Действующее лицо

Герой раздвигает, как кулисы, неясные обстоятельства места; разводит руками свою беду как чужую. Его голос перекрывает шумовые помехи

Имена:  Иосиф Бродский

В последнее время люди как будто перестают морщиться при слове «политика», а раньше морщились, даже очень. Еще в советские годы мы отказывались видеть в своих стихах что-то политическое, и только потому, что не агитировали там против советской власти. Агитацией мы действительно не занимались, но всегда имели в виду сопротивление власти, отстояние от власти, а также характер и степень вовлечения и принадлежности. Власть занимала слишком много места, чтобы не принимать ее во внимание. Это самая объемная, самая громоздкая реальность нашей жизни. Она пыталась занять всю жизнь, и основные силы уходили на то, чтобы не дать ей это сделать.

Сейчас общественное устройство несколько усложнилось в сравнении с советскими временами; больше промежуточных помещений, где не так слышна прямая трансляция. Тягостное присутствие власти сохраняется, но из этой проблемы ушла, так сказать, метафизическая составляющая. Расчищено некоторое пространство, и сознательный человек способен отойти на такое расстояние, с которого можно увидеть власть как отдельную — и отделенную от себя — вещь. Или в другом плане: увидеть социум как сложную систему соподчинений, а не как студенистое органическое единство, в котором ты увяз раз и навсегда.

Но тема «художник и власть», как всегда, актуальна. «Слово поэта, — говорит Октавио Пас, — исторично в двух взаимодополнительных, неразрывных и непримиримых смыслах: оно порождено обществом и вместе с тем — исходное условие самого общества». Общество более всего нуждается в уроках свободы, а их как будто и некому преподать. Может быть, власть художника в том, чтобы показать (не изобразить, а предъявить) человека, свободного от власти. Настолько «власть имеющего», что никакая власть не в состоянии его прихлопнуть.

Мне кажется, что стихи — не литература. Это превращенный и почти мимикрический способ выхода на поверхность какой-то работы.

На поверхность? Всегда на поверхность листа и куда реже — на ту поверхность, с которой умеет что-то считывать общественное сознание. Основная работа поэзии далека от наглядности. Поэтам «неведомой», только идущей к языку речи и важно неведомое: вещество (материя) жизни в разрывах ее «материала», еще не проявленное среди утвержденного, подтвержденного (так древние греки не видели цвет неба). Новизна здесь медленно просачивается через какой-то фильтр и долго остается недопонятой.

Но бывает редчайшее стечение обстоятельств, когда автор узнается всеми (то есть очень многими) сразу и одновременно. Его работа становится понятной еще до всякого осознания: не осознается, а опознается, как опознается в толпе пришелец. Это новый человек, новый тип личности, на которого будет теперь оглядываться, сверяя показания, его поколение. Оглядываться как на свой оправдательный приговор.

Опознание неосуществимо помимо механизмов вовлечения (интриги, сюжета); на него работает речь героя — действующего лица какой-то драмы или трагедии, сюжет которой можно угадать и достроить только из этой речи. Личность героя, как линза, собирает в точку рассеянные задачи и недомогания времени. Хитрость в том, что автор здесь — и эта линза, и тот хворост, что должен вспыхнуть.

Только в таком усилии он не будет выглядеть фигурой на котурнах. Герой раздвигает, как кулисы, неясные обстоятельства места; разводит руками свою беду как чужую. Его голос перекрывает шумовые помехи, он — усилитель громкости.

Это скорее исключение из правил, но сейчас нам и важны исключения. Они крайне редки. Таким исключением был Иосиф Бродский.

Можно задуматься о том, почему биография Бродского еще при его жизни стала обрастать свидетельствами, почти легендами. И почему эти свидетельства не расходятся каждое в свою сторону, а лепятся одно к другому, образуя узнаваемое (и величественное) целое. Как будто для работы множества лепщиков уже был подготовлен какой-то каркас.

Но он действительно был подготовлен. Биография Бродского не складывалась сама собой, как у большинства живущих, он с самого начала жил в «биографическом» жанре. Сюжет этой биографии вполне героичен: это рассказ о человеке, не позволившем себе стать жертвой обстоятельств. Его поведение действительно было вызывающим — в готовности и ответить на любой вызов, и бросить его самому.

Но это рассказ и о тебе, читатель, только в другом обличье — о другом варианте твоей судьбы. Остается понять, почему героем стал человек, назвавший свою эпоху второсортной. Чем эта оценка так заворожила его современников?

На этот вопрос мы еще долго будем искать свои ответы, «но сейчас идет другая драма». Она действительно идет, ее непроявленная интрига висит в воздухе, а исполнители на подмену нервно подглядывают из кулис. Но победит здесь тот, кто сам станет сюжетом, который мы начнем дописывать вместе с ним и за него. Авторству, вышедшему за границы текста, уже ничего не страшно. Для него и ущерб — достоинство, и недостаток — точка опоры. В нем они меняют смысл, становясь движущими силами небывалого разворота событий.​