Валентина Полухина: «Когда я спрашивала о влияниях, он говорил: “Навалом — и ни одного”»

Крупнейшая исследовательница творчества Иосифа Бродского о путешествиях поэта, его связи с Пушкиным, заимствованиях и тропах

Имена:  Валентина Полухина · Иосиф Бродский

5 октября 2009 года в пресс-центре «Российской газеты» прошла презентация новой книги Валентины Полухиной об Иосифе Бродском – «Больше самого себя». Это уже пятнадцатая и, по словам исследовательницы, предположительно последняя ее книга о поэте. На презентации выступили издатель книги, томский переводчик Андрей Олеар, писатель Андрей Битов, священник Михаил Ардов и другие люди, знавшие Бродского в разные периоды его жизни. После презентации Валентина Полухина дала небольшое интервью корреспондентам OPENSPACE.RU и «Радио Свобода».

— В чем новизна вашей последней книги на фоне множества исследований о Бродском?

— На самом деле она предназначена для исследователей больше, чем для широкой публики. Я поднимаю темы, которые мало исследованы или почти не исследованы. Например — «Бродский и Данте». Это огромнейшая тема на много диссертаций. Бродский в конце жизни горевал о том, что он не написал свою «Божественную комедию». Он читал Данте всю свою жизнь, это была его настольная книга. Меня заинтересовало, что же у него от Данте. Но эта тема только подана, только задета, я только на нее намекнула. Потому что нужно хорошо знать латинский язык, итальянский язык — нужно быть специалистом. Также тема «Бродский и Пушкин», потому что многие связывают Бродского с разными поэтами, но меньше всего — с Пушкиным. Пушкин присутствует в нем изначально. Но главным образом это скорее информативные книги: там собраны все библиографии его интервью, библиографии его прозы, и, более того, я горжусь, что сделала такую картографию путешествий Бродского по миру. Все, что я могла собрать: даты, годы, месяцы; где он был — в какой стране, в каком городе после 1972 года по всему миру. Я уверена, что она неполная, но проще дополнять, чем составлять сначала. Вот это — совершенно новое. Точные даты, точные годы, где он был, в каких городах. И когда на это взглянешь — на эту сетку путешествий, то понимаешь, почему Чеслав Милош назвал его культурным империалистом.

— А как это удалось сделать?

— Потому что у меня все это записано. Если вы видели «Иосиф Бродский — эпоха, труды…» ^* — это хронология его творчества, где я собирала каждый год по месяцам: где он был, что делал, что написал, что опубликовано, что не опубликовано, я собрала все неопубликованное — не только из марамзинского четырехтомника, но и из архива. У меня есть люди, которые присылали мне все из архивов — по крайней мере, название и первую строчку. И его путешествия — мне хотелось, чтобы было наглядно видно, где он был. Когда это в контексте, это все тонет в огромном океане его жизни, а если это вынести — это очень любопытно, как он объездил Турцию, Рим, Грецию, не говоря уже про всю Европу, — только вот не был в Китае. Его пригласил, между прочим, японский император однажды, и он уже принял приглашение, но потом отказался. К нему пришли из японского посольства и сказали: «Слушайте, никто не может отказать японскому императору!» — а Иосиф отказал.

— Расскажите, как вы сказали Бродскому, что он Пушкин?

— Я очень рано это поняла и цитировала Марину Цветаеву, говорившую о молодом Пастернаке: «Я и еще несколько человек знаем, что он гений, остальным придется подождать до его смерти». Я знала, что он гений, еще до нашей встречи в 77-м году и думала о том, что он делает и как. Если посмотреть, то, по большому счету, он пересадил всю английскую и американскую поэзию на русскую почву — то же огромное культурное дело сделал Пушкин, пересадив на русскую почву французскую поэзию. И когда вы начинаете их рассматривать, проявляются биографические сходства, сходства характера, оба рано запели о старости, оба — «близнецы», оба любили женщин, оба были джентльмены и никогда не могли сказать женщине «нет». И, конечно, в поэтике никто от Пушкина до Бродского не сделал того, что как будто ждало его. Все, что было заимствовано из английской поэзии, это был образ романтического героя, Байрон. Но сама суть, структура — например, структура тропов — это сделано Бродским. То же, что Пушкин сделал с французской поэтикой. Он иногда просто переводил. И Иосиф всегда держал это в голове: когда я у него спрашивала о влияниях, он говорил: «Навалом — и ни одного». Когда я указывала на какие-то конкретные случаи, он говорил: «Валентина, посмотрите на Александра Сергеича — он крал справа и слева и все делал своим». Это абсолютно его подход. Когда присутствуешь на его лекции (он говорил о поэтах от Древнего Рима до наших дней) — будто они все вот здесь присутствуют и он с ними разговаривает. И того и другого упрекали в том, что они «нерусские». Пушкин говорил: «Бывало, что ни напишу, все для иных нерусью пахнет». Иосифа обвиняли в том, что он потерял русскость, — многие, со всех сторон. Он говорил: «Ну, знаете, грош цена той русскости, которую можно потерять». Андрей Ранчин, кстати, на эту тему писал больше, чем я; я только как поклон великим теням... Не надо забывать, чью линию он продолжает во многом. Он гордился тем, что в пять или шесть лет знал «Медный всадник» наизусть. То есть он знал Пушкина действительно очень хорошо.

— Вы рассказывали о случае, когда вы указали Иосифу Александровичу, что метафоры в его поэзии возрастают со временем в геометрической прогрессии, и объяснили, почему и как это происходит, и он согласился. Так что же вы ему такое рассказали?

— Он согласился, да. Дело в том, что всем заметно и понятно: с какого-то момента он начал прозаизировать свой стих. То есть, по Якобсону, он начал двигать свой стих к метонимическому полюсу языка. Это видно в синтаксисе, в удлинении строки, в его анжамбеманах. Чем дальше он двигался к этому полюсу метонимии, тем больше само стихотворение требовало компенсации. Оно требовало плотности. А плотность в стихе можно достичь только одним средством: тропами. И эти тропы у него всюду. Я вышла на очень хороший момент — структура грамматики тропов. Потому что о семантике, о значении тропа пишут от Аристотеля до наших дней. Напишут подробную книгу об одном поэте — и ее никак нельзя соотнести с другим. Но если посмотреть на грамматическую структуру тропов (я сравнила ее со структурой тропов десяти других поэтов — от Карамзина, Пушкина до Ахматовой, Пастернака и футуристов)... Вы сразу увидите его родство с футуристами, что тоже неожиданно, именно по структуре тропов. «А есть Б» — это Маяковский, все его лозунги. У Иосифа это на метафизическом уровне, но это идет от английских метафизиков. Они очень пользовались этой метафорой. Так что я сказала: стихотворение требует компенсации, как еще сделать поэзию плотной? — Тропы. Иосиф согласился, он сказал: «Пожалуй, вы правы».

— А часто ли вам удавалось сообщить Бродскому о его поэзии что-то, чего он сам не знал о ней?

— Нет, это, пожалуй, самый яркий случай. Он знал себя хорошо. Он отказывался говорить о своих стихах, но прекрасно понимал, что делает, потому что ум у него был аналитический. И когда что-то у кого-то брал, он знал, для чего он это брал. Кроме того, не забывайте: он преподавал поэзию столько лет — это невозможно делать, не перенося на себя. И если вы составите список тех, кого он преподавал, это всё поэты, родственные ему, поэты, у которых он чему-то научился и которым он благодарен. Будь то Рильке, Цветаева, Оден, Фрост, Харди. Это в каком-то смысле его поэтические родители.

— То есть можно сказать, что он в некотором роде руководил вашими исследованиями?

— На самом деле да. Я старалась не злоупотреблять, но, когда мне что-то было непонятно, я звонила ему, спрашивала, и он отвечал.

_________________________

^* Имеется в виду книга В. Полухиной «Иосиф Бродский. Жизнь, труды, эпоха» (Спб.: Звезда, 2008).