Писателя, советчика, врача

Интересно читать о тех, для кого существование напрямую связано с героизмом, у кого каждый день – целая жизнь. Герои новой прозы – врачи и больные: они ближе к ощущению полноты жизни

Имена:  Мариам Петросян · Михаил Ремер · Татьяна Соломатина

Очень нужен герой. Совершенно необходим. Какой-нибудь, все равно: Человек-Паук, человек-оппозиционер, человек-Данко с шипящим сердцем, человек-мы-русские-с-нами-Бог. Без героя некуда девать поэму, без Человека-Паука скучно смотреть на небоскребы, без Супермена довольно быстро начинает казаться, что ходить каждый день на работу —тоже героизм.

Героизм часто сводится к «ночь простоять да день продержаться» — просто не всегда уточняется, что именно происходит в эти сутки. Уже несколько лет книжный герой — настоящий, героический герой — пребывает в слегка истеричном анабиозе. Проснулся утром — уже хорошо; понял, где проснулся, — совсем молодец; помнит о смутных девяностых — умница, называется «историческая память»; поработал кем бы то ни было целый день — подвиг; кого-нибудь любит — вот и сюжет готов; кого-нибудь ненавидит — ну герой, герой, что тут скажешь.

Это немножко скучно. Немножко хочется смысла. Или хотя бы структурирования бессмыслицы. Никаких суперменов и бэтменов что-то пока не видно, а какие есть, либо углублены в кризис самоидентификации, либо их «я знаю, как надо» вызывает рвотный рефлекс. Как бы найти настоящего героя? Кого-то, кто стоит ближе других к смыслу существования. Кого-то, кто понимает про жизнь и смерть. Нет, про жизнь я сама все понимаю. Нет, я понимаю недостаточно.



В общем, интересно читать о людях, для которых существование действительно напрямую связано с героизмом, и каждый их день — это целая жизнь. Поэтому в книжных магазинах появляются, с одной стороны, «Записки врача» Владимира Найдина, а с другой — «Даун» Михаила Ремера. С одной стороны, в шорт-листе «Большой книги» вместе с Юзефовичем и Тереховым оказывается «Дом, в котором» Мариам Петросян — огромный роман о школе-интернате для детей-инвалидов (нет, совсем не об этом). И с другой — только вышли книги Татьяны Соломатиной «Акушер-ХА» и «Приемный покой», и уже допечатка тиража.

Врачи и больные, то есть те, кто ближе всех к ощущению полноты жизни. «Приемный покой» — чтиво о любви, предназначении, судьбе и акушерстве; куча персонажей, которые, как дети в детском саду, чуть ли не подпрыгивают от желания вылезти вперед и рассказать стишок. Интерн, его учитель, санитарки, акушерки, родственники врачей, пациенты, родственники пациентов — все они таланты, почти все они поэты. Общему восторженно-деловому стилю немного мешают постоянные сноски, в которых объясняются не только медицинские термины, но и цитаты: вот аллюзия на стихотворение Симонова, а вот — цитата из фильма «Покровские ворота», вот «первое предложение “Поджигателя”, с которого начинается сборник рассказов Уильяма Фолкнера», а вот «аллюзия на Ницше, “Как говорил Заратустра”». Как будто в стенах клиники или родильного дома существует свой словарь врачебных терминов, куда входит не только слово «эпикриз», но и цитаты из Гребенщикова, — а людям со стороны приходится объяснять, что мы тут имеем в виду. Подробное описание родов перемежается анекдотами, библейскими цитатами и ироничным философствованием. При этом книжка не распадается на отдельные врачебные случаи, хотя сюжета как такового в ней нет: врач-интерн влюбляется с первого взгляда в молодую девку-врача, через десять лет он заведующий отделением, в семейной жизни счастлив, вспоминает своего учителя, гениального акушера-гинеколога. Настоящим сюжетом становится круговорот вынашиваний, рождений, любовей и смертей. Если бы автор не потакал собственной тяге к вывязыванию слов и рассуждениям (с изрядной, правда, долей самоиронии) о любви и жизни, была бы прекрасная женская проза. А философско-лингвистические красивости вроде «что значат экзерсисы тела по сравнению со свободой души?» иногда выглядят так, как будто врач во время операции решил не просто наложить швы, а вышить цветочек.

«Даун» гораздо жалостливее и, если можно так сказать, шантажистее: несмотря на все попытки сделать полифонический морализаторский роман, даун и его родственники тут — только пример на «что такое хорошо и что такое плохо». Повесть — о жизни и смерти восемнадцатилетнего дауна по имени Костик. Состоит она из внутренних монологов разных персонажей: самого Костика, его мамы, папы, брата, потом появляются и другие люди. Разговаривают они по-разному, но про одно и то же, и даже предложения строят одинаково. Однако дело не в этом. Если «Загадочное ночное убийство собаки» Марка Хэддона, написанное от лица аутиста (ну не говорить же про «Школу для дураков» или «Шум и ярость»), рассказывало о том, как на самом деле устроен любой человек, и в этом не было ни капли морализаторства, — то в «Дауне» невинного и несчастного героя просто ставят то в хорошие условия, то в ужасные, то опять в неплохие, показывая, что у чистого душой и мысли чисты. А если кто помыслами нечист, завистлив, тому везде плохо. Ну да. И чего? И почему большие писатели для иллюстрации этой идеи обходились безо всяких даунов?

Столкновением монологов стал и роман Мариам Петросян «Дом, в котором». Книжкой он выйдет к объявлению победителей премии «Большая книга», а пока можно почитать его на сайте премии. Слишком длинный, местами невнятный, местами нарочито непонятный — а оторваться невозможно. Больше всего это напоминает Стругацких времен «Гадких лебедей»: кто-то о чем-то говорит, потом что-то происходит, и, чтобы разобраться в том, кто и что сделал и почему так произошло, нужно прожить с этими людьми жизнь.

Герои Петросян — дети-инвалиды. Но для них это не очень важно, важнее законы Дома. Точнее, законы Стаи: тут убивают, умирают, не признают одних и превозносят других. Это не жалостная притча, не стивен-кинговский ужастик, не «Республика ШКИД». Темная (светлая) запутанная история о том, как что-то происходило, происходило, а потом произошло. Ее надо читать, как один из воспитателей Дома читает граффити, постоянно появляющиеся на стенах: не вглядываться, а чувствовать, как слой за слоем нарастают проклятия и открытия.

В закрытое сообщество «Дома, в котором» снаружи попасть очень трудно. Герои живут в Доме. Нет, не совсем так: они живут Домом, они вросли в него и могут увидеть, как сквозь Дом мерцает иная реальность, и могут войти в нее. Исследование замкнутого пространства. Это пространство, как знает каждый из его обитателей, способно внезапно раздвинуться во все стороны, но никогда этого не делает. И вот это ощущение — невыносимой близости и ежесекундной возможности запредельного — превращает роман Петросян во что-то живое, своенравное, отводящее взгляд. Не потому, что оно не хочет смотреть в глаза, а потому, что глаза там, как у одного из жителей Дома, — ангельские, сияющие, можно ослепнуть.

Татьяна Соломатина. Приемный покой. М.: АСТ, 2009

Михаил Ремер. Даун. М.: Рипол Классик, 2009

Мариам Петросян. Дом, в котором. М.: Livebook, 2009