Синдром Елизарова

Букеровское жюри, в свое время не пропустившее в шорт-лист «Чапаева и Пустоту», теперь шутит, приветствуя пелевинско-сорокинский клон

Михаил Елизаров вошел в зал торжественного букеровского обеда в подтяжках и высоких армейских башмаках, демонстрируя вызов собравшимся, которые в «бабочках». Которых сразу поправил (ввиду неправильного к нему обращения) — не господин, мол, а товарищ.

В этом награждении я, в отличие от коллег, не вижу ничего вызывающего «нервный протест». Собственно говоря, что нового заявлено решением жюри, которое только человеку, от литературы далекому, может показаться нестандартным? Проза Елизарова вялая и грубая одновременно? Да. Он хочет казаться брутальным? Ну и пусть его. В издательстве «Ad marginem» уже запускали серию советского трэша, а здесь о нем, о трэше, и вокруг него склубилась целая поэма. Это такой симптом времени — когда ни Владимир Сорокин, ни, упаси Боже, Виктор Пелевин, я уж не говорю об Эдуарде Лимонове, — именно эпигон, а не лидер срывает банк.

Корни происшедшего — в отличие от поверхностных, явных смыслов — находятся на исторической глубине. Там, где роет носом трэшевую землю соцреализма вышеупомянутый букеровский лауреат (вымышленно-обобщенное литнаследие выдуманного советского писателя Громова, 1910—1981). Корни в том восторге, с которым советская аэропортовская интеллигенция бросала в воздух свои либеральные чепчики при появлении первых ароматов деревенской прозы. Будь проще, и к тебе потянутся, — нет, будь грубее, наступай, желательно сапогом, на больное место, и тебя приветят. И даже ахнут. Сначала будет немножко больно, зато потом — приятно. Таким манером открывались дубовые аэропортовские двери для «деревенщиков».

Сколько сделал столичный критик, либеральствующий редактор обоих полов, но особенно женского, для прозаиков из провинции, не поддается учету. Здесь было все: от помощи литературной до поддержки житейской. Аэропорт страстно полюбил деревню, искупая свою столичную «вину», — то есть реализуя комплексы. Все, что пришло «оттуда», казалось уникальным и особенным, — здесь, правда, аэропортовская интеллигенция удивительным (но весьма ожидаемым) мазохистским образом совпала с партией и правительством, известно чего требовавшим как явно, так и тайно: 1) народности и 2) «национальности». А «деревенщики» шли вроде бы поперек, являли собою своего рода оппозицию — но в рамках, в рамках. И доблестные либералы их пробивали и печатали. «Деревенщики» разные бывали — и не всегда платили аэропорту любовью за любовь. Скорее наоборот — откройте их тексты начала «перестройки и гласности», когда выплеснулось в печать все накопившееся и неприязненное.

Как говорится в плохой советской прозе, шли годы. И вот уже в новом времени («деревенщики» позади; Распутин, подбросивший депутатам идею независимости России, отстал от жизни и теперь не в счет; Лимонов, отсидевший, но все еще энергичный «борец с режимом», примелькался) имя найдено: Захар Прилепин. Включишь утюг — и там Захар Прилепин. И с нескрываемым умилением смотрят на Захара Прилепина — из этого самого утюга — Татьяна Толстая и Дуня Смирнова. И другой канал, и пятый, и десятый. Почему? Проза весьма уступает коллегам по оружию, не только по слову. Дело в брутальной энергии, в брутальности имиджа, то есть опять-таки в сапогах, а не в текстах, вполне средних. При этом у меня нет претензий к самому герою, к Захару Прилепину, который сочиняет свои не очень затейливые тексты. Но вот вечный аэропорт с его восхищением мужицким запахом пота и скрипом кожи — вызывает ощущение дежавю. Уже и того аэропорта давно нет, и квартиры писательские пораспроданы, и внуки занялись, слава богу, делом, а не словесностью, — а синдром все тот же.

И вот теперь — Елизаров. Надо было, конечно, чтобы он предварительно Пастернака опустил в навозную жижу (см. роман «Pasternak»): ну не нравится ему Пастернак. И те, которым Пастернак (условный) важен и необходим, — тоже не нравятся. Можно плюнуть — аэропорт утрется. (Так, как трусливо утирались русские буржуа — после визитов революционных матросов.) Лучше заявиться так, с «ненавистью к буржуям». И кинуть им. В лицо. Облитый.

А ведь все «проходили»: и желтую кофту, и любовь яровую, и оптимистическую трагедию, и кремлевские куранты. И бурлюков с крученыхами. И каждый раз — визг удовольствия от щекотки: пролетарской, антибуржуазной, антилиберальной. Контркультурной. Теперь и до эпигонов доехали, не пропустив в шорт-лист (в свое время) «Чапаева и Пустоту». Этой своей несгибаемостью и принципиальностью тогдашнее жюри дало отповедь критикам устами Игоря Шайтанова, председателя жюри того года. А теперь литсекретарь премии, тот же Игорь Шайтанов, шутит, приветствуя пелевинско-сорокинский клон. Но вот что удивительно: вновь совпали государственная кампания по привлечению молодых и державная устремленность к возрождению советского (не только эстетическая, но и политическая) с елизаровской ностальгией по советскому (напрочь отсутствующей у оригинальных авторов, упомянутых выше). Как и раньше совпадали — страсть буржуазных дам к революционным морячкам, к большевистским портупеям и чекистским кожанкам; страсть аэропорта к валенкам и сапогам; а сегодня — страсть к черной одежде и бритому затылку. Не от импотенции ли (литературной, конечно) тех членов и не-членов уважаемого жюри, кого покорила книга по-советски? Переели трэша в юности. До сих пор его вкус нравится больше экологически чистых продуктов.

Автор — первый заместитель главного редактора журнала «Знамя»


Другие колонки Натальи Ивановой:
Антидепрессант во время депрессии, 7.11.2008
На открытие сезона, 26.09.2008
Смена элит в литературе, 11.07.2008