Софья Купряшина. Видоискательница

Герой Купряшиной не говорит за беду – он и есть беда, и у него есть живая душа, не в пример нам с вами

Имена:  Софья Купряшина

В серии современной прозы «Уроки русского» вышел сборник рассказов Софьи Купряшиной, и это просто праздник какой-то. «Видоискательница» — первая книжка писательницы после шестилетнего перерыва; за это время читатель успел о ней прочно позабыть, если и знал раньше. «Уроки русского», собственно, и созданы были, чтобы напомнить нам о самом главном: в отличие от некоторых предыдущих авторов серии, Софья Купряшина жива, но, как и многие прежние авторы, она маргинальна. И эта не опереточная, не кабинетная маргинальность составляет сюжет и нерв всей ее малой прозы.

Тут довольно важно, что «Видоискательница» — это именно малые формы. Следя за «Уроками русского», которые эти формы пестуют, я давно думала, что рассказы вообще призваны сгладить какой-то большой и несправедливый перекос русской литературы, состоящий в том, что пока в поэзии наблюдается буйное и разнообразное цветение — проза хиреет и иссякает в толще неизменного пресного реалистического романа.

Когда мы пытаемся подобрать определение поэзии — ну, например, «поэзия есть наилучшие слова, поставленные в наилучшем порядке», или придаем ей функцию «службы понимания» для языка (перефразируя знаменитое выражение Аверинцева, который назвал так филологию применительно к текстам), или цитируем цветаевское «Поэт — издалека заводит речь, / Поэта — далеко заводит речь», мы как будто тем самым обделяем прозу. Прозе остается, кажется, только сюжет — да и это преимущество современная русская поэзия у нее отбила, в балладном жанре, который осваивают такие разные авторы, как Юлий Гуголев, Федор Сваровский, Мария Степанова — и не только они. Что можно на это сказать — современная русская проза сплошь и рядом обделяет себя сама, как будто оставив поэзии дело описания внутреннего мира и взяв на себя неблагодарную задачу описания мира внешнего, и как следствие — мертвый, законсервированный язык. Мы как будто давно уже открываем книжку стихов с запросом «удиви меня» — а книжку прозы только с целью развлечься или, если и правда есть такие люди, получить ответы на наболевшие вопросы отечественной истории и русской души. Романы давно не воспринимаются как поле для эксперимента. И тут в безусловном выигрыше оказывается малая проза, которая не придавлена в такой степени «общественной нагрузкой» и самой своей малостью с самого начала избавлена от претенциозности. Дух, конечно, веет, где хочет, в том числе и в романе, но малая проза длится, только покуда в ней веет дух.

Софья Купряшина с блеском показывает этот механизм, восполняет литературную несправедливость — стоит ли удивляться, что и проза ее местами нечувствительно и естественно переходит в стихи и обратно. Но это не лабораторные упражнения и не словесный эпатаж — вообще-то рассказы Купряшиной помнят и блестяще развивают всю огромную традицию жанра. Начало сборника — просто парад-алле лучших образцов разных школ. Гомерически смешной цикл «По странам Востока (Заметки, репортажи, откровения)», стилизованный под советскую передовицу, косвенно отсылает к лучшим представителям советской неподцензурной прозы, вроде довлатовского «Компромисса»; трогательный рассказ «Нахаленок-2» про не по годам развитого от тяжелой жизни мальчика — как будто сентиментальной школы писателей первой волны русской эмиграции и в особенности Саши Черного с его ясноглазыми детьми, чья психика искалечена гражданской войной, и одновременно принадлежит к черному наивному абсурдизму Олега Григорьева, у которого детский сад незаметно смыкается с тюрьмой:

«А у нас в саду в детском… Знаешь сад? Нет?! Ну ты фра-аер! Что ж ты знаешь, тютя? Девочки в трусах — во! Я к девочке как подошел, как укушу за трусы, она ка-ак завоет! А меня в кладовку с раскладушками заперли. А я пою песни там всегда, например: "Сладкая моя — как люблю тебя, будем вместе спать — прямо на кровать". А пища знаешь куда сползает, когда ешь? В желудку!.. Я сам придумываю музыкальные песни и пою их, размахивая руками. Я могу так завлекательно петь! Неприхотливо… Эх, пряники, вы мои веники!
— У меня есть палаход и туннель… — робко сказал Леня.
— Ха! Пароход! Глупости! Вот у меня мама есть. Любимая женчина. Хорошая мама.
— А кем она работает? — спросила мама Лени, которая внезапно подошла сзади.
— А! Не знаю. Она стучит.
— Как стучит? — насторожилась Ленина мама.
— По ночам стучит — за стенкой. — Воцарилось молчание».

Однако основную часть сборника занимают тексты, написанные от лица человека, про которого люди благополучные, как мы с вами, часто думают, что это существо утратило человеческий облик и человеческое самосознание. Пьяного, избитого, бездомного и не знающего гендерных различий. Это тоже мысль старая — что нужно достичь дна, чтобы отрешиться от Мира и проснуться, но у Купряшиной она обновляется, как давно ни у кого. Реализм в литературе себя поисчерпал, реальность у литературного сословия стала довольно однообразна. Описание убожества, беды и грехопадения из кабинета часто отдает морализаторством или нытьем знатного пролетарского поэта, который прошел медные трубы и учился на медные деньги, но сохранил внутреннюю чистоту и волю к жизни, и теперь продает свою биографию — или искренне, но дистанцированно уже, говорит за униженных и оскорбленных. Герой Купряшиной не говорит за беду — он и есть беда, и у него есть живая душа, не в пример нам с вами. Этот герой — или героиня — ищет бутылки в помойке и со спущенными колготками ублажает одноклассников на школьном чердаке и в это самое время удивляет и радует своим чувством юмора, нежностью, рефлексией, интеллектуальным багажом, наконец:

«Освещение меняется. За ржавой ратушей, за сквером, отлитым из луж и листьев, загорался асфальт — сплошным солнечным полотном. Осеннее солнце больно ударяет меня в память. Я еду в троллейбусе в прошлое; кольца дорог — киклические строфы — площади, площади; я еду, выпивая окончания улиц: — триумфальная — спасская — черногрязская. Уколы улиц; дозы солнца — полтора кубика; не эйфория — дрожь нормы. От миллиона криков и невозможностей осталось одно — тихонькое и выцветшее: Саардамский Плотник.
Что со мной? Я ничего не вижу, кроме скрещения лучей».

Иногда проскальзывает злость — вероятно, не полностью литературная, но гораздо чаще — скоморошество и насмешка:

«Я вышла оттуда с мешками через плечо и пошла записываться в Союз Писателей. Оне поглядели на мене и сказали книга когда выходит? Да выходит она выходит не терзайтя вы мне душу. Она и собратая уже, а и в типограхвии валяться будет можа ишшо где. издательско дело темное. Они говорять вы мамаша не расчитывайтя на стипендию потому что из-за ёй грызутся таки монстры как лаурят Гандлевский с Евгений Поповым. Стипендия, шестьсот тысяч рубчиков! Мне картошку сажать надо! Хватит! В жопу! У меня высшоё образованиё! У меня спяцальность литературный работник! Я с Москвы. Не. их это не ебёть что я двое разов на заграничные языки переведенная, не ебёть их это! И зачем меня потянуло туда, за семенной картошкой? Не помню Вань».

И в итоге — примирение:

«Так что да здравствуем мы — люди среднего рода — недовоплощенные мужчины и перевоплощенные женщины. Честь нам и слава — грош нам цена! Благодаря нам мир еще не рухнул в мертвые объятия цивилизации. Аминь».

Про цивилизацию — разговор особый. Книжное знание — философия, литература — в той среде, которую создает в своих рассказах Купряшина, проверяется на прочность и обретает настоящий смысл. Реабилитация искусства — вообще разума и духа, которые торжествуют над жизнью со всем, что мы о ней знаем, сближает Купряшину с Веничкой Ерофеевым надежнее, чем насквозь спиртосодержащие сюжеты ее текстов. Эта проза ни на минуту не теряет самоиронии, авторефлексии: «Прямо Куприн какой-то!» И Куприн. И Чехов. И так до бесконечности, но никакой рассказ с названием вроде «Положительная институтка» не выглядит стилизацией с целью продемонстрировать, что «я умею так завлекательно петь!» или, там, вернуться в прежние времена, когда человеческое сознание, как нам кажется, было устроено так основательно, а добро и зло так прочно. Это все сегодняшняя быль.

Например, один из главных сквозных мотивов этого сборника — из традиционного жестокого городского романса про генеральскую дочь или, скажем, белые туфельки, даренные проезжим купцом и слякоть бульварную. Только у Купряшиной этот мотив развивается в издевательский ремейк «Флагов на башнях» — историю про малолетнюю проститутку-беспризорницу Ванду Лисицкую, которую отмыл и поселил в колонии Макаренко (почему-то не Антон Семенович, а Константин Геннадьевич): «У Ванды была пробита грудь, потому что в приемник она поступила бухая и треснулась грудью об угол стола. Тугие косы жали, жал воротничок... Она <...> не любила сидеть прямо, со сведенными ногами, не умела пользоваться носовым платком и вилкой. Она жила картинками прошлого и его снами. Но в эту ночь ей приснилось, что они должны встретиться с Крупской в бане, и там та ей все объяснит. <...> У стены уже стояла Крупская, и Ванда подошла к ней, с перепугу назвав Надеждой Ульяновной. Они вошли внутрь и стали раздеваться. Ванда все ждала, когда Крупская начнет объяснять ей все, но та сосредоточенно намыливала свой круп и вообще оказалась гораздо крупнее, чем на фотографиях».

И тут мы возвращаемся к основной функции поэтического слова. У Софьи Купряшиной игра слов — не формальный эксперимент: она говорит-говорит и заговаривается. Эта Крупская с крупным крупом из сна беспризорницы — прямая иллюстрация к фрейдовскому «Толкованию сновидений», к описанному там лингвистическому механизму, с помощью которого подсознание сообщает человеку нечто важное, и в результате тот просыпается по-настоящему и исцеляется.

Эта психоаналитическая функция литературы не то чтобы мной здесь вчитана — ее хорошо осознает и, как и все прочее, высмеивает автор — например, в рассказе «Интервью»:

«— А как у вас рождается сюжет? — А как ему не родиться? Все время что-то сотрясается. Подерусь, бывало, встану, и энергия покупки пива сублимируется в описание. Или наоборот, иду чего-нибудь шмонать для жизни. Надеваю очки, чтобы не было видно правого глаза, ветер раскачивает, аки березу, голодное тело мое, а гляжу — какие четкие контуры! <…> Я вижу человека, который спит в переходе в луже собственной крови, нежно зажав в руке крупный осколок бутылки. Он весь такой неприбранный, что похож на моего любимого. Мне хочется сказать: "Коленька, любенький мальчик, для чего ты тут залег? Ты что, в натуре, допился? Да ты лежи, лежи, я сейчас принесу все что надо". И опять же сбегать за пивом. Так во мне рождается все».

А сквозной мотив про «генеральскую дочь» закольцовывается в другом рассказе лирическим стихотворением «Сплю», в котором ясно прочитывается ответ на известную балладу Александра Галича, ответ на всю ту литературную традицию, с которой Купряшина говорит на равных, и вообще ответ, почему и хотелось бы им закончить: «Не увижу я твои глаза, / не спою тебе песенку "Ваш любовник скрипач". / Я решила здесь остаться. / Повешу твою картинку; половичок, / вольнонаемный шофер принесет мне селедку, / "сучок" — / зачем мне столица Союза». ​