Сквозь стену

Вещи Александра Белякова – кристаллические конструкты невозможного дыхания: как бы спекшиеся словесные образчики, привезенные с Луны или Марса

Имена:  Александр Беляков

​Если предположить, что наш цех выстраивается рядами, то поэт Александр Беляков давно вышел в первый ряд, и это положение становится все очевиднее с каждой новой его публикацией. Вот и в последнем «Воздухе» (№ 4, 2011) есть стихи прямо удивительные. Поэзия Белякова ширится, набирает воздух (без кавычек): «распустился над праздником лиственный вдох/ поредела двоичная тьма/ это с неба домой возвращается бог/ отменивший границы ума».

Но почему это происходит с таким — почти физически ощутимым — усилием?

Дело,  думаю, не только в личном темпераменте, но и в том временном периоде, когда поэтика Белякова «приходила в себя». У сегодняшних авторов это, как правило, происходит в возрасте «за тридцать», что сделало и Белякова, и все его поколение заложниками своего времени.

Литературное поколение — не просто группа ровесников. Это ограниченное число авторов, которые определяют задачу, стоящую именно перед этим поколением. Они находятся между собой в каком-то отношении и образуют созвездие, чей свет идет в одном направлении.

Авторы подтягиваются друг к другу как бы на дружеских основаниях, но едва ли способны сходиться вплотную, не ощущая общей цели и взаимной творческой корысти. Поколение держится купно; горой стоит друг за друга, втайне понимая, что подлинный автор — само это созвездие. Его общую задачу было бы безответственно описывать как чисто художественную, не беря это понятие расширительно: как тему времени — творческую идею, идущую через художественное пространство в социальное.

Поколение Белякова — это те авторы, чьи «за тридцать» пришлись на середину девяностых, а на моей памяти не было периода, для нашей поэзии более провального. Один воздух закончился, другой еще не начался. Стиховая волна откатывалась, и люди чаще прекращали писать, чем начинали. Время не поддерживало тех, кто только входил в силу, не подхватывало звучание, и нужно было идти против времени. Но против времени не ходят сообща, тут у каждого своя дорожка.

Они и росли особняком — без голосового перехвата, без обмена дыханием. «Девяностые годы — особая история, о которой любое обобщение всегда кажется ложным, потому что суть их была именно в распаде на отдельные истории» — в этой фразе Григория Дашевского есть еще одно (дополнительное? основное?) объяснение такому несовместному существованию. Да, совсем разные истории, и каждый рассказывал свою.

По сути, они и не стали «поколением» в том смысле, о котором говорилось чуть выше. Беляков, Шваб, Туркин, Гуголев, Дашевский (Фанайлова? Отчасти и Фанайлова) — можно ли из этого ряда выделить общее?

Похоже, общее только в том, что сам этот ряд составлен из авторов, не согласившихся на предложение «несобственного голоса» (я уже цитировал в другой статье точную фразу Олега Юрьева: «Время разрешило несобственные голоса»), не уступивших соблазну времени. «Несобственный голос» — речь, не начинающаяся с «отсутствия речи». А это был период, когда собственный голос, испытывая сильнейшее сопротивление материала и спекаясь, буквально застревал в легких. Я помню это чувство: слова как будто покрылись стеклом, одно к другому никак не приладишь. (Так продолжалось четыре года, всю середину девяностых.) Что-то могло получиться только при очень высокой температуре. Но что способно ее обеспечить?

О чем-то догадываешься, следя за работой Белякова. Автор относится к стиху как к датчику показаний, приставленному к собственному дыхательному процессу (его возможности). Любая попытка сделать стиху — а значит, и себе — искусственное дыхание свела бы на нет и художественное задание, и жизнестроительный эксперимент (у Белякова эти вещи нераздельны).

Короткие стихотворения, как правило, две-три строфы. Дыхание заворачивает, делает петлю, восьмерку. Иногда совершает и более сложное движение, чья траектория напоминает иероглиф. Иероглифическое письмо.

        В ожидании Рыбы закрылся век,
        Истончился лед, поседел рыбак.
        Философу мерещится смена вех,
        Моряку — рубах.

        Водолаз курирует бездну вод
        И, впадая в хронический аппетит,
        По мобильной кричит, что улов плывет.
        А улов летит.

Этот эксперимент проводится в атмосфере, к дыханию как будто и непригодной. Вещи Белякова — кристаллические конструкты такого невозможного дыхания: как бы спекшиеся словесные образчики, привезенные с Луны или Марса. «Сядь поближе, керамический брат!/ Обнародуй квадратуру лица!» Никакой зыбкости, даже самые мягкие ткани стиха готовы к твердой обработке. Ужас обыденности, захваченный не описанием, а измененным языком.

Но в тех стихах Белякова, что написаны уже в новом тысячелетии, начинаешь замечать уклонение от привычной «твердости». Акустика их сложносочиненных пространств делается тоньше, глубже. Все меньше становится каламбуров. У Белякова хороши и каламбуры, но — как бы это выразить? Каламбур — твердая валюта другого государства, и есть какая-то неявная спекуляция в ее использовании. Когда стихи имеют собственное обеспечение, уже непонятно, зачем среди них оказалась эта инородная купюра.

Это очень новые, очень сегодняшние стихи. У них та же физиология, биология, что у настоящего времени. Читательское «замыкание» происходит именно в тех вещах, которые скрывают в пазах какой-то земной воздух: обнаруживают способность автономного дыхания. «Получается, что задыхаться — это нормально, — говорит Беляков. — Впрочем, когда совсем отчаешься, можно попробовать самому выдыхать кислород».

        Блудная кровь утопает в извёстке
        Местное время дрожит на нуле
        Девушка денежку гладит по шёрстке
        Музыка спит на ничейной земле

        Жизнь рассыхается
        Быль затвердела
        Будто пылающий куст облетел —
        Снова терпенье дошло до предела
        Чуть отодвинув предел

Кажется, что автор подводит фундамент, выстраивает ограждение, строит себе дом-саркофаг. Но именно появление основания — чего-то твердого в основе — дает стихам возможность стать вольнее и легче. Что-то меняется, дыхание делается сквозным. Событием становится не возведение стены, а способность проходить сквозь стену.