Алексей Парщиков: Из писем

«Широка отечественная душа, я ее стараюсь сузить. Вот, пожалуй, и вся методология, от меня исходящая»

Имена:  Алексей Парщиков

На протяжении почти тридцати лет — не помню даже, когда и как познакомились — мы состояли в диалоге. Сидели, бродили, перезванивались с разных концов земли, встречались, обнимались, обсуждали всё, спорили без обид — по-моему, никогда между нами обид не было. И как-то невозможно выйти из диалога, и я продолжаю спрашивать: «Алеша, как ты там?» И вслушиваюсь. «Что я могу для тебя сделать?» Я такого вопроса никогда не задавала, просто делали что-то вместе иногда. Были друг для друга взглядом со стороны. Алеша — самый азартный и внимательный читатель, какого я знала. Из Кельна писал письма. Много. Переписка со Славой Курицыным даже книжкой выходила. Письма стали для Алеши основным жанром в последнее десятилетие. Адресное письмо. Приватные тексты. Это не значит «не для посторонних глаз», это значит, что язык фокусировался в текст переживанием не событий, не идей, не времени, не публики, а другого.

Эти дни я собирала в один файл Алешины письма. Расположила хронологически. Получилась целая книга, где множество людей, книг, выставок, путешествий, замечаний о политике, о языке; где сформулировано художественное кредо и ощущение времени. Письма Алеша начинал словами: «Таня, дорогая», никогда не звал «Танькой» — внутренний стиль не позволял. Нисколько не поза — Алеша был человеком по-настоящему возвышенным, сложносочиненным, тонким, тайным.

Так вот, «что сделать?» — потому что у Алеши закончилась свобода выбора. Что можно вот пожить в Москве — собирался. А потом передумывал: поеду в Америку. А то: в Америку ни ногой, Кельн и велосипед. Алеша же был всадником, благородным рыцарем машинно-электронного века. Теперь его, как он сам любил говорить, «лабиринты» — данность, карта. Никакие «если бы» не принимаются. Первая часть судьбы свершилась, теперь вторая, в некоторой степени зависящая от нас.

Сегодня девять дней с того дня, когда Алеши не стало. Больше он ничего не напишет, но, пока есть возможность вспоминать о нем его же словами, я решила опубликовать несколько фрагментов из его писем ко мне.

2002

Нейтральность тоже была высочайшей идеей, уже потому, что мы жили в ситуации бесконечно навязанных извне суждений, а критику подспудно считали второсортным делом. Поиск и обживание нейтральной зоны и обозначали свободу. Так есть для меня и в настоящем.

Как-то так я посчитал и созрел эмоционально, чтобы приехать на свой «Речной вокзал». И уже заказал билеты на самое начало июня. Так что скоро-скоро, через пару недель я обниму тебя. А до поездки у меня почему-то ничего не ладится, все валится из рук, могу только печатать фотокарточки (негативов накопилось) и ездить по полям на велосипеде среди коров и замков.

Я скоро вылезу на поверхность из своих лабиринтов. Бывает же такое бездумное состояние, скользящее, разобранное. Прислушивание и движение без оглядок, чистая длительность.

Сирени на Рейне пока нет, а тонус у меня, когда писал тебе в прошлый раз, был кисл, правда. На сегодня я очень воодушевлен, в Москву приеду 4-го ночью и позвоню тебе на следующий день. В издательстве «МК-Периодика» выходит большая книга «Поэты- метареалисты: Еременко, Жданов, Парщиков», по 100 стр. от каждого. Это дело рук Игоря Клеха, ведущего серии, принципиального теперь недоброжелателя этих авторов и их манер, а когда-то близкого друга. Кроме этих дел (договора уже подписаны) и всяких хозяйственных по квартире, я впрямь хочу увидеть свою корреспондентку Катю, к которой проникся заочной дружбой и обожанием по мере почтового обмена. Сначала мне было любопытно и экзотично, я принимал это за разновидность журналистского проекта, потом я нашел массу достоинств в ее способе излагать и реагировать, так что, во всяком случае, я обнаружил прекрасного друга совсем необычным образом. Это не вредит моей эпической позиции, но теплоту она в меня заронила — конечно, интересно! Каким будет превращение электронных буратин в реальных детей?

Говорить о том, как тебе пришло в голову сопоставление вещей и по какой степени их присутствия или отсутствия, вот это мне всегда интересно обсудить с художником. Фактор неповторимости находок ошарашивает. Я тут очень утилитарен.


2003

На единстве трактовок я не настаиваю, наоборот, все время подчеркиваю, что вещи, поддающиеся интерпретации и суждениям, интересны в различии и могут не пересекаться (тем интересней). Пожалуй, единственно, в чем состоит моя ненавязчивая «преподавательская» работа, это в передаче концентрации на единичном, на том, что свобода по-американски — это свобода от досье, преследований, маний, параноидальных установок, обобщений. У нас ведь как? Чтобы описать, что происходит на перекрестке Никитской и Тверского, надо привлечь климат Монголии. Широка отечественная душа, я ее стараюсь сузить. Вот, пожалуй, и вся методология, от меня исходящая.


Я прочитал сразу три русские прозы: Андрей Тургенев «Месяц Аркашон», Пелевин (неудобоваримое название) и Болмат «В воздухе». Тургенев, кажется, хоть с провалами, но и с шикарными взлетами, потом ведь и неожиданно, что это наш Слава Курицын. Действительно, перерождение. Пофразное чтение некоторых страниц. Советую. Пелевин — грубо, иногда смешно, новорусские пиджаки, герои-дебилы, ощущение, что рынок заплатил за воображение автору, выкупил его. А помнишь Кочетова—Шевцова? «Чего же ты хочешь?», «Тля»? У этого старомодного Пелевина целые куски оттуда с сатирой на «творческую» богему. А Болмат — о том, как русские на Западе не понимают, чем западные люди могут еще быть недовольны, потому что вся их критика оборачивается глупостью и аморальностью. Некая инструкция для налогоплательщика, ровное течение с перечнями фирм.

Пожилые вундеркинды майской революции, достоявшие в очереди до своих постов, там заправляют делами — точно так же, как в университетской среде и в сфере современного искусства. Абсолютно безответственные, но необыкновенно симпатичные, милые, вечно молодые люди, на чьей совести современный пещерный Вьетнам, разрушенная Камбоджа, опустившиеся палестинцы, травоядные Северной Кореи. Эти люди неизлечимы. Я уж и не знаю после этого, что читать, и стыжусь, что в университете ^* учился.

2004

Зашли в Центр Помпиду. Эта прачечная (внешне) все больше подходит к текстильному дизайну, которым забиты ее помещения. Так мало оказалось в прошлом веке, и сами картинки какие-то выцветшие — двузвездочная гостиница в конце сезона. Зато много прекрасных детей с преподавателями и японских студентов с альбомами, перерисовывающими прямые линии (это им особенно сложно дается). Я в этом музее не первый раз, и самым интересным мне кажется гигантская библиотека. А картины — только теории или пробы видения, но очень редуцированного, убогого. Все равно интересно это выцветание, выветривание содержаний, теорий, резонов. А еще просто парижский столичный дух, которого как-то нет в Германии (или он глубоко спрятан) и которого я здесь и не ищу (даже наоборот).
Устали бешено, Кате еще трудно даются лестницы в подземных переходах метро. Ели устриц, каменных, как след Армстронга на Луне.

Прочитал с азартом твой «Оползень» — горячий текст. От пирамидальной глобалистики никуда не денешься, но это, может быть, еще одна ступень естественного отбора, если это понятие применимо к культуре. С образом удовлетворения машины желания — связано. В глобалистике больше шанса для посредственности, и те, кто хотят «оползти», стечь в лунку и достичь уровня моря, могут это сделать без угрызений совести и комплексов. Как наша поэзия дико усреднилась в девяностые годы. А усреднилась, значит отсеялась. Люди ж вообще стремятся занять нейтральную, тихую позицию, уплоститься, довольствоваться общепринятым. А блаженные фанаты те знают свое дело, они органически не вступают в область обмена. На консьюмаризм и этикетки, на поверхностный бихевиоризм подсели многие мои знакомые художники и писатели, и общество анонимно выкупило их первоначальные таланты. Это норма, пусть их.

Посещали Арт Кельн, но мы не картины смотрели, а слушали музыку, т.н. sound art, который организационно оформился в Париже и Кельне тоже в 90-е с «легких рук» Ксенакиса, Штокгаузена и Булеза (первого уже нет в живых). Непонятно, почему именно на ярмарке визуального арта вдруг целый сектор был отдан музыке, но это так, и мы познакомились с десятком неизвестных композиторов, что показалось информативней визуальных образов. Художники совсем плоские — сразу показывают, что хотят сказать, если есть что. Бац — и всё на своих местах, в один присест всё — выдают.

Для меня самая важная проблема в благоустройстве находится не в Кельне, а на «Речном вокзале», где я надеюсь через год-другой все отремонтировать и жить там хотя бы сезон-другой.


2006

Мы все в ожиданиях. То ли конец этой недели, то ли следующая станут «премьерой». Ждем, кто выйдет на свет. Много смеяться Кате сейчас просто больно — купол огромен и светится в темноте.

Спасибо тебе за хорошие слова, сто раз спасибо. Вопрос поставлен верно: почему организм сбоит? За несколько дней до похода в госпиталь (и до операции) я проехал свою сотню км на велосипеде (Кельн — Дюссельдорф и обратно), так что физически был подготовлен к хирургии. Шутка, подобно вопросу, потел ли больной перед смертью. И тем не менее. Мне как раз нравится образ жизни, который я веду, хотя в последний год нервных и ненужных мне ситуаций было больше, чем нужно. А разрядок было мало: я мало ездил и меньше общался. Но виной моим злоключениям — кашель и курение, которое «разбило» желёзку, она и пухла с переменным успехом около года, и всякий раз, когда у меня была ангина (а их было 4 за год!), железы слева распухали. Море мне надо было, море. Думаю, что море выправит дело. А Москва — своим чередом. К весне я хочу, чтобы квартира освободилась, и тогда я проведу часть лета на «Речном вокзале».

Я еще раз был на обследовании, и мне сказали, что ни воспалений, ни подозрительных клеток нет. Назначили следующий осмотр на середину января, а потом на май. Раны у меня зажили, я не хожу на перевязки. Теперь жду, когда рассосутся отеки и я смогу все пережевывать, как и раньше. Полностью восстановилось зрение и чтение, но я привык использовать дымчатые очки перед экраном — так в них и читаю.

Мою книгу читай, когда руки дойдут. Там не много актуальной информации.

2007

Я приеду аж 17 сентября. Милые люди (например, Файзов Данил) предлагают выступать, а я... Я не могу на сцене больше 5 минут, еще горло не то. Даже в телефон не могу долго — садится голос. Зато на байке я проехал на прошлой неделе 60 км, т.е. в целом готов к функционированию.

2008

Все разъехались, друзья моей юности и детства, которые еще несколько лет назад проживали в Кельне. Видишь ли ты Жагунов? Я мало кому писал — горло не восстанавливается никак, и я хандрю немного.

^* Стэнфорд — Т.Щ.