Шаг в сторону

Фанайлова словно старается смазать литературную форму до полной неощутимости и научить слово хватать сырой материал, как коршун — как «кодак»

Так уж получилось, что «современной поэзией» без различия чинов и званий называется у нас примерно все, что после Евтушенко. Более или менее полная карта поэтической жизни, то есть взаимодействия отдельных авторов и целых направлений, их преемственностей, иерархий и споров, обрывается в середине прошлого века. Дальше — неисследованные земли, белые пятна, населенные — по крайней мере, в глазах большинства читателей, не имеющих непосредственного отношения к литературному процессу, — хтоническими чудовищами: только изредка попадаются отдельные островки жизни. Поэт и эссеист Михаил Айзенберг на конкретных примерах показывает, почему и чем именно интересна новая русская поэзия, выбирая и комментируя стихи авторов разных поколений и направлений.

Елена Фанайлова время от времени пишет стихи, которые меня по-настоящему удивляют. (А такое признание, в сущности, самодостаточно, ничего другого говорить уже не обязательно.) Одно из удививших меня когда-то стихотворений — «Йоко Оно записала в дневничке»: «Это после наступает тишина / После тяжкого портвейна винтом./ Белая рыба его жена, / Дура со вспоротым животом». Последняя строфа настолько отлична от предыдущих, что те в отношении к ней выглядят экспозицией. Это частый случай в стихах Фанайловой «среднего» периода. Особенность таких экспозиций — другая плотность и фактура, другая дикция. Стихотворение как будто сводит два языка: сквозь «письменную» речь прорывается устная — строчки-разряды, черные сполохи. Говоря о чьих-то (или своих) жизненных обстоятельствах, Фанайлова очерчивает их контуры резкими ножевыми движениями. Получаются усеченные, но очень выразительные и объемные вещи.

Поэтические системы с разной отсылкой здесь вложены друг в друга как неточные цитаты и существуют друг для друга в размытых и нежных — лирических! — кавычках, на перепаде уровней. Такой перепад стал фирменным знаком нашего автора. Ее вещи всегда были узнаваемы, но с течением времени они стали не просто узнаваемы, а как бы маркированы определенным стилем.

Подобную констатацию легко посчитать претензией. Поэзия постоянно меняется, и вменяемый автор пытается следовать той же тактике: не фиксироваться, а уходить от стиля (или «скользить» по разным стилям). Стилем становится само это движение: его направление и его скорость.

Вероятно, эта претензия к себе копилась и у самой Фанайловой. Вчерашняя удача легко делает автора своим заложником. И надо что-то менять.

В новой книге Фанайловой «Черные костюмы» (М., «Новое издательство», 2008) масса упоминаний фильмов, режиссеров, актеров. Есть даже два цикла: «Маша и Ларс фон Триер» и «Груз 200, Алексей Балабанов». Автор смотрит в сторону кино явно не без ревности. Понятно, что это не личная мания, а литературная установка, — и не на киноиндустрию, а на социальный ряд как неосвоенное поле возможностей. В первую очередь изобразительных.

Кажется, в окружающей жизни скопилось — нет, склубилось и навалилось столько вещей, которые не стоит даже комментировать, достаточно просто показать. Действительно, какое-то вокруг сплошное «кино». Вот Фанайлова и пытается схватить это «кино». Получается? Возможно ли в поэзии это особое зрение оператора или фотографа?

Во-первых, я не сказал бы, что совсем получается и у Балабанова — при всем уважении к масштабу задачи и небывалой серьезности исполнения. Все же там сквозь подлинный Ужас проступает «ужас-ужас-ужас» (а лучше бы наоборот). Более действенным оказывается сюжет вне фабулы: фактура, печать социального убожества и вырождения на лице реальности.

Последнюю книгу Фанайловой сложно воспринимать как последовательность вещей-стихотворений. Но ее легко вспомнить разом — как целое. Это воспоминание необычно: оно движется наподобие ленты кинохроники, снятой на ходу и показанной на домашнем экране — с разрывами, затемнениями и слепыми кадрами. Здесь и там вспыхивает лицо автора, измененное гримасами или гримасками, но всегда узнаваемое.

Что-то быстрое, беглое, почти репортажное есть в рисунке фразы, в стиле изложения. Фанайлова словно старается смазать литературную форму до полной неощутимости и научить слово хватать сырой материал, как коршун — как «кодак». Нагнетание подробностей, нагнетание эмоции, которая должна стать на место стихов, но не стать «стихами». И не провалиться при этом в какую-либо соседнюю форму: причитания, «витийственного слова», прямого обращения.

Стиховые сломы, ощущаемые как добровольные увечья. Стих-флагеллант. Уже не осколки разных поэтик перемалываются в летучую пыль, пыльцу, а «материал» и «эмоция». Пока идет это перемалывание, слышны только скрежет и стон. Но ведь не ради них все затеяно, верно? И в «Истории Катулла» очень прозрачная (и постоянно сползающая) античная маска оказывается достаточным условием для какого-то тяжелого мерного шума, в котором можно расслышать новое звучание.

«Катулл» — шаг в сторону. Шаг в сторону рассматривается как прием.