Джон Харви. Люди в черном

Автор на стыке семиотики, истории, культурологи и социологии разбирает то послание, которое несет в себе черный цвет

Имена:  Джон Харви

Новинка «Библиотеки журнала “Теория моды”» оказалась не менее увлекательна, чем предыдущие издания этой серии, а для широкой публики представляет, возможно, даже больший интерес. Ведь, несмотря на всю свою популярность, книга об истории советского нижнего белья или даже блестящее исследование Валери Стил об истории корсета посвящены довольно узким темам, семантику же черного цвета так или иначе обыгрывает в повседневной жизни каждый из нас. Невозможно подобрать одежду, которая ничего не говорила бы о своем носителе, в числе прочего своим цветом, и в этом смысле самый, казалось бы, «нейтральный» черный цвет оказывается удивительно красноречив. Джон Харви на стыке семиотики, истории, культурологии, социологии, анализируя живопись и художественную литературу, разбирает то послание, которое несет в себе черный цвет благодаря ассоциациям, отпечатавшимся в нем в разные эпохи. Благодаря этой социокультурной памяти цвета автор проявляет и анализирует связи между такими понятиями, как власть, аскетизм, богатство, смерть, секс, — которые мы и сегодня часто интуитивно ассоциируем одно с другим.

Харви оговаривается, что речь в его книге пойдет «об одном цвете и одном гендере», а именно мужском. Тем не менее описываемые в книге исторические процессы затрагивают, естественно, оба гендера, и в ряде случаев параллель с эволюцией женского костюма придает теме дополнительный объем. Скажем, описывая радикальный поворот в мужской моде, разом отказавшейся от цвета («Мужчины стремились носить нечто вроде элегантного траура, вследствие чего XIX столетие выглядело как похоронная процессия. Таким его видели писатели-современники»), автор обильно цитирует Диккенса, Бодлера, Бальзака. И приводит, между прочим, знаменитую сцену из романа Шарлотты Бронте «Джен Эйр»: блестящее светское общество в гостиной — все мужчины в черном, почти все дамы в белом. «Перед нами черно-белая картинка (с некоторыми яркими мазками лилового и пунцового), апофеоз контраста». Именно так — как монохромный позитив, подчеркивающий разделение гендерных ролей, — будут выглядеть все балы девятнадцатого столетия. Но тем любопытнее то обстоятельство, что сама Джен Эйр почти на всем протяжении романа упорно одевается в черное, лишь по большим праздникам надевая серое платье. Автор упоминает об этом в главе, посвященной бинарной гендерной оппозиции черного и белого: «Гардероб Джен Эйр, профессиональной гувернантки, почти целиком состоит из вещей черного цвета. <...> Черная одежда соответствует не только ее положению, но и вытекающей из него развитой способности к серьезной рефлексии. Эта одежда подходит к натуре Джен, закаленной потерями, печалями и горем вообще, к ее энергичности, ко все увеличивающейся ясности ее воли, решительности. Одетая в черное Джен составляет пару мистеру Рочестеру: он темноволос, смугл и, воплощая собой мрачную и надломленную властность, особенно привлекателен в черном. Она зовет его “сэр” и “мой хозяин”, хотя к концу романа становится такой гувернанткой, которая повелевает; женщиной, чья черная одежда — символ силы и службы одновременно».

К сожалению, объем и задачи исследования не позволяют автору уделить больше места символике женской одежды, иначе мы прочитали бы, возможно, впечатляющую историю черного костюма как феминистского высказывания. Как тут не вспомнить, что, сделавшись женихом Джен Эйр, мистер Рочестер символически предъявляет на нее права, первым делом пытаясь «заставить ее сверкать, как цветочная клумба», при помощи розового шелка и аметистового атласа. Однако героиня настаивает на черном и аргументирует этот выбор настоящим гимном женской эмансипации: «Я хочу только сохранить спокойствие духа, сэр, и не быть под гнетом обязательств. Вы помните, что вы говорили о Селине Варанс, о бриллиантах и шелках, которыми задаривали ее? Ну, так я не буду вашей английской Селиной Варанс. Я останусь по-прежнему гувернанткой Адели, буду зарабатывать себе содержание и квартиру и тридцать фунтов в год деньгами. На эти средства я буду одеваться, а от вас потребую только… — Чего же? — Уважения». Характерно, что в эпилоге, после знаменитой фразы «Читатель, я стала его женой» (то есть покончив с независимостью), Джен все-таки предстает в голубом платье.

Вообще, выводы в книге Харви часто кажутся лежащими на поверхности, но это искупается интересно подобранной фактурой и азартом, вовлекающим читателя в игру по самостоятельной расшифровке все того же кодового антицвета в разных художественных сообщениях на собственный вкус, будь то фильм «Люди в черном» или великий фэшн-фильм «Забавная мордашка», снятый при участии Ричарда Аведона. (Там, в частности, главный редактор модного журнала объявляет розовый цвет «новым черным»: послушная редакция наполняется роем бабочек в розовом — и среди них выделяется только одна контрастная фигура. Сама законодательница мод и не подумала снять черный.)


Глава 2
Черный цвет в истории

В начале XV столетия некоторые иудейские общины, по-видимому, решили последовать примеру одевавшихся в черное купцов. Хотя хасидов (в особенности раввинов) сейчас трудно представить без черных одеяний, в одежде древних иудеев черный цвет практически отсутствовал: в библейский период ее шили преимущественно из белого льна (и в знак состоятельности отделывали лиловой, пурпурной и алой тесьмой). Под властью Греции и Рима иудейская одежда была главным образом белой — таков был естественный цвет материи, из которой она изготавливалась (лен и шерсть). В мусульманском мире иудеи часто носили желтое, на Западе они следовали традициям той страны, в которой жили, с обязательным добавлением (после 1215 года) цветной нашивки: она часто была желтой, но могла быть и синей, и красной, и красно-белой. Издалека евреев узнавали даже не по одежде, а по шляпам — круглым, с широкими полями, с остроконечным возвышением в центре и, как правило, желтым. Не будет ошибкой предположить, что еврейские общины, делая выбор в пользу черной одежды, ассоциировали ее не столько с еврейской традицией (где черный издревле был цветом скорби), сколько с теми качествами, которые этот цвет уже впитал в себя в западном христианстве. Эти качества перечислены в договоре о наказании законов о роскоши, достигнутом в Форли (Италия) в 1416 году:

Дабы мы могли вести себя скромно и смиренно перед Господом Богом нашим и не возбуждать зависти со стороны неиудеев, обязуемся, что до конца сего периода [десяти лет с 1416 по 1426 год] ни один еврей и ни одна еврейка не сможет сшить себе foderato-cinto [разновидность плаща] иного цвета, кроме черного. <...> Никому не будет дозволено носить шелковый или бархатный giubetta [еще один тип плаща] таким образом, чтобы хоть малейшая его часть была видна постороннему глазу…

Перед нами две одежды: внутренняя и верхняя. Внутренняя может быть роскошной и яркой — такой, какой обычно бывает верхняя, но ей надлежит быть полностью скрытой от глаз, так что человек, точно некое сокровенное знание, носит на себе невидимый облик достатка. А видимая всем внешняя одежда провозглашает: «Не смотрите на меня — ну разве только для того, чтобы увидеть, сколь я скромна и благочестива». Так что функция черного в данном случае — отклонять неприязнь, которую могло вызвать растущее благосостояние.

Не вызывает сомнения, что купцы, будь то евреи или христиане, зная свое место, в то же время знали, чего они стоят. Бледное, мрачное достоинство успешного купца, одетого в черное поставщика роскошных товаров, запечатлено на знаменитом портрете новобрачных — Джованни Арнольфини и Джованны Ченами (илл. 18). Арнольфини, итальянец, живший в Брюгге, поставлял бургундскому двору шелк и золотую ткань (ибо черное носил не весь двор); иначе говоря, он снабжал аристократов всей радугой красок, отраженной в тканях, и был человеком весьма состоятельным. Но даже на своем свадебном портрете он запечатлен в накидке темного, пурпурно-коричневого тона, в черной шляпе, камзоле, узких штанах и туфлях. Его умное, значительное лицо серьезно, почти как у священника.

На первый взгляд предположение о том, что черный цвет одежды купцов и торговцев был до известной степени бесклассовым, противоречит нашей гипотезе о черном цвете Филиппа Бургундского как цвете власти. Однако черный — цвет парадоксальный; его броскость таится в подчеркнутом отказе от броскости. Человек в черном может стоять в стороне от социальной лестницы, подчеркивая, что вместо этого у него есть определенный статус в моральной иерархии, и в то же время достигать социальных вершин путем смирения и самоуничижения. Черный, безусловно, был высоконравственным цветом, означая, по Жеану Куртуа, справедливость в судьях, искренность и честность (simplesse) в женщинах, раскаяние в грешниках, надежность в торговцах. Разумеется, внешний моральный облик — и купца, и монарха — необходимо было подтверждать делами реального, зримого, внятного благочестия. Филипп этим не пренебрегал, да и сеньор самого Жеана — Альфонсо, король Арагона, Сицилии и Неаполя, носивший «по большей части черную одежду», целые ночи проводил на коленях, в молитве — на глазах у вызванного на аудиенцию посланника. Альфонсо, по-видимому, был человеком истинно набожным и обладал ненапускным смирением: каждый год в Великий Четверг он омывал ноги стольким беднякам, сколько лет ему было, и «омывал их так, как положено, а затем вытирал насухо». Несомненно также, что на исходе Средневековья благочестие было силой, а смирение обладало властью. Что же касается нарождавшейся буржуазии, то вряд ли богатые торговцы омывали беднякам ноги: чтобы такое действие было достаточно красноречиво, надо родиться королем. Но они тоже заботились о том, чтобы их набожность была заметна — в этом убеждают многочисленные изображения коленопреклоненных купцов на створках роскошных алтарей, написанных по их заказу.

Появление при дворе Филиппа успешных серьезных купцов в черном обнажает перед нами нечто вроде фундаментальной матрицы черного «властного стиля» в европейской истории: священник, государь и купец (все — люди важные, обладающие властью, еще усиленной их присутствием в одном пространстве) делят право на уважение и почет в тревожном, угрюмом мире. Одетые в черное купцы действительно становятся значимыми лицами во многих европейских странах, особенно в Венецианской республике, торговом государстве par excellence, далеко превосходившем в этом отношении и Бургундию, и любую другую северную страну.