Горан Петрович: «Вдохновение – слишком хорошее слово, чтобы использовать его по отношению к истории»

Главный сербский писатель рассказывает МАКСИМУ ТУУЛЕ о малых языках, о преобразовании энергии и о том, как литература противостоит истории

Имена:  Горан Петрович · Милорад Павич

Звание главного сербского писателя Горан Петрович унаследовал после смерти Павича как-то само собой. Впрочем, имена писателей связаны прочно – не только по причине национальной принадлежности, но и в силу банального сходства их творчества: тот же привкус волшебной сказки, те же витиеватые образы, та же укорененность в истории. Но все-таки свой собственный, ни на что не похожий голос все четче прорезается у Петровича с каждой новой книгой. В этом году на русском вышел сборник новелл «Различия», в котором писатель дальше всего ушел от павичевской традиции, а сам Петрович приезжал презентовать книгу в Москву.


– Переводы ваших книг или книг Милорада Павича издаются миллионными тиражами. Почему же, по-вашему, сербская литература до сих пор так и не стала частью «большой» европейской литературы?

– Когда вы сказали, что Павич и Петрович продаются миллионными тиражами, я вспомнил одну фразу, которую очень часто у нас повторяют: «Нас и русских – триста миллионов». При этом надо иметь в виду, что население Сербии – это примерно половина населения Москвы. На сербском языке говорит не более 15 миллионов человек в Сербии и в диаспоре. Ничего удивительного в том, что малые страны и малые литературы – не в географическом смысле – не имеют такого пространства для чтения, как литература больших стран. Но, с другой стороны, нельзя сказать, что сербская литература совершенно не заметна в рамках мировой – прежде всего благодаря Павичу и более старым авторам: Иво Андричу и Милошу Црнянскому. Должен признать, что я благодарен тем большим культурам, которые открывают свои двери малым. Но среди того, что можно увидеть в витринах англоязычных магазинов, только десять процентов – литература, написанная изначально не на английском языке. А к этим десяти процентам относятся такие великие языки, как русский, французский, испанский, итальянский. Представьте, сколько места остается для сербского, хорватского и прочих малых языков. Но не все, что находится на авансцене, можно назвать лучшим. Я не могу рассматривать литературу как индустрию по производству одежды, где самое важное – это бренд.

– Намного ли меньше теряется при переводе с сербского на русский или другие славянские языки, чем при переводе, скажем, на романские или германские?

– Не могу оценить, потому что не говорю на всех этих языках или говорю настолько плохо, что мне трудно это понять. Безусловно, при переводе что-то утрачивается, но и что-то приобретается. Например, когда электрическую энергию передают по проводам, часть обязательно теряется в пути, зато в итоге получается свет. Фактически со всеми своими переводчиками я вступаю в переписку, когда они работают над моими книгами. Возникающие при этом вопросы затрагивают такие тонкие материи, что я вижу: мои переводчики замечают самые неуловимые вещи. Я никогда не настаивал, чтобы перевод точно передавал те слова, которые использовал я, если это плохо звучит на другом языке.

– При всей важности слова в ваших романах в них скрыт огромный визуальный потенциал. Что вы думаете об экранизациях и театральных постановках ваших книг?

– Были одна-две экранизации, но они были не очень удачными. Боюсь, что эти тексты слишком насыщены метафорами, ситуации слишком метафоричны для современного зрителя, который любит, чтобы ему через минуту было ясно, где он находится. Но я не был бы против, такие идеи время от времени высказываются.

– Вам не жаль что-то терять при переносе книги на экран?

– Нет, не жаль, потому что я отдаю себе отчет в том, что это переход из одного вида энергии в другую. Например, когда я читал текст инсценировки «Осады храма Святого Спаса», я совершенно не задавался вопросом: почему сюда не вошло то или это? Просто здесь используются другие выразительные средства и они по-другому воздействуют на человеческие чувства.

– В ваших книгах очень много реалий, связанных с сугубо национальными вещами: например, топографией Белграда или историей Сербии, как в «Книге с местом для свиданий» или «Осаде храма Святого Спаса». Чем вдохновляет вас сербская история?

– Вдохновение – слишком хорошее слово для того, чтобы использовать его по отношению к истории. История вряд ли может дать вдохновение. Это, к сожалению, чаще всего история войн, убийств и всего того, что можно отнести к категории зла. Я пытаюсь противопоставить историю и литературу, повествование, потому что рассказ, в отличие от историографии, сохраняет человеческое тепло. Литература передает влажность глаза, смотрящего на мир, потому что, если бы глаз не был влажным, он попросту перестал бы функционировать. А история, историография – это просто набор фактов. Я всегда обращаю внимание на то, что, кроме истории как таковой, существует история отдельного человека. Но еще я писатель, который пишет по-сербски, а потому я пытаюсь сказать что-то о народе, к которому принадлежу, и о стране, в которой живу. И это не лишено смысла, потому что для российского читателя в России никакого интереса не представляла бы, например, российская копия Буковского, а для читателя в Литве – литовская.

– А как, скажем, у вас возник замысел «Осады храма Святого Спаса»: ведь он основан на конкретном историческом событии, пусть и интерпретированном особым образом?

– Вообще, мне хотелось, чтобы во время чтения у людей возникала мысль, что здесь выдумано, а что правда. История и действительность зачастую опровергают друг друга и кажутся выдумкой. Какая фантазия могла бы вообразить, что все злодеяния, происходившие в ХХ веке, реальность, а не выдумка? Я люблю пограничные ситуации, которые позволяют мне играть в пространстве между фактом и фантазией или, например, любовью и патетикой. Меня очень развлекает этот танец на острие ножа.

– Насколько глубокий след оставили события недавней югославской истории? Как это повлияло лично на вас?

– С разными писателями происходит по-разному. Может, это прозвучит немного по-старинному, но я чувствую ответственность за письменное слово. Все записанное записано для того, чтобы сохраниться. Сейчас существует много того, что можно назвать импровизацией. Есть поколение молодых писателей, для которых эта тема основная. Но я лично не хотел бы, чтобы она стала главной надолго – по целому ряду причин. Для меня эта тема никогда не стояла на первом плане. Но, думаю, фон произошедших событий все же чувствуется. Я даже полагаю, что именно недавнее прошлое определяет настроение, характерное для всех моих книг, – настроение печали. Меня, как писателя, никогда не интересовал реализм такого толка, как «открыть окно и посмотреть, что происходит». Но я не отрицаю, что такие книги могут быть хорошими, я их даже читал. Мне пришло на ум такое сравнение: подходишь к окну и начинаешь смотреть, а от дыхания стекло немного запотевает. Именно такой вид через легкую туманную дымку – это интонация, которая проходит через всю мою литературу. Наша действительность угадывается где-то рядом, но все контуры смягчены этой легкой мглой, моим вздохом, моим выдохом.