— Вопрос в том, что классики фиксируют определенный срез языка, литературную норму, которая переживает несколько поколений и на которой основывается человеческое самосознание. Владислав Ходасевич в известном стихотворении назвал своей родиной восьмитомное собрание сочинений Пушкина. Для него это был единственный способ сохранить свою национальную идентичность: он был польского происхождения, после революции эмигрировал, Россия перестала существовать, и язык ее изменился. Охранительные настроения по отношению к языку — это, по-моему, естественный инструмент самозащиты.

— Это чрезвычайно верно, но, опять же, необходимо учитывать время. На нашем веку у нас недостаточно времени для потери идентичности. Для поэта, о котором вы говорите, книги выражают идеальное отечество, не имеющее точных географических очертаний, но имеющее культурную силу. Это сильнейшее самосознание, которое существует до тех пор, пока есть люди, так же как он, узнающие себя в этом корпусе книг и слов. Но со временем эти восемь томиков меняются — одни прибавляются, другие исчезают. А идентичность остается — как идея, как ценность, как система отсчета. Мы, итальянцы, не всегда говорили по-итальянски, и тем не менее имели представление о нашей культурной идентичности, о нации в смысле культурных связей: мы отличались от других народов, окружавших нас. Что мне кажется ошибкой, так это противопоставление одной идентичности другой, непонимание, что существуют переходные зоны между культурами. Когда я через всю Италию ехал из родного города в Триест, я чувствовал, как «итальянскость» становилась все более разреженной. В Триесте она была почти эфемерной. Там была иная идентичность, питаемая «славянскостью» и «германскостью». Россия устроена так же — по крайней мере, ваша европейская часть. Вы смешиваетесь с поляками и украинцами, с евреями, с немцами, с финнами. Разные идентичности не исключают друг друга, а питают взаимно. Человек родом из Рима — итальянец, но в еще большей степени он римлянин. Итальянец из Феррары имеет другую «итальянскость»: другую социальную действительность, слова, ценности. Следовательно, по-моему, не существует предопределенной, неприкосновенной национальной идентичности для каждой европейской страны. Существует два или три элемента, которые составляют итальянца или русского. Но внутри этих контуров комбинации и оттенки бесконечны.

— Но ведь ваш европанто построен на противоположном принципе. Вы не думаете, что интернациональные слова, которые вы выбираете для европанто, способствуют укреплению национальных стереотипов, будь то пицца, сомбреро или Гулаг?

— Да, стереотип существует. Это элемент нашей культуры. Он, без сомнения, приблизителен, поверхностен, он говорит о народе и о человеке очень мало и очень топорным образом. Но это правда, доступная пониманию во всех культурах, которые развили эти стереотипы, то есть узнаваемые образы. Когда говорят, что любой итальянец любит оперу и хорошо поесть и глазеет на красивых женщин, в этом есть доля истины, хотя существует масса оттенков. Когда мы говорим, что немцы тупые, суровые и серьезные, в этом есть доля истины. Для всех — и для вас, русских, тоже. Таким образом, этот стереотипический образ узнаваем, он подлежит дешифровке. И поэтому я использую его в европанто, чтобы с его помощью пробить стену непонимания, чтобы туда могло проникнуть значение, пусть грубое и неполное, но это же просто игра. Кроме того, в конце концов, наша национальная идентичность основывается на стереотипах. Не нужно бороться с этим фактом или отрицать его, мы должны просто отдавать себе отчет в том, что это стереотипы и что они, следовательно, относительны и приблизительны; мы должны основывать свое суждение на понимании народа — но и индивидуума. Я привел в пример немцев. Немцы чрезвычайно разнообразны, и, чтобы их понять, нужно их знать; многое зависит, например, от того, протестанты они или католики. Потому что протестантский менталитет лепит сознание одним образом, а католический — другим. В Европе мы в большей степени обязаны различиями этим культурным эманациям, чем географическому положению. Я больше похож на австрийского католика, живущего в Вене, чем на немца-протестанта из Гамбурга.

Привычка к разнообразию делает людей более терпимыми, более любопытными, более открытыми, более подверженными влияниям, но я не воспринимаю это как угрозу собственной идентичности. Моя индивидуальная идентичность в любом случае всегда в безопасности, потому что, если бы я ее утратил, я стал бы больным психопатом. Так что этот вопрос всегда решается в индивидуальном порядке. А идентичность нации, как я уже говорил, имеет разную насыщенность и разные оттенки. Так что нам давно пора отказаться от устаревшей, на мой взгляд, идеи национального государства, в котором язык, флаг и граница представляют собой священную триаду.

— Ну и в качестве иллюстрации ко всему вышесказанному расскажите, пожалуйста, немного о ваших книжках.

— В своих романах я более серьезным образом размышляю на ту же тему: какую роль язык играет в формировании личности и как язык важен для самого нашего существования. В первом и самом известном романе, «Новая грамматика финского языка», я рассказываю историю человека, который во время Второй мировой войны теряет память, забывая даже собственный язык. Когда он приходит в себя, то уже не знает, кто он, и не говорит ни на одном языке. По роковой случайности врач, восстанавливающий его речь, заставляет его выучить язык, который ошибочно считал его родным, но который в действительности был ему чужим. Это история о том, как этот человек вновь обрел собственный язык. Второй мой, скажем так, лингвистический роман называется «Последний из вотяков». Его герой выходит на свободу из советского Гулага и обнаруживает, что он единственный носитель исчезнувшего языка, единственный человек, говорящий на нем. И это обстоятельство очень важно для двух других героев. Один персонаж — преподаватель финского языка — хочет убить последнего вотяка, чтобы от его языка и следа не осталось, поскольку он является доказательством, что финский язык родственен языкам американских индейцев. А этот персонаж не хочет, чтобы такое родство было предано огласке, потому что американские индейцы проиграли в ходе истории. Героиня, желающая, наоборот, спасти последнего вотяка, — это русская лингвистка, которая хочет привезти его на угро-финский конгресс в Хельсинки и посредством его языка показать именно эту страннейшую связь между финнами и американскими индейцами. В конце концов этот дикарь убегает от них обоих, его история — очень странная и забавная. Это очень забавный роман. В нем я попытался проанализировать, как себя чувствует человек, которому больше не с кем разговаривать, поскольку его язык более не существует. Он воображает себе собеседника, которому рассказывает о своем мире. О мире, который исчез, потому что исчезают слова. Это огромное одиночество и, в сущности, сумасшествие. А в третьем лингвистическом романе я рассказываю о жизни такого же, как я, переводчика, знающего столько языков, что в конце концов за каждым из них ему мерещится некий универсальный, тайный язык, который правит всеми языками, — в сущности, язык Бога. Это становится формой безумия — роман рассказывает о невероятных приключениях человека в поисках универсального языка. Ну а в других книгах я рассказываю о моей деревне, о людях, о моем детстве; это очень автобиографические книжки.

OPENSPACE.RU благодарит Райффайзенбанк за помощь при подготовке этого материала.