Маленькая страна, или Поэт и нация

Пишущим мальчикам и девочкам, страдающим провинциальным демонизмом, я хотела бы сообщить: дети, в Европе мы – никто

За последний год из-за поездок на литфестивали в маленькие страны бывшего соцблока накопились некоторые наблюдения. В мае была в Боснии, в Сараево (там довольно знаменитый и старый поэтический фестиваль, который не прекращал работу даже во время четырехлетней осады города в начале девяностых: аэропорт работал, поэтов селили в домах друзей), затем сразу на фестивале «Киевские лавры» (с бригадой OPENSPACE.RU). Есть одно вполне тривиальное соображение, которое почему-то не беспокоило меня раньше, а беспокоить начало примерно года полтора назад. Жители маленькой страны выбирают себе литераторов и культурных героев не так, как жители большой. Жизнь литераторов и культурных героев в маленькой стране устроена не так, как в большой. А вот как мир (в нашем случае имеется в виду мир европейский) воспринимает литераторов из больших и маленьких стран? Примерно одинаково, по одному-двум героям из страны. По героическим брендам.

Наблюдение первое. Когда поэт Сергей Жадан приезжает в Москву, на его выступления с трудом собирается человек тридцать украинофилов. Когда поэт Жадан читает в Киеве, это всегда джаз и рок-н-ролл, и юные девушки с визгом бросаются к нему просить автографы и фотографироваться. Когда поэт и писатель Юрий Андрухович выступает с польской группой Carbido во львовском Доме культуры, зал на 500 мест забит до отказа, при этом Андрухович не поет, он читает стихи, и это шоу по силе и энергии похоже на шоу Юрия Шевчука. Поэты Жадан и Андрухович у себя на родине — реальные медиазвезды. Для сравнения: поэт Андрей Родионов, тоже собирающий толпы во время выступления с группой «Елочные игрушки», не становится героем нации, он становится героем некоей субкультурной группы (прости, Андрей!). В России имеется некоторое количество поэтов, которые выступают на поле и на уровне Жадана и Андруховича, но поезд социальной активности, который мог бы сделать из них русских героев, уже ушел. Он ушел в девяностые, когда русская поэзия брезгливо морщилась по поводу социальности, публика слушала русский рок, а потом рокеры голосовали, пока не проиграли.

Соображение номер два. В Киеве имеются писатели Андрей Курков и Оксана Забужко, их книги стоят в книжных магазинах Европы; Курков — в твердых обложках английских издательств. Как украинцы эти писатели лучшие в мире, хотя, вероятно, они несколько хуже писателей Сорокина и Улицкой. Но они не опознаются в России как лучшие в мире украинцы. Русским как-то наплевать на всякую литературу, кроме собственной, ну и разве что американской (в основном приходящей сюда благодаря голливудским экранизациям). Много ли мы знаем лучших в мире румын и поляков? Постъюгославских писателей — за исключением мегапоп-звезды Павича? Лучшие в мире венгры Эстерхази и Надаш известны в России узкому кругу любителей. А лучший в мире босниец Абдулла Сидран опознается знатоками только как сценарист ранних фильмов Кустурицы. Поэт Жадан, между тем, в качестве куратора с поразительным упорством привозит на фестиваль «Киевские лавры» молодых белорусских поэтов, сводя литературы двух маленьких стран. И это работает для публики. Она ходит и слушает. В Москве это не работает даже на международной биеннале поэтов, при всем уважении к большому труду Евгения Бунимовича. Контекст не работает. Не ходят у нас слушать стихи на других языках. А в Европе ходят. И в постсоветской, и в самой что ни на есть буржуазной. Жадан долго жил в Вене, он понимает, что делает. И Митя Кузьмин понимает, что делает, когда на вечере OPENSPACE.RU в Киеве читает не свои стихи, а переводы с английского и украинского. А в Сараево поэты из всех недавно воевавших стран бывшей Югославии слушают друг друга с напряженным вниманием (языки теперь называются боснийским, хорватским и сербским, а еще недавно это был один язык, соглашение о едином сербскохорватском языке подписывал Иво Андрич). Стихи о войне. Там почти нет стихов не о войне.

Я говорю сейчас о какой-то скромной адекватности литератур маленьких стран. Мне кажется, что писатели этих стран соответствуют стилю жизни своих родин, где столицами являются города с населением не более миллиона жителей. Ну, двух. И это жизнь, в которой друзья и коллеги могут пить кофе каждый день в пределах досягаемости друг друга. Много маленького пространства для частной жизни. И когда человек осознает себя в этом пространстве — пространстве географическом и смысловом, в том числе политическом, поскольку первых лиц государства он может встретить на улице или в кафе, — он начинает это пространство адекватно переживать и транслировать. В Москве, которая продолжает диктовать русскую литературную моду, это практически непредставимо. Нечеловеческие пространства с проспектами для военных маршей бронетехники, недоступные персонажи «Сахарного Кремля», редкая птица, долетающая до «Билингвы» или «Огов»-«Пирогов», связь через общее телевидение и зависимость от транслируемых там решений — все это порождает оторванность письма от тела; медиезацию письма (от Акунина до Минаева, от Пелевина до позднего Сорокина; да и автор этих строк не вполне невинен), которая заменила идеологию; и какую-то необоснованную манию величия, переходящую в провинциальную самозацикленность. Да, еще миф великой русской литературы и культуры. Товарищи, опомнитесь, этот миф разрушен в тридцатые годы прошлого века.

В большой стране России у художников есть отвратительный, соблазняющий пример больших художественных высказываний типа русского авангарда, или «Рабочего и колхозницы», или кинематографа Тарковского. Такое бессмысленное мессианство огромных пространств и русской утопии, тотальный мир, универсальный проект. Великая страна, хоккейные победы, георгиевские ленточки тренеров. У нас имеется много земли и много прекрасных художников слова, но мало кто из них не страдает тягой к универсализму. Например, писателя Алексея Иванова, проживающего в Перми, я люблю не за псевдоисторические саги, а за то, что он придумал героев, для которых личный маленький мир их города и дома, их морали и нравственности — не пустое место. Посмотрим, что за сценарий он написал про Ивана Грозного. Боюсь разочароваться.

Пишущим мальчикам и девочкам, страдающим провинциальным демонизмом, я хотела бы сообщить: дети, в Европе мы — никто. На европейских фестивалях из разговоров с подвыпившими европейскими поэтами выясняется, что они знают только Цветаеву и Мандельштама — из-за Рильке и Целана соответственно. Литераторы старшего поколения из бывших республик советской Югославии знают Маяковского и Есенина. Бродский, написавший «Боснийскую мелодию» по-английски и оценивавший этот текст как политический жест (1992 год, публикация в New York Times), в Сараево бог. До Евтушенко мы как-то не добрались, я рада этому обстоятельству. Выход из наших печальных обстоятельств я вижу только один: представить, что ты живешь в маленькой стране, в маленьком городе, человеческой жизнью.


Другие колонки Елены Фанайловой:
Мои стихи не изменят мир, 02.04.2009
Принуждение к миру, 18.02.2009
Город В. и город W., 21.11.2008