прада». Хорошо еще, что литобщественность близорука и не разглядела логотипа, не то я скомпрометировала бы себя окончательно. Я и так уже понастроила себе барьеров на широком пути в большую литературу трендами, брендами и вообще сотрудничеством с буржуазным глянцем. «Не, честно, если бы мы еще были пожилыми жабами с одышкой и от нас несло мочой — может быть, был бы шанс...» — написала в своем блоге моя подруга писательница Арина Холина по итогам нашего горького разговора о женской литературной доле. Да, как видите, у нас тоже есть свое горе, так что для премиального процесса девушки не окончательно потеряны. Хоть мы никого не убили на войне и не выдоили ни одной коровы, постареем-то мы неизбежно. Возможно, это заинтригует критиков.

Биография у писателя должна быть убедительная, иначе никто не поверит. Сидел, был бит, брошен любимой, лечился от цирроза, невроза, педикулеза, а потом под мостом имел секс с негром преклонных лет. Взгляды писателя должны быть радикальными, соответствующими трагическому ощущению жизни — настоящий писатель любит совок (и прав, ибо в нем источник его личных несчастий) и не любит капитализм, даже российского разлива, потому как при капитализме невозможно погрузиться в запой или загул. Требуется работать. Еще писатель не любит буржуазии, потому что именно она выдает ему премии, заставляя почувствовать себя успешным. А это писателю хоть и приятно, но унизительно. Вызывает когнитивный диссонанс и заставляет временно выйти из состояния горя под свет телевизионных софитов. Мерзость.

Недавно Валерий Панюшкин на «Снобе. Ру» сформулировал: «...В русской литературе всегда было две, как бы это сказать, когорты писателей. Одна, условно говоря, пушкинская, другая, условно говоря, достоевская. Писатели достоевской когорты нормальным состоянием человека почитают несчастье, неблагополучие, болезнь, беду. Их герои несчастливы изначально... В пушкинской когорте — другое дело. Там «пробка в потолок», там балет, девичьи ножки и идиллическая деревня». Панюшкин добирается по пушкинской ветви до Набокова и обнаруживает, что солнечная эта ветвь пресеклась: «...Ни один писатель не описывает на русском языке радость ради нее самой. Не можем же мы, честное слово, считать радостью ту химическую праздничную активность, которую описывают Минаев и Робски. Заметьте, меня даже не смущает перечисление фамилий Пушкина, Толстого, Набокова и Минаева в одном ряду. Перечислял бы, кабы была у Минаева радость. Но радости нет...».

Уверена, что именно это «радости нет» дает основание Минаеву выставлять свои книги на литературные премии и справедливо негодовать, когда премий не дают. Как, собственно, любому ныне живущему писателю, который гнездится на достоевской ветке. Другие давно в России умерли.

Пушкина, доживи он до современного литературного процесса, назвали бы певцом гламура. Ножки и шампанское, Онегин, молодой повеса, — это вам не Раскольников с топориком. И ресторан называется «Пушкин». Кто в здравом уме пошел бы съесть бифштекс в «Достоевского»? «Достоевский» — название для литературного клуба, где террористы едят пельмени.

Единственное, что примиряет с Пушкиным — это его ранняя смерть и сомнительная история с женой Наташей и Дантесом. Несчастен был наше все, Александр Сергеевич. Оттого и велик. Успешен, по-нашему.