На русском языке

Расширение географии «Русской премии» на практике означает неравное столкновение провинциальной и эмигрантской литературы

Главный вопрос, который занимал меня и поэта Юлия Гуголева на протяжении всей церемонии награждения лауреатов «Русской премии», был такой: почему ораторы на все лады склоняют выражение «писать на русском языке» и ни один не скажет «писать по-русски»?

За исключением этого навязчивого неловкого оборота, церемония разительно отличалась от прошлогодней, причем совершенно не в ту сторону, в какую следовало бы ожидать. Казалось бы, на фоне кризиса традиционно гуманитарная миссия конкурса востребована, как никогда. Но именно в этих непростых условиях жюри развернулось на сто восемьдесят градусов и царственным жестом отняло у «Русской премии» ее вполне материальный смысл (поддержку русских литераторов, позволяющую им продолжать свой самоотверженный труд в отрыве от метрополии) ради символического поощрения уже состоявшихся заслуг перед словесностью. Эта перемена, видная невооруженным глазом по нынешнему шорт-листу, стала следствием расширения географии конкурса: если до сих пор в нем принимали участие лишь писатели бывших союзных республик, то начиная с этого года лауреатом мог стать любой литератор, живущий и пишущий по-русски за границами Российской Федерации. Практически это означает столкновение на ринге писателей разных весовых категорий. Провинциальной литературе противопоставили литературу эмигрантскую.

Организаторы премии ответили на незаданный, но висящий в воздухе вопрос, представив эту смену курса как частное тактическое решение жюри: сегодня мы обращаем больше внимания на условия выживания писателя, завтра отдаем предпочтение чисто эстетическим критериям (с точки зрения эстетических критериев и объективных литературных величин никаких претензий к жюри действительно нет).

Говоря о некогда гуманитарной миссии премии, я не имею в виду ничего обидного для молодых писателей Молдавии и Туркменистана. Напротив, до сих пор главный смысл конкурса представлялся мне не только и не столько во вручении писателю пяти тысяч долларов (которые, повторюсь, совершенно не следует сбрасывать со счетов!), сколько в выведении на русскую литературную сцену новых имен, в обычной ситуации имеющих мало шансов докричаться до самой многочисленной своей аудитории хотя бы в силу физической удаленности от нее. Просто таковы уж исторические обстоятельства: мощная и непрерывная литературная традиция сложилась, чего уж там, именно на Западе. Первое следствие смены премиального курса — массовый переход лауреатов премии в другую, хотя бы возрастную, категорию. В случае Бахыта Кенжеева или Бориса Хазанова ни о какой путевке в жизнь, естественно, и речи нет.

Соответственно контексту разительно изменилась и риторика выступавших. В речах иных лауреатов звучала готовность — которую я не возьмусь оспаривать, надо заметить — представительствовать здесь от лица самой Русской Литературы (вопреки обычному провинциальному самоуничижению, как раз таки часто неоправданному) — дескать, Бунин не дожил, мы дожили. Прозвучала даже знаменитая эмигрантская формула первой волны: «Мы не в изгнаньи, мы в посланьи». Давненько не слышали.

Поймите меня правильно, у меня нет и мысли входить в причины, побуждающие русских писателей эмигрировать, и я не собираюсь обсуждать, «должна ли литература быть орудием партии» или наоборот. На эту тему сломано немало копий представителями цитировавшейся выше первой волны. Вспомнить хотя бы Ходасевича, писавшего в своем программном тексте «Литература в изгнании»: «Без возвышенного сознания известной своей миссии, своего посланничества — нет эмиграции, есть толпа беженцев, ищущих родины там, где лучше». На мой взгляд, сегодня этот пафос несколько устарел. Рыба ищет где глубже, а человек — где лучше, и сознание какой-то своей миссии в настоящей ситуации кажется мне по-человечески понятным самоутешением писателя, которому, как ни крути, в чужой языковой среде приходится трудно. В той же статье Ходасевича говорится: «В условиях современной жизни, когда писатель стал профессионалом, живущим на средства, добываемые литературным трудом, читатели необходимы ему не только как аудитория, но и просто как потребители. Вот такого-то потребительского круга эмиграция для своих писателей и не составляет». В этом смысле со времен Владислава Фелициановича мало что изменилось. Но в идеологическом смысле — еще как!

Самоидентификация «Литературы в изгнании» понятна до тех пор, пока ей есть чему себя противопоставить. В эпоху, которой принадлежит знаменитая эмигрантская формула, вопрос сосуществования — вернее, параллельного существования — двух русских литератур, советской и эмигрантской, стоял ребром. Было понятно, почему русские писатели в эмиграции чувствуют себя челюскинцами на льдине.

Но сегодня Бахыт Кенжеев, живущий в Канаде, изолирован от своего читателя не больше, чем Гоголь, писавший «Мертвые души» в Италии. Михаил Шишкин, живущий в Швейцарии, в свое время получил «Русский Букер» за роман «Взятие Измаила» как равноправный участник русского литературного процесса. И это правильно и хорошо.

Таким образом «Русская премия» становится просто очередным крупным литературным конкурсом в ряду прочих, и в этом тоже ничего дурного нет: чем больше премий, тем лучше. Лев Рубинштейн даже как-то высказал пожелание, чтобы количество литературных премий сравнялось с количеством писателей.

Неправильным в сложившейся ситуации мне кажется только одно — терять «Русскую премию» в том виде, в каком она существовала до последнего времени. Литературное пространство бывших союзных республик и пространство, так сказать, капстран, давших кров русским беженцам всех волн, — это совсем не одно и то же. Конечно, и здесь и там русским писателям приходится нелегко, о чем очень убедительно рассказала, получая диплом, Маргарита Меклина, которую своевременное присуждение премии ободрило и удержало от окончательного перехода на английский язык по причине невостребованности русской прозы в США.

Дело, однако, в том, что, в отличие от эмигрантов, армянские и латышские русские писатели — не в изгнаньи и не в посланьи. Их просто Бог догадал с умом и талантом в империи родиться. А потом пуповину перерезали, и их «глухая провинция у моря» оказалась — в литературном смысле — ампутированной конечностью. Сегодня это они челюскинцы на льдине. И у нас есть перед ними моральный долг, не меньше, чем перед Буниным. Плохо оказаться кредитором второй очереди в условиях кризиса.

Другие материалы раздела:
Стихи вживую Бахыт Кенжеев, 20.02.2009
Елена Фанайлова. Мои стихи не изменят мир, 02.04.2009
Глеб Морев. Гоголь ку-ку, 01.04.2009