Дмитрий Быков. Окуджава

Сквозной мотив книги — аристократизм Окуджавы. Источник аристократизма — врожденная принадлежность к партноменклатуре

Имена:  Булат Окуджава · Дмитрий Быков

Книга Дмитрия Быкова отчетливо делится на две части. Первая посвящена семье поэта и его молодости. Семья и впрямь примечательная: отец, Шалва Степанович Окуджава, был одним из тех, кто в феврале 1921 года «пригласил» в Грузию Красную Армию (а было ему двадцать); потом он спорил со Сталиным и Орджоникидзе, отстаивая автономию своей родины (взамен утраченной при его участии независимости)… Братья Шалвы тоже старые революционеры, а сестра замужем за великим грузинским поэтом Галактионом Табидзе. Описано это с искренним увлечением, неслучайно и стилистически эти страницы — из лучших в книге.

Тифлисские «истинные большевики», «авантюристы, подпольщики и поэты», презирающие выскочку Сталина «за невежество, грубость и интриганство». Благородный Шалва Степанович, в тридцатые годы — парторг на уральской стройке коммунизма, от души заботящийся о своих рабочих… Так все выглядело в глазах Булата, и маленького, и повзрослевшего, так все описано в его повести «Упраздненный театр». Где же источник той тьмы, которая поглотила его родителей в 1937-м? «Кислая вонь — примета… барака бывших кулаков… Это не просто знак неблагополучия и беды, это запах агрессии». И для Окуджавы, и для его биографа убожество позднего сталинизма — результат не кровавой модернизации, учиненной «комиссарами в пыльных шлемах», как раз и загнавшей сотни тысяч людей из крестьянских домов в бараки, а реванша темных, низменных, неокультуренных сил, с которыми комиссары не смогли совладать.

Выброшенный из мира прекрасных комиссаров, Булат попадает в жестокую реальность: знаменитые арбатские дворы, с их на самом деле полублатными нравами; армия («десяток самых популярных советских песен о войне, сотню знаменитых военных стихов <…> написал человек <…> видевший не столько войну, сколько бардак и неразбериху полутылового, запасного существования, да жестокую муштру в том же тылу, да постоянный голод, раздолбайство и пьянство»), учительство в тверской деревне. Все это Окуджава, по своему обыкновению, тоже как-то романтизировал, облагородил, но на сей раз биограф строже к мифу. Что симптоматично.

В этот момент книга делается менее интересной, потому что ее герой становится советским писателем. А жизнь советских писателей 1950—1980-х годов, с их эзоповым языком и дачами в Переделкино, скучновата, как и жизнь тогдашних интеллигентов вообще. Какими бы недоучками и палачами ни были на самом-то деле те комиссары, в них была сила, смелость, гибельность, а в их детях, ставших с высочайшего разрешения гуманистами и демократами, ничего этого не осталось. Поэтому и советская литература 1920-х была, при всем своем своеобразии, местами великой (Бабель, Платонов, «Столбцы»), а позднесоветская литература «с человеческим лицом» оказалась, при всем своем разнообразии, второсортной, провинциальной. Быков — разумеется! — иного мнения, ведь он и свою творческую генеалогию ведет (совершенно справедливо) именно от этой позднесоветской словесности. Ее конфликты и коллизии он воспринимает с глубокой серьезностью. Например, нападки «почвенников» (Быков все подчеркивает, что это не настоящие почвенники и славянофилы, а бездари, завистники, доносчики, прикрывшиеся «русской идеей») на Окуджаву и писателей его круга. Но привести выразительные аутентичные цитаты он не желает, предпочитая язвительно пересказывать статьи, скажем, Владимира Бушина. Это лишает соответствующую часть книги даже относительного историко-литературного интереса.

Кстати, что значили все эти битвы, скажем, для Иосифа Бродского или Венедикта Ерофеева? Ничего ровным счетом. Разумеется, иметь дело с Окуджавой (и даже Евтушенко) им было куда проще, чем с Бушиным (и даже Кожиновым), но с тем, что сами они писали, все это никак не соприкасалось. Быков посвящает особую главку параллелям между Окуджавой и Бродским. Для него эти авторы принадлежат к одной, единой литературе. Но на деле — к разным. И тогда, и ныне.

Заканчивается эта борьба так: 4 октября 1993 года Булат Шалвович вместе с другими «прогрессивными писателями» подписывает письмо с призывом не проявлять гуманность к побежденным, запретить их партии, закрыть их газеты. Быков все возвращается к этому эпизоду, пытаясь «оправдать» его. Оправдать-то можно — по-житейски… Паническим страхом перед макашовыми-баркашовыми, скажем. Однако биограф пытается найти оправдание метафизическое. «Это не означало, что он поддерживает или одобряет власть. Это значило, что он разделяет ответственность». Но какое уж там разделение ответственности, если власть во всем по определению виновата, а подзуживавшая (а не просто одобрявшая) ее интеллигенция остается при своих белых одеждах?

Именно во второй части книги больше всего эссеистических отступлений, столь характерных для Быкова-биографа. Если в нарративе слог его крепок, мускулист, точен, то в рассуждениях он всегда водянист и говорит десятью фразами то, что можно сказать одной: как будто ему недостает дисциплинирующих рамок газетной страницы. Да и сами суждения часто грешат — как бы помягче сказать? — торопливостью. Особенно суждения филологические и историко-литературные. Окуджава у Быкова оказывается сопоставим (по масштабу и складу таланта) ни больше ни меньше — с Блоком. Уютно-романтический, человечный Окуджава — с мистическим, гибельным, ищущим бездн Блоком. Забавно, что в другом месте Окуджава сопоставляется с… Михаилом Светловым. Получается, что и Светлов равен Блоку? Почему не сразу же Вольфгангу Гете? Мысль о том, что песенную поэзию следует рассматривать в соответствующем контексте — от Нелединского-Мелецкого до Жоржа Брассенса, — в голову автору не приходит.

Сквозной мотив книги — аристократизм Окуджавы. Источник аристократизма — врожденная принадлежность «к главному классу, передовому отряду, к тем, кто чувствует себя творцами будущего»… То есть в данном случае к партноменклатуре. Долгое нежелание Окуджавы осудить действия, в которых участвовали его родители, и идеи, которые они разделяли, для Быкова тоже признак аристократического менталитета: верность родовым «предрассудкам». Конечно, Окуджава такой же аристократ, как Гумилев конквистадор. Но обилие в его песнях кавалергардски бальных красивостей неслучайно, как неслучайна завороженность шестидесятников декабристским мифом. Советское общество было зациклено на аристократизме, оно боялось своего плебейства, потому что вообще боялось себя. Причем с самого начала: ведь Булата Шалвовича чуть не назвали — как бы вы думали? — Дорианом…

Культура, породившая поэта, настолько близка для его биографа, что он не в состоянии отрефлексировать пронизывающие ее комплексы и демонстрирует их во всей красе… смешивая со своими личными обидами. Ведь когда Быков ополчается на людей, ненавидящих «успех» и «продуктивность», он явно говорит о каких-то своих, а не Окуджавиных недругах. Это портит в принципе неплохую, ярко написанную книгу.

Дмитрий Быков. Окуджава. М.: Молодая гвардия, ЖЗЛ, 2009


Другие материалы раздела:
Михаил Айзенберг. Исчезающее присутствие, 16.03.2009
Варвара Бабицкая. Метротекстуалы и ретротекстуалы, 13.03.2009
Стихи вживую. Татьяна Щербина, 13.03.2009