Роман Тименчик: «Те, кто не понимает, что б/п – это беспартийный, пусть читают облегченную биографию Ахматовой»

Крупнейший специалист по Серебряному веку поговорил с ГЛЕБОМ МОРЕВЫМ о филологах с историей и без, недооцененных книгах и культурной деградации

Имена:  Роман Тименчик

В 1974 году имя 29-летнего рижанина Романа Тименчика появилось в культовом, как сказали бы теперь, амстердамском журнале Russian Literature среди подписей под научным манифестом новой российской филологии «Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма», заложившим основы изучения фактически полузапретной в СССР русской литературы начала ХХ века. С тех пор его лидерство в филологической работе по публикации и комментированию текстов русского модернизма – от Анненского и Гумилева до поэтов первой волны эмиграции – стало неоспоримым. С 1991 года Тименчик – профессор Еврейского университета в Иерусалиме. Лауреат Премии Андрея Белого 2006 года – за книгу «Анна Ахматова в 1960-е годы» (М.; Toronto, 2005).

— Роман Давыдович, помните статью Цветаевой «Поэты с историей и поэты без истории»? Мне кажется, что есть и филологи с историей, и филологи без истории — то есть ученые, заметно меняющиеся, в том числе в части методологии, и более, что ли, консервативные их коллеги. Между представителями этих групп периодически ведутся публичные дискуссии. Только что Александр Жолковский в последнем «Новом мире» — не знаю, успели ли вы посмотреть этот текст, — достаточно ядовито пеняет младшему коллеге, не названному им по имени, на такую вот статичность, приверженность старым методам периода структуралистской бури и натиска и расцвета поэтики интертекстуальности. Мне кажется, что в этом споре вы скорее на стороне объекта атаки Жолковского. Или я ошибаюсь?

— Я, честно говоря, не очень вчитывался в эту, как мне показалось, малоувлекательную виньетку в поисках прототипов. Я, конечно, за развитие, как и вообще за все хорошее. В том числе за усовершенствование методологических ухваток, за расширение их репертуара, за применение новых приемов описания — безусловно, на здоровье! Но когда филологи перестают заниматься филологией, а начинают заниматься философией или социологией или еще какими-нибудь видами общественных наук — политологией и так далее, это обозначает, что здесь кончилась филология как критическое изучение текста, как подготовительная комментарийная работа по передаче текста следующим поколениям, как все то, чем занимался в последние годы недавно ушедший от нас выдающийся филолог Юрий Щеглов, и началась… И началась другого рода деятельность в свободное от филологии время.

— Интересно, что сейчас вы буквально вторите Александру Долинину, который, говоря в конце прошлого года об Александре Лаврове на присуждении тому Премии Андрея Белого, вступил в публичный спор с (также не названным им, правда) Михаилом Ямпольским (тоже, кстати, лауреатом Премии Белого); он процитировал высказывание Ямпольского, совершенно обратное вашему. Ямпольский утверждает, что настоящий успех и новация на стороне философа, смотрящего на себя с точки зрения филолога, и наоборот — филолога, который видит себя философом. Долинин с этим полемизирует, и вы, собственно, тоже сейчас высказали противоположную точку зрения.

— Вы знаете, что я какое-то количество лет занимался историей акмеизма. Никто толком не знает, что это такое, и, более того, может быть, есть история акмеистов, а акмеизма, может быть, никакого нет. Но когда занимаешься биографиями и творчеством этих людей, то какие-то из их заветов, их лозунгов как-то прилипают, проникают в тебя. Например, то, что в первом «Цехе поэтов» было сказано, что надо идти всегда по линии наибольшего сопротивления. Смешивать два ремесла, филологию с философией, — это линия наименьшего сопротивления, это сейчас умеет каждый, в любом русскоязычном вузе. Пусть расцветают все цветы, но это так легко, и это так дискредитирует идею «прекрасной трудности» филологии, что лучше бы они этого не делали.

— Занятно, однако, что люди, прокламирующие и практикующие какое-то идейное развитие, переход к новым областям гуманитарного знания, — эти люди больше, на мой взгляд, чем их консервативные коллеги, ориентированы на современную культуру. Тот же Жолковский, тот же Ямпольский, Игорь Павлович Смирнов… Все они в какой-то момент оказываются связаны с ней как с объектом своих штудий или сами претендуют на то, чтобы встроиться в корпус текстов современной культуры; опять же, Жолковский наиболее яркий, наверное, пример. Ваше поколение и поколение ваших учителей пришли в науку вслед за формалистами и ощущая себя наследниками формалистов, воскрешая установки и отношение к филологии, формалистами заданные. И тут не может не бросаться в глаза разница между отношением к современной им культуре формалистов, которые увлеченно описывали синхронную им литературу, — и всегдашним тартуским высокомерием к современной литературе, не только советской, что можно было бы понять, но и к неподцензурной. Помнится, что исключением был лишь Георгий Левинтон, в каких-то работах апеллировавший к текстам неофициальной и эмигрантской литературы. В других мне всегда виделось пренебрежение или индифферентное отношение к современности. Как складывались ваши с ней отношения?

— Вы затронули сейчас несколько проблем сразу. Среди них есть такие, о которых я не думал, а сейчас попытаюсь подумать вслух. Ну, во-первых, как и всякий человек, читающий книги, читающий иногда, например, и современные стихи, и прозу, и драматургию, я не проживаю в пространстве, замкнутом от текущего литературного процесса. Я когда-то писал о Петрушевской, писал о Тимуре Кибирове, о живущем в Иерусалиме Семене Гринберге. Я писал о Бродском, как только его не стало. (Там не было ни одного некрологического слова, но это была попытка поэтологического или поэтического, в смысле поэтики, некролога Бродскому.) Но я понимал, что во всех этих случаях я занимаюсь не совсем филологией, я занимаюсь тем, что называется критикой. Когда мы пишем о современной литературе, мы занимаемся критикой (увы, мешает омонимия — ведь и филологию мы называем критикой текста; а филология и литературная критика — это скорее антонимы; а еще есть и критика в том смысле, как мы говорим о выступлениях в стенгазете). Так вот, занимаясь литературной критикой, мы кого-то укрупняем, кого-то продвигаем, кого-то осаживаем этим, прямо или косвенно. То есть мы одних выдвигаем за счет других, неизбежно пренебрегаем другими — каждый раз, когда мы кого-то выдвигаем. Никакого специального высокомерия к современности у себя и у многих своих коллег я не замечал. Но нежелание — приходится снова употребить затертую цитату — «смешивать два этих ремесла» я всячески приветствую.

Не совсем так это и про формалистов. Пока была живая литература, они на нее ориентировались и, может быть, подразумевали именно ее, ее «в подтексте», даже когда писали о спорах шишковистов и карамзинистов. И дела давно минувших дней проецировали на современные им конфликты, на противостояние Маяковского и Мандельштама, Хлебникова и Гумилева, как прямо сформулировано у Эйхенбаума и Тынянова. Когда перестала жить литература, им соприродная, они перестали в эту сторону смотреть. Они ушли в историю литературы. Но!.. Дело не только в том, что наступила эпоха советской литературы, а и в том, что есть периоды в истории культуры, когда филология обгоняет литературный процесс. Ничего в этом нет унизительного для литературы, ничего почетного для филологии, просто так бывает. Мы знаем с вами, что есть эпохи лидирования поэзии и лидирования прозы. Точно так же есть эпохи, когда искусство описания обгоняет то, что описывается. Скажем, научное творчество того же Жолковского значительно более продвинутое и содержательное, чем художественное творчество Жолковского, — просто чтобы на примере одного и того же человека показать, как это не обязательно синхронно.

А насчет пренебрежения — это не высокомерие, это немножко другое. Михаил Леонович Гаспаров часто повторял: «С привычным для русской литературы отставанием на пятнадцать лет…» — например, про приход модернистской поэтики в десятые годы в русскую культуру... Да, есть привычное отставание от европейского литературного процесса, можно ли это отставание преодолеть волевым усилием и нужно ли это? Может быть, это составляет некоторое очарование русской литературы — ну так, как мы говорим об очаровании загнивающего дворянского гнезда или о каких-то других декадентских, осенних, тронутых дымкой увядания очарованиях — очень может быть. Так вот, мне кажется, что на пользу развитию новых методов описания идет именно эта установка на не то чтобы высокомерие, а на осознанную и спасительную дистанцию. Как в 1916 году академик Перетц сказал Жирмунскому, после доклада «Преодолевшие символизм»: «Что ж это вы — из пушек по воробьям». А другие выдающиеся филологи в Петроградском университете говорили: «Вот это литература, ну а это тру-ля-ля». «Тру-ля-ля» было все, что после Некрасова или Апухтина, а то и после XVIII века. Почти как генерал у Горбунова: «Вот Херасков умел взять быка за рога. А молодежь!» В этом подходе в качестве рабочей установки что-то хорошее есть для филологии. В чем-то она от этого страдает, а в чем-то очень даже выигрывает.