Поэт превратился в священника – и результат этой метаморфозы вопреки всем ожиданиям стал большим событием в современной русской литературе
Рецензент этой книги намерен официально заявить, что с ее появлением в русской поэзии зафиксирован беспрецедентный случай. Начало истории не вполне рядовое, но и не то чтобы совсем невозможное: проживающий в городе Минусинске поэт Сергей Круглов обратился, стал священником, перестал писать. Через некоторое время снова начал. Легче всего предположить, что новые стихи оказались хуже прежних.
Скептическое правило современной российской изящной словесности гласит: мы уважаем религиозный выбор имярек, но стихи его признаем несколько специфическими, проходящими по ведомству приблизительно секс-меньшинств. Стихи священника обычно стыдливо комментируются в том смысле, что религиозные смыслы и глубины оказались сильнее формальной составляющей. История великого поэта Джона Донна, настоятеля церкви Св. Павла в Лондоне, не есть наша бедная русская советская православная правда. У нас так не принято. У нас положено в лучшем случае, как о. Стефан Красовицкий, сжечь все соблазнительное и явиться в другом литературном облике, победив темные начала. Отец Стефан, надо отдать ему должное, выглядит абсолютно убедительно (и даже вполне блистательно в своей нездешней утонченности), полностью, до молекулы, сублимировав живородящее безумие поэта Станислава Красовицкого. Религия и поэзия — разные зоны человеческого духа; человек, совмещающий их в своей работе, должен чем-то пожертвовать.
Но есть и радостная новость: Сергей Круглов не жертвует ничем. Ни малейшего намека на идейное ограничение ни со стороны ортодоксии, ни со стороны современного стихосложения в его стремлении к радикальным языковым, мировоззренческим и антропологическим практикам. Это полное, совершенное, радостное, тревожащее, провокационное, заставляющее сопереживать, увлекательное, одновременно бескомпромиссно религиозное письмо.
Читать текст полностью
При этом понятно, что автор его — поэт Круглов, которого мы знаем с девяностых годов по «Митиному журналу». Те же верлибр и дольник, те же рассказы под маской стихотворений, тот же редкий для современного русского поэта интерес к французской поэзии и американо-европейскому модернизму, тот же редкой утонченности эстетизм (я полагаю, что подлинных эстетов в современной русской поэзии чрезвычайно мало, до обидного, и читателю с Кругловым здесь крайне повезло). Очевидно, что у автора завидно прибыло чувства юмора, и грудь его как-то стала крепче: для производства такой стихотворных циклов продолжительности необходимо неплохое душевное и физическое здоровье. И — автор абсолютно, воплощенно, телесно, до кончиков пальцев религиозен, он находится внутри Церкви: содержательная часть сборника (особенно в его начале) связана с бытом и нравами монаха, священника, дьячка, молящегося, с мытарствами духа, с литургией, но об этом говорится нормальными, человеческими, глубокими и интересными словами, которые не вызывают у непричастного Церкви читателя никакого смущения. Наоборот, они вызывают полное доверие. Никаких, кстати, анекдотов о Церкви и ее людях, никакого упрощения для публики.
То есть наблюдатели по всем признакам должны зафиксировать большую победу русского письма. В результате метаморфоз духа поэта С. Круглова, ставшего о. Сергием, в результате каких-то неведомых публике алхимических процессов в его бессмертной душе и в той ее части, что отвечает за производство текстов (и с Божьей, несомненно, помощью), мы получили блестящую и неожиданную ипостась православного художника-модерниста (а не церковного поэта и не эстетического консерватора, что было бы упрощением задачи), владеющего богословием так же, как поэтической материей, — плюс невероятная чувствительность к реальности, к себе живому и к живым людям. Он стал к ним еще чувствительнее, чем был в прошлой поэтической жизни, к другим, к «чужим», об этом напрямую некоторые сюжеты: похороны девочки, пьяные художники, марш скинхедов. Сквозная тема книги — иудеохристианство, нераздельность Ветхого и Нового Завета, Христос как иудей. В новой книге появилась и жесткая социальная критика мира слева, что на первый взгляд странно для священника, зато понятно для поэта, чувствующего воздух времени, и, рискну сказать, это нормально для современного христианина. Поэтическая личность оказалась преображенной, однако непрерывной. Как сказал один восьмилетний мальчик при перелете из Мемфиса в Нью-Йорк, когда самолет наконец приземлился: we did it!
По степени революционности появление сборника Сергея Круглова я рискнула бы сравнить с выходом на телеэкраны сериала «Ликвидация» (прошу прощения у о. Сергия за столь далековатое сравнение) с его невиданным доселе для русских визуальным эстетизмом, частными биографиями в центре повествования, захватывающей динамикой и тем волшебством искусства, о котором плакал М. Кузмин. Частное дело героя поэтического цикла Круглова, Натана, начинающего христианский (более того, священнический) путь наивной проповедью еврейской ортодоксии пьяным попутчикам, насмешливым образом напоминает мне инкарнацию Давида Гоцмана, одесского опера, служаку-еврея среди русских, чужого среди своих. Мне радостно наблюдать, как оба эти выдуманных героя переживают приключения, которые в конце концов изменят их жизнь — иначе как приключениями события, описанные Кругловым, назвать трудно:
Вся жизнь этой страны — в поездах, а душа жизни —
В тамбурах поездов, в страстных,
Необязательных разговорах,
В слепых огнях папиросы.
Натан пил вместе с ними,
Тошную водку продавливал в желудок,
Запевал, плакал, неверными руками братался,
Открыл книгу Ктувим...
Ну, вы понимаете, что дальше случилось: он им почитал, да, а они его поколотили. Но самое невероятное, что ему, побитому, потом в тамбуре является Христос, я не вру.
Я бы лично дала Круглову какую-то особую премию за личное усилие искусства и одновременно за трудный молитвенный опыт, который виден за каждой строкой и более всего за движением мысли. (Ты не думаешь в первую очередь, что он священник, когда его читаешь; он, судя по текстам, хорошо служит, и, надеюсь, церковное начальство его не ругает за стихи.) Эта поэзия — христианская жизнь как она есть, без отдельности священника от паствы, от народа, возможно, первое адекватное современной России поэтическое свидетельство такой нераздельности.
Сергей Круглов. Зеркальце. М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2007
