Пламенный революционер: случай Шаргунова

Был такой стиль, сконструированный в начале 80-х специально для премии Ленинского комсомола. Шаргунов его подобрал – и выпестовал

Имена:  Сергей Шаргунов

Невянущее обаяние фигуры романтического художника, «агитатора, горлана, главаря», воплощающего свои поэтические видения не только на бумаге, но и на площадях, представляет сегодня озадачивающий феномен. Кажется, уже давно ясно, что результат этих поэтических жестов исчерпывающе описан Хармсом в процитированном «случае»: «Оторванная голова катится по мостовой и застревает в люке для водостока. Толпа, удовлетворив свои страсти, — расходится». При этом, разумеется, оторванная голова принадлежит не усевшемуся на коня Петрову — он вовремя скрывается — а «человеку среднего роста». Ан нет.

В сегодняшней социально-культурной среде романтическая стратегия поведения в наиболее чистом виде представлена Эдуардом Лимоновым, которому, как известно, лучше, чем кому бы то ни было, удалось вдохновить протестно настроенную молодежь на разнообразные подвиги. Лимонов лучше и раньше других понял, что современная Россия — это идеальное общество спектакля, и разыграл в этом спектакле роль романтического бунтаря по известным партитурам, но с индивидуальным блеском. Роль, как водится, превратилась в амплуа, и сегодня можно наблюдать целую когорту литераторов, пробующих силы в сценках по лимоновскому сценарию.

Среди молодых писателей, завороженных харизмой Лимонова, выделяется Сергей Шаргунов. Передавая свою премию «Дебют» в тюрьму Лимонову, Шаргунов оговаривался: «Я не лимоновец». Однако он, конечно, «лимоновец», только не в идеологическом смысле — вся его литературно-политическая карьера пронизана оглядкой на Лимонова как на образец для подражания. Прославившийся своими повестями «Малыш наказан» и «Ура!», стилистическая зависимость которых от Лимонова видна невооруженным глазом, он по примеру лидера НБП создал свою партию под названием «Ура!», которая затем вошла в состав «Справедливой России». На прошлых выборах в Думу Шаргунов первоначально числился в первой тройке кандидатов «эсеров», затем под давлением Кремля был со скандалом изгнан и из списков, и из партии. Разумеется, эта история сильно отличается от драматической истории НБП, и готовность бунтаря на альянс с ручной «оппозицией» с самого начала вызывала сомнения в искренности бунта. Однако и в этом сюжете оглядка на Лимонова видна без специальной оптики. Не так давно, опять же следуя примеру мастера, Шаргунов выпустил свой «роман без вранья» — «Книгу без фотографий» (М.: Альпина нон-фикшн, 2011), — где он пунктиром излагает свою биографию, центральное место уделяя именно хождению в политику и последствиям этого жеста. Книга попала в шорт-лист «Нацбеста», но о ее литературных достоинствах — позже.

Шаргунов поражает прежде всего тем кристальным простодушием, с каким развернут в его «Книге без фотографий» романтический комплекс поэта-вождя, трагически одинокого искателя бурь и водителя масс. Лишенная лимоновской сложности (относительной), проза Шаргунова невольно достигает наглядности учебного пособия. Все приемы «романтической харизмы» здесь обнажены настолько, что я бы рекомендовал ее в качестве противоядия в случаях острой романтической интоксикации, особенно с политическим отливом.

Герой, он же автор, разумеется, с раннего детства «выламывается» из своей среды. В семье, антисоветской и православной, он остается безразличным к религии. В школе не вступает в октябрята («первым за историю школы») и в пионеры тоже не вступил (хотя в 1990 году это не такой уж и подвиг). Во времена перестройки, когда все глумятся над Лениным, защищает вождя. В 93-м, 13-летним ребенком, отправляется на баррикады защищать Белый дом. Знаки избранности преследуют героя: «…я провел свое советское детство в одной квартире с царской семьей» (останки царской семьи одно время находились у Шаргуновых). А вот сценка 1 сентября: «Родители не попали, а я вот — в кадре. Инопланетянин. Настороженное чуткое личико… Через цветы я постигаю окруживших на школьном дворе землян». В этом контексте уже не выглядит дикой другая сценка, когда обижаемый одноклассниками по православной школе Шаргунов принимается их воспитывать: «Я же брат ваш! Вы Христа бьете!» Впрочем, духовная избранность сочетается в нем с причастностью сферам, открытым для избранных иного рода: «В семнадцать лет я стал международником на журфаке МГУ — закрытый орден, куда брали только парней и только москвичей». Он забыл добавить: и только блатных.

Интересно, что, излагая свою семейную биографию, Шаргунов ни словом не упоминает о своих родственниках со стороны матери — бабушке Валентине Герасимовой, первой жене Фадеева, писательнице и до самой своей смерти (1970) преподавательнице Литинститута, а также ее двоюродном брате — кинорежиссере Сергее Герасимове. Нет ничего предосудительного в принадлежности к советской элите, более того, насколько я понимаю, сейчас это очень модно. Отчего же Шаргунов об этом ничего не пишет в своей «Книге без фотографий»?

Оттого, что это не очень вписывается в ту романтическую легенду, которую сочиняет о себе автор. В соответствии с этой легендой, подозрительно напоминающей о классике соцреализма, герой с детства тянется к простому народу. Юный Шаргунов лучше себя чувствует в пролетарской школе среди хулиганов, чем в блатной английской или в православной гимназии. Учась на журфаке МГУ, он жалуется бабушке на своих однокурсников: «Они народ не любят». Главными наставниками будущего вождя объявляются все та же бабушка, приехавшая из деревни, и «дальний дядя», спивающийся пролетарий, потерявший после 1991 года заработанные на Кубе сертификаты: именно ему приписывается гениальная идея назвать партию так же, как и повесть, «Ура!». Правда, именуя этого наставника и его супругу «святыми», Шаргунов на следующих страницах изображает его изрыгающим непрерывные потоки мата на свою несчастную жену. Как-то это противоречие не обсуждается. Но такова манера Шаргунова.

Например, постулируется «внутренняя двойственность» героя: выросший в антисоветской семье, он с детства интересуется советскими ценностями и в конце концов припадает к ним. Отчего же? Почему? Запретный плод? Сопротивление среде? Воспоминания об элитарном советском рае? Шаргунов отвечает на этот вопрос размашисто: «И все же мне жаль Родины моего детства, я вспоминаю ощущение подлинности: зима — зима, осень — осень, лето — лето». Ну да, конечно, чистоты хочу, чистоты. Ностальгия по настоящему. Или жалоба на глобальное потепление?

А почему герой пошел в политику? А вот почему: «Я бунтовал “за волю, за лучшую долю”. Бунт всегда был для меня ветром. Ветром, потому что ветер особенно силен на бегу». Это все. Любознательный читатель ничего не узнает ни o программе партии «Ура!», ни о ее происхождении из молодежной организации «За Родину!», игравшей роль комсомола при приснопамятной партии «Родина» (если кто забыл, бунтарство этой партии сводилось главным образом к избыточной даже с точки зрения властей ксенофобии). Зачем все это рассказывать? Кому это надо? Зато без этих скучных подробностей автор выглядит настоящим романтическим героем. С жаждой подлинности. С ветром — революции — в голове.

Короче говоря, это имитация душевной сложности. Вернее, поза романтического героя, раздираемого душевными муками. Приглядевшись к жизнеописанию Шаргунова, нетрудно заметить, что он постоянно позирует перед невидимой фотокамерой (может, поэтому «Книга без фотографий» прошита нарциссистским разглядыванием автором своих фотоизображений?). Вот герой катается во власть, и к нему приставлены охранники. Что его больше всего волнует? Любовь охранников! «Но я тотчас захотел: пускай приставленные в меня поверят, хотя бы на чуть-чуть. Ну пожалуйста, пускай они удивятся, что я не такой, как те, кого они раньше возили и берегли. Худ и скромен. И свитер бедняка, лиловый, старый, его еще отец носил». А когда его из политики уходят, он опять же первым делом интересуется впечатлением, произведенным на охранников. «Чувственный малость», — отвечают они ему, видать, потрясенные его романтизмом. И таких примеров в «Книге» — на каждой странице.

Он позер, ему позарез нужно, чтобы на него непрерывно смотрели, восхищались, жалели. Выразительный эпизод: после снятия с выборов к герою приезжают «пацаны» из Рязани, которых он вовлек в свою партию; они в нем видят вождя и спрашивают, что дальше будем делать. А он: возвращайтесь в Рязань, отбой. То есть, проще говоря, предает пошедших за ним. Тут две интересные детали. Во-первых, герой, он же автор, не испытывает никакого чувства вины перед теми, кого он поманил и бросил, а только упоение вниманием, восторг позы: «Я уходил, а в душе разливался ликующий писк: Спа-си-ба, па-ца-ны!» А во-вторых, куда же делось «за волю, за лучшую долю», почему не зашумел у романтика революционный ветер в голове? Ну да, конечно, потому что все это была мишура, бижутерия, нужная для прорыва во власть. И если власть не светит, то и ветер перестает свистеть. А то, как Шаргунов упивается властью, видно по маленькому эпизоду, где он просто так, без всякой причины «нагибает» партайгеноссе-банкира, пользуясь тем, что выше стоит в партийном списке: «Я ощутил веселую власть. Завтра меня, может быть, уничтожат, но сегодня колено мое давило эту лысину. Кто он? Он ниже, ниже, ниже в магической пирамиде власти». И с какой ностальгией провожает наш герой уже недоступную для него машину с мигалкой: «Озаряемая ярким бирюзовым счастьем, она правыми колесами задевала тротуар. Машина с горячим кусочком власти. Это я промчал мимо себя».

Иначе говоря, вырисовывается странная связь между «романтикой» (помните это комсомольско-молодежное словцо?) — и гипнозом власти. Понятно, почему позеру хочется во власть — далеко меня видать! Но почему Шаргунов возлагает на свой квазиромантизм властные надежды? То, что они, эти надежды, проваливаются во время его похода на Думу, ничего не значит. Связь между романтической позой и харизмой вождя, как я уже говорил, остается вполне реальным, хотя и глубоко пародоксальным феноменом в современной русской культуре.

«Книга» Шаргунова наводит по крайней мере на два объяснения этому парадоксу.

Объяснение стилистическое: связь между «романтикой» и «властью» подкреплена мощной инерцией советской культуры. Ведь, собственно, в соцреализме возникает сама эта категория — романтика (введенная, чтобы избегать идеологически подозрительного романтизма). И в каждом соцреалистическом романе юный романтик либо героически шел к власти, либо героически же погибал, обеспечив торжество существующей власти. В самом начале повествования, фантазируя о том, кем бы он стал, родись на несколько десятилетий раньше, Шаргунов уверенно заключает: «Я был бы совпис. Нет, слушайте: предположим, я совпис. Советский писатель. И что?»

Хочется успокоить автора: все сбылось. Он действительно — совпис. Об этом свидетельствует и то, как он последовательно строит свою романтическую легенду по образцу советской — не христианской! — агиографии: «стихийный» герой, близкий к народу, с мудрой бабушкой и дядей-пролетарием, ведет массы на борьбу, бьется с бюрократией, классовым нюхом чует врага (им может быть «дикаренок», банкир, грузин или чеченец), припадает к деревенским корням, ездит по «горячим точкам», дышит ветром революции и т.д., и т.п. Но еще определеннее о советской природе шаргуновского «романтизма» свидетельствует стиль «Книги без фотографий». Въезжая на «наших» танках на территорию Грузии во время войны 2008 года, Шаргунов без тени иронии констатирует: «Грузия встретила развратным комфортом», — не замечая, что это фраза из пародии. Попадаются и более залихватские обороты. Вот девушка: «Дерзкая и радостная, пропитанная атомной радиацией, она веселилась и спешила со всеми». Пропитанная радиацией бедняжка обречена, подумает наивный читатель — и ошибется: таким оригинальным образом Шаргунов передает девушкину «энергетику». Или еще: «Как они тебя обижают! — от всей затосковавшей души воскликнул я»; «Пляшем с Яной Савельевой, востроносой, симпотной»; «В главном не изменилась, а главное в человеке — ощущение»; «Космическая ночь заливает мне сердце, когда я думаю про смерть твою, бабушка»; «Мне ответил кошмар синих глаз»; «Прыгнул в топи политики и фантастическими прыжками пересек». И т.п. Прав, прав Захар Прилепин, написавший о соратнике на своем сайте: «…он вообще беспримерный стилист, Шаргунов».

Точно: беспримерный. Шаргуновский стиль — это даже не Проханов. Это Николай Островский и Эдуард Асадов в одном флаконе. Это такой особый стиль, сконструированный где-то в начале восьмидесятых специально для премии Ленинского комсомола. О нем в суматохе забыли. А Шаргунов подобрал и выпестовал.

Объяснение психологическое: романтическая поза великолепно освобождает от рефлексии. Ведь все, что я цитировал выше, Шаргунов написал сам — неужели он не замечал противоречий, не видел, насколько все это саморазоблачительно? Думаю, что нет, не замечал и не видел. Во всяком случае, ничего в тексте не свидетельствует о том, что Шаргунов с отвращением читает жизнь свою — или по крайней мере относится к собственной персоне с иронией. Ничего подобного. Он собой любуется. И пишет он не для того, чтобы подвергнуть рефлексии свою тридцатилетнюю жизнь, хотя на это, казалось бы, настраивает жанр «книги», а исключительно для того, чтобы оформить хорошо избранные эпизоды в романтическую легенду. Причем то, что в другом контексте выглядело бы как компромат, сам Шаргунов превращает в демонстрацию искренности и открытости: да, я такой, открытый, душа нараспашку. Я поэт, этим и интересен, и мне позволено все, чего требует моя романтическая натура.

Вот это освобождение от рефлексии (тоже уроки советской литературы, учившей презирать рефлексирующих интеллигентов), а значит, и от ответственности и есть главный соблазн романтической позиции, даже если это только поза. Именно этот нехитрый психологический механизм неуклонно работает на популярность поэтов-вождей, именно он наделяет романтическую харизму магической властью над такими же тайными и явными печориными.

В финале книги Шаргунов предсказуемо выговаривает себе (и себе подобным) алиби: «…Я еще молод. Да или нет? Ну согласитесь со мной: еще молод». Ну согласились. Молод. Вечно молод и вечно влюблен. В себя. И только в себя.

Настоящий пламенный революционер.​