В мире гник

К концу 2003 года я вдруг понял, что современной литературы у нас нет, а есть сформировавшийся рынок культтоваров, частью которого является книгоиздание

К концу 2003 года я вдруг понял, что современной литературы у нас нет, а есть сформировавшийся рынок культтоваров, частью которого является книгоиздание. Под «литературой» я в силу своей ограниченности привык понимать текст, описывающий взаимодействие человека со своей социальной ролью, когда, говоря словами Бахтина, человек или больше своей судьбы, или меньше своей человечности. Это центральная тема русской литературы от Гоголя до Трифонова, и мне она всегда казалась самой существенной и интересной. Человек пытался противостоять (или не пытался) машине подавления индивидуальности, будь то государство или навязанная социальная роль. И вот такая литература закончилась, а началась новая.

Новую сформировали, главным образом, два феномена. Во-первых, демократизация писательского занятия и общедоступность благодаря компьютеризации. Писателем теперь может стать любой, достаточно научиться бить по «клаве». Правда, тут же возникла проблема — бить по «клаве» научились, но не о чем писать. Однако цензуры с 1 августа 1990 года не было, и в результате пошли в ход любая галиматья и фантазии, формально примыкающие к жанру «антиутопий», но на деле являющиеся в большинстве случаев пересказом сюжетов американских фильмов или компьютерных игр.

Во-вторых, движение к оптимальной книге, пользующейся наибольшим читательским спросом, а потому все более примитивной и общедоступной. Что гарантируется отсутствием таланта у лиц, назначенных издательствами быть новыми писателями. В сущности, перед нами не книги в традиционном смысле, и — чтобы не обманывать покупателей — продавать их нужно не в книжных магазинах, а в хозяйственных, размещая рядом с техническими видами бумаг: туалетной, обоями, салфетками... И само слово «книга» во избежание путаницы не годится, нужно новое. «Симулякр» слишком благородно, лучше «гника» — чтобы отличать от «книжной» литературы.

Таковы изделия Бориса Акунина, Дмитрия Быкова, Алексея Иванова, Сергея Лукьяненко, Виктора Пелевина, Захара Прилепина и мн. др. Не говоря уже о Татьяне Устиновой и Дарье Донцовой. Сюда же можно добавить самые разные явления — например, графоманские гники Леонида Зорина, которые печатает «Знамя». Или, скажем, «Кысь» Татьяны Толстой — довольно убогий плагиат, в котором использован расхожий сюжет американской постапокалиптической фантастики (после Взрыва все снова спускаются на низшие ступени цивилизации). Мутанты обликом напоминают марсианских уродов из фильма «Вспомнить все» Пола Верхувена. Государственная столовая сразу напоминает столовую «Победа», описанную в «1984» Оруэлла. Оставшийся от прежних времен диссидент Лев Львович «списан» с Михаила Гефтера (совпадает стиль текстов), а сама «Кысь» (образ страха) напоминает сологубовскую недотыкомку... Наконец, кой-чего списано с Бредбери («451о по Фаренгейту»). Писатель превращается в комбинатора-плагиатора (у Оруэлла «писателем» назывался карандаш), и никакими силами я не могу заставить себя принять за литературу такие тексты. Собственно говоря, логорея (Быков, Минаев, Славникова), галиматья (Пелевин, Лукьяненко) и плагиат — основные «жанры» гник.

Обычно гника — часть медиапроекта. ТВ постоянно показывает названных лиц, утверждая, что это писатели. Вероятно, издательства оплачивают мелькание авторов гник на экране, кто-то лезет сам в любые передачи, как Устинова или Быков... Идет своего рода зомбирование зрителей, которые потом покупают гники тех, кого ТВ назвало писателем. «Литературой» теперь именуются гники, напечатанные массовыми тиражами, которые любой ценой надо распродать, а писателями — сметливые приспособленцы к условиям рынка. Как раз к этому времени обозначился предел творческих возможностей и тех авторов, за которыми я поначалу следил с интересом, — Людмилы Петрушевской и Людмилы Улицкой. Для меня они отошли в историю литературы. Исключением остался пока только Владимир Сорокин.

В этих условиях я понял, что я уже не литературный критик, потому что литературная критика невозможна, если нет литературы, а гники могут порождать только товароведение. И действительно, быстро проявились такие товароведы по гникам — например, Лев Данилкин (рекламный журнал «Афиша»), который то ли всерьез, то ли в виде прикола заявил, что читает все подряд и обо всем подряд пишет. Это лишено смысла, но закономерно, потому что гники названных выше лиц и любых иных практически невозможно сепарировать по ценности. То, что делает Данилкин, мало похоже на литературную критику — это тексты для книготоргового бюллетеня. А продать надо всё.

Я же в лучшем случае могу почти наугад выхватывать из потока тот или иной опус. Хотя, например, заставить себя читать «Ф.М.» Акунина, «Дозоры» Лукьяненко (900 стр.!), «Священную книгу оборотня» Пелевина, «Богиню прайм-тайма» Устиновой или роман Иванова «Блуда и МУДО» было крайне трудно. Начинаешь ощущать себя машиной по переработке «продукта вторичного». Срабатывает старая привычка: купить книгу, прочитать, понять, в чем ее смысл. Однако гники, если они не являются плагиатом, лишены этого смысла: их надо только читать, а понимать в них нечего. Одним из первых ярких примеров такой словесной жвачки был роман «Чапаев и Пустота». Кстати, «Московские новости», в которых я тогда работал обозревателем, отказались публиковать мою рецензию «Пелевин и пустота» (она была позже напечатана в газете «Вечерний Петербург»): для существования таких текстов главное — это круговая порука, чтобы никто не проговорился, а Александр Кабаков к тому же был замом главного редактора «МН» и хотел публиковать в «Знамени» свои опусы.

Я, честно говоря, полагал, что последовательные контрреформы и ликвидация свобод актуализируют генетическую для русской литературы реакцию на давление государства на личность. Потому что главная проблема для писателей, еще пытавшихся поначалу противостоять массовой литературе, заключалась в том, что им было не о чем писать, вследствие чего они начинали извергать бессюжетные потоки слов или натуралистически описывать свои жизненные трудности. И казалось, что отсутствие цензуры Главлита и реальные события дают плодотворную почву: наглая беззаконная власть, лживое и «заглотное» государство...
Однако ничего литературно существенного, кроме книг Сорокина «Пир» (о которой я и писал в статье «ГБ финал») и «Дня опричника», на эту тему так и не появилось. Видимо, в писатели теперь идут люди, являющиеся приспособленцами ко всему: и к книжному рынку, и к политическому режиму.