Рустам Рахматуллин: «Московское Сити метафизично, хотя серо и, как правило, бездарно»

Краевед-метафизик — о самоволии московского мэра и о Петре I как апостоле нового язычества

Имена:  Рустам Рахматуллин

«Две Москвы, или Метафизика столицы» москвоведа Рустама Рахматуллина — первый в истории нынешней столицы сознательный опыт «метафизического краеведения», рассматривающего формирование города не просто как стечение исторических обстоятельств, а как следствие определенного Промысла. О самоволии московского мэра и о Петре I как апостоле нового язычества автор рассказал МИХАИЛУ ВИЗЕЛЮ.

— Слово «метафизика» очень многозначно; какой смысл вкладываете в него вы?

— Буквальный — то, что за физикой, после физики, над нею и кроме нее. Я говорю об «идее Москвы», или, лучше cказать, о Промысле, действующем в Москве.

— Присуща ли такая метафизика другим большим городам? Старым, как Вена или Рим, и новым, как Нью-Йорк и Петербург?

— Я уверен, что ею обладают старые великие города — о Риме, Иерусалиме, Константинополе могу говорить определенно, потому что москвоведы всегда соотносят Москву прежде всего с этими городами. Кроме того, могу уверенно говорить о метафизике некоторых малых русских городов: Малоярославца, Торжка, Переславля-Залесского, Изборска или такого (впрочем, немалого) города, как Севастополь в паре с Бахчисараем. Старые города, несомненно, всегда метафизичны. О Нью-Йорке этого сказать не могу — для меня это город, конечно, профанический. И профанически влияющий на Москву.

— А Петербург? Это ведь город, с одной стороны, новый, то есть основанный уже в новое время, а с другой — явно мифологизированный?

— Петербург — это отрицание Москвы, удавшийся опричный проект, то есть проект исторжения государева двора из Кремля. Но и опричнина имеет шанс «отбелиться» — в конце концов, в Александровской слободе — опричном замке Ивана Грозного — теперь монастырь. Вот и Петербург может надеяться на такое «отбеливание».

А вообще, знаете, отношениям Москвы и Петербурга посвящено полкниги. Драма Москвы состоит в том, что ей, как Риму, полагается свой Константинополь, то есть царское бегство. Я говорю не про Москву — третий Рим, это другая формула, а про то, что Москва и Рим очень подобны, телесно подобны между собой. Другое дело, что этот Рим-Москва возник уже после Константина, он прибавляет к первому Риму второй, в результате оказывается их суммой, действительно чем-то третьим, и бегство царя из такого Рима оказывается бегством от Константина. Поэтому Петр I выступает мнимым Константином, апостолом расцерковления и некоего нового язычества, и Петербург — это город богов, которые у нас не зимовали.



— Время написания этой книги — 1994—2002 годы, то есть период самых драматических преобразований Москвы. Как это сказалось на вашей работе?

— Очень трудно писать уходящую натуру — предмет изучения исчезает прямо на глазах. Но публицистические выпады в книге адресованы Ивану Грозному, Петру... О современности в ней как будто не говорится. Но подспудно ведется спор и с нынешней городской властью. Которая ведет себя так, как будто этот город создавался человеческим умышлением. А когда на место Замысла приходит умышление — это петербургский способ властвования в городе. В действующем мэре я не вижу ничего московского. Это самоволие, очень далекое от уходящей в Средневековье московской традиции.

— Значит, вас интересует только уходящая натура? А «приходящая натура», с вашей точки зрения, никакой метафизикой не обладает?

— Нет, отчего же. Московское Сити, конечно, метафизично — как тридесятый вариант опричнины, то есть расцентровки Кремля, как новый, высотный вызов ему. Как новая функция Пресни, которая противостояла Кремлю трижды, в революцию 1905 года и в оба путча (1991 и 1993 годов). При этом совершенно не важно, чьи флаги были над Белым домом и Кремлем, важно, что «второй холм», альтернативный холм воспроизводится на Пресне, как воспроизводился в древности в Арбате. Просто потому, что Москва разрослась и отношение «город — загород» выстроилось по берегам Пресни, как когда-то по берегам Неглинной. И в Сити мы видим уже четвертый случай воплощения этого антикремлевского посыла на пресненской стороне. Это метафизично, хотя серо и, как правило, бездарно.

— Напоследок расскажите о себе как о москвиче.

—Я родился на улице Вешних Вод, близ нынешнего Ярославского шоссе, в деревянном доме, но уже в городской черте. Калитка выходила в поле, на опушку Лосиного острова, к забору подходили коровы, но Кольцевая дорога нас уже обошла, и мы были москвичи. С детства меня возили к родственникам в район Хитровки, а в восьмом классе я впервые «вышел в город» сам. И с того времени, то есть с восьмидесятого года, занимаюсь Москвой непрерывно. Нас снесли и переселили, но оставили в Лосинке. Может быть, краевед должен жить в центре, а может быть, лучше занимать точку внешнего наблюдения. Меня, во всяком случае, такая позиция устраивает.