Основной инстинкт

Зачем продолжать писать по-русски, если в России есть Толстой и Чехов?

Вернулась в Москву из Варшавы, где, кроме всего прочего, участвовала в работе университетской конференции о шестидесятниках. Приехала со своим проектом «Русское чтение» – «От Чехова до наших дней: общественно-литературные дискуссии в России и Польше» – и со своими коллегами, литературными критиками Львом Аннинским, Александром Архангельским, Игорем Виноградовым. Остановились в «Бристоле». Гостиница была построена к началу прошлого века и торжественно открылась в 1901 году (историческое время модерна и соответствующий стиль). Варшава тогда была городом Российской империи. А Чехов – Чехов был жив. И вполне мог бы ехать дальше на Запад через Варшаву. И остановиться в этой новой, комфортабельной, нарядной гостинице.

То, как себя чувствует современная русская словесность на фоне Чехова, я бы сравнила с тем, как себя ощущаешь на фоне тех, кто останавливался в «Бристоле». На мраморной стене в холле – золотые таблички-визитки с выгравированными на них именами постояльцев «Бристоля». Никаких титулов, только имена.

Марлен Дитрих. Джеки Онассис. Пабло Пикассо. Генерал де Голль. Гюнтер Грасс. Франсуа Миттеран. Ален Делон. И еще несколько десятков. Из русских только Гарри Каспаров, семикратный чемпион мира по шахматам.

Чехов проехал другим путем.

Испытываешь ли горькое чувство неполноценности или сладкое – приобщенности, поедая свой завтрак в зале, сохранившей память и стиль прежних времен; поднимаясь на лифте, украшенном зеркалами, в которых отражалась Марлен Дитрих?

Да нет – ни горьких, ни сладких чувств, лишь восхищение тем, что никто ни на интерьеры, ни на экстерьер гостиницы за век и десять лет, прошедшие со дня ее рождения, не поднял руку – в отличие от Москвы, где сначала полностью уничтожили гостиницу «Москва», а потом построили заново. Точно такую же. Но из бетона – и без прежних интерьеров.

В 1901 году Чехов был жив и даже переживал свои удачи и провалы. Но вопрос не в Чехове, а в нас.

Существует ли современная русская проза – на фоне Чехова? Грубо говоря, зачем читать современных, если есть вечные, но не теряющие почему-то своей актуальности (они, замечу в скобках, потому и вечные, что ничего не теряют, а только прирастают вчитываемыми в них и вычитываемыми из них смыслами).

Детский вопрос. Но детские вопросы – самые трудные.

Читать текст полностью Вот литературная общественность разволновалась (в очередной ведь раз, еще не привыкли) из-за последнего «Русского Букера». В разгар букеровского обеда ко мне подошла редактор будущей книги лауреатки (текст пока что опубликован только в провинциальном журнале) и сообщила, что книга таки будет просто отличной, потому что над ней в издательстве отлично поработали.

Премия за лучший роман уже дана – а теперь еще в издательстве над «лучшим романом года» хорошо поработали.

Но дело не в этом, а в том, как наши литературные достижения выглядят на фоне русского литературного капитала. Соберешься за границу с портретом Чехова, а тут тебе литературная новость.

К тому же в течение десяти дней прошедшего года двух крупнейших литературных премий были удостоены именно Чехов (за вклад в литературу – см. «Большую книгу») и Колядина («Русский Букер»). Так что они в прямом смысле слова соседи по литературному процессу, как его сегодня организуют креативные литдизайнеры.

В Варшаве от Чехова до наших литературных дней был перекинут мостик шестидесятничества. Директор Института русистики Алисия Володзько-Буткевич говорила об историческом восприятии польской культуры 60-х в СССР и русской культуры того времени в Польше, их взаимодействии. Шестидесятые превратились – за прошедшие как раз полвека – в легенду и в многослойный материал для аналитика. То есть в культурный капитал. В него вошли многие. От Анджея Дравича, первого комментатора Михаила Булгакова, и Виктора Ворошильского, переводчика русской поэзии, от Рышарда Капущинского, знаменитого автора «Империи» (выставка его фоторабот открылась в Варшаве 18 декабря) до Анджея Вайды, которому президент Медведев, прибывший в Варшаву с визитом одновременно с нами, вручил орден Дружбы. Но дело не в ордене, дело в «Пепле и алмазе». Отечественные имена прибавим в уме. Их много, и они почти все ушли из жизни. Жив только Евгений Евтушенко.

Не буду здесь обсуждать, кто из них прожил достойно, а кто деградировал (кстати, и Василию Аксенову дали «Букера» за слабый роман). Они срослись в памятник – если не себе, так поколению. Поколению, компании, знавшей друг друга наизусть, несмотря на все ссоры и размолвки, несмотря на натяжки и мифы, которые они сами о себе и о поколении наизобретали (последний пример – весьма скособоченный «Автопортрет» Войновича).

Нет, я ничего не могу сказать против писательского эгоизма – эгоизм должен быть, иначе и не осуществятся замыслы, не состоится и сам писатель. Но все-таки должна признаться, что сейчас писатели почти не читают друг друга. Ну, может, поэты читают, потому что они выступают перед такими же поэтами на разнообразных тусовках. Но у поэтов, особенно тех, кто часто выступает на фестивалях, другая беда: на несколько поэтов приходится стая графоманов, упорно перелетающих с одного литературного пиршества на другое.

Так все-таки зачем, почему продолжают писать по-русски романы, повести и рассказы, если в России есть Толстой и Чехов? Кому нужны всё новые лауреаты, бесконечные большие книги, цепочкой бредущие по журнальным страницам рассказы (тактично помолчим о стихах)? При отсутствии читателя и съеживании тиражей?

А пишут, как сами признаются, – для себя. И это единственный честный ответ.

Литература живет, несмотря на отрицательные обстоятельства: это инстинкт. Основной инстинкт – инстинкт продолжения рода. Пушкин, наше все, и это понял и сформулировал: мол, буду жив, пока будет жить хоть один пиит. Ведь не добавил – талантливый и т.д. Просто – тот, который упорно пишет, потому что кто-то должен.

{-tsr-}Дети, конечно, бывают не очень удачные — природа отдыхает, но потом восстанавливается. Да, Чехова знает весь мир, шестидесятников – только страна (Бродский – исключение, да он и не шестидесятник), а нас не знает и она.

И все же: чтобы написать, надо писать.