Битов

27 мая исполнилось 75 лет Андрею Битову. Этому событию посвящено несколько интервью с ним: например, в разговоре с Дмитрием Бавильским юбиляр излагает свое творческое кредо, связанное с конструированием больших текстовых массивов за счет перегруппировки старых элементов (повестей, рассказов) и добавления новых: «<…> писатель — это один сверхтекст, что подтверждается практикой золотого века, особенно Пушкиным (именно поэтому хронологический порядок при публикации его текстов так безотказно и работает — он идет журчащим, правильным, сногсшибающим потоком). Я понял это не сразу еще и потому, что тактика публикации моих текстов при советской власти была вынужденно избирательной. Разрозненной и случайной: книги, которыми ты бы мог себя представлять сегодня, пройти не могли; книги, написанные раньше, про которые ты думал, что они — прошлое, прицеплялись к другим. Кое-как ты мог к старому тексту прибавить одну новую вещицу. Переиздаваться было легче, чем издаваться, — ползучее движение по составлению книг было основополагающим (а я все-таки издавался и к 1976 году достиг собственного рекорда, когда удалось издать “Семь путешествий” и “Дни человека”, предела возможного), при том что писал я всегда так, как хотел, но из-за цензуры всегда что-то терялось по дороге».

Кроме того, нельзя не отметить появление в журнале «Звезда» большого эссе Марка Амусина, посвященного разбору творчества Битова. Особенное внимание уделяется крупной прозе Битова — а в завершение, разобрав «Пушкинский дом», «Преподавателя симметрии» и «Ожидание обезьян», Амусин так формулирует одну из сверхидей (позднего) битовского творчества: «Неудивительно, что ближе к финалу вырисовывается еще одно наклонение мысли Битова — эсхатологическое. Автор признает катастрофическое состояние мира — и внешнего, объективного, и собственного, художественного, — как данность. Хронологически повествование завершается попыткой переворота ГКЧП, агонией империи. Конец эона — и в “структуре” этого момента совмещаются тоска, отчаяние и абсурдная надежда на спасение, преображение всего жизненного порядка. Завершающее текст видение ангелов с копьями и в ватниках, отдыхающих на облаках в преддверии последней битвы, удостоверяет собой некую форму авторского смирения, даже отречения. Прочь от экстравагантностей, эгоцентризма и демиургических амбиций — к простоте и искренности молитвы не за себя».


«Бизар» и рассказы

В том же журнале «Звезда» опубликовано начало романа «Бизар» живущего в Таллине прозаика Андрея Иванова, представляющего собой продолжение романа «Путешествие Ханумана на Лолланд».

Из менее крупных (по объему) текстов следует выделить «военную повесть» «Вроде того» Линор Горалик, некоторые пассажи которой напоминают начало первого тома «Мифогенной любви каст», только обязательная у медгерменевтов психоделика заменяется более демократичной топикой, связанной с «мыслью семейной» («Тетя Люся еще у нас была, Людмила, она хорошая пловчиха была до войны, мастер спорта международного класса. Ее завод эвакуировали, перевезли прямо целиком и поставили около Ашхабада, со всеми людьми. Завод был не очень секретный, но важный, там детали для плит делали, это что-то важное было в войну. И надо было какие-то детали перевезти через залив от завода на склад, а их было за один раз нельзя, потому что какие-то детали нельзя было везти рядом с горючим, а горючее нельзя было рядом с какими-то протирочными материалами класть, что-то такое. Ну, они придумали, как перевозить, но надо было все время через залив туда-сюда, за один раз нельзя. И послали не очень важных для цеха людей, и мою тетю. Еще двух баб и мою тетю. У них был такой маленький катерок. А в это время из Ашхабада эвакуировали начальство, потому что пошел слух, что какие-то есть у немцев самолеты, которыми можно бомбить Ашхабад. Посадили все начальство на крейсер и повезли, а завод обещали потом перевезти. И этот крейсер врезался в катерок, намертво. И даже не стал останавливаться. И эти женщины стали тонуть. А тетя Люся была суперпловчиха, и она изо всех сил пыталась выплыть, но катером ее накрыло сверху и вокруг начал цепляться этот самый протирочный материал, мокрый. И вот она поняла: все, смерть. Открыла глаза, чтобы по-смелому умереть. И видит, как на нее из воды смотрят все морские твари, все. Кругом стоят и смотрят. Такие, что она даже представить себе не могла. Ну, понятно, рыбы, но еще всякие такие, какие она даже не могла себе представить. И спокойно так смотрят, не чтобы съесть, а как дети. И вдруг между ними какое-то движение, как будто их отодвинули, и появился гигантский осьминог. И этот осьминог мою тетю вытолкал на поверхность, на ту сторону залива. И на завод она уже не стала возвращаться, осталась там жить, и бабушка от нее письма получала еще долго»), а также опубликованную на «Топосе» лирическую прозу Екатерины Садур «Бегущая трещина метронома»:

«Время вперед.
Часы на восьми тридцати.
Вечер или утро — неважно.
Она взяла метроном. По черной пластмассовой коробке бежит трещина, если ее не остановить, она двинется дальше, пока не рассечет его на части.
Она берет прозрачную ленту, заклеивает трещину, останавливая убийственную пробежку.
Она умная. Она догадалась».


«Русская проза»

В мае вышел второй номер журнала «Русская проза». Центральными текстами номера стали «Еще на Пасху…» и «1974 год» Леона Богданова, а также «Другая система» Павла Улитина. Тогда как в «актуальный» блок вошли тексты Виктора Iванiва, Юрия Лейдермана, Сергея Соколовского, Марианны Гейде и мн. др. Кратко очерчивая проблематику номера, редакция особенно подчеркивает важную для номера тему границы, являющуюся «для всех авторов нового выпуска едва ли не главной точкой пересечения. Дело, однако, не в месте проживания, но скорее в том, что большинство авторов известны не только, собственно, в литературе, но и в смежных областях: визуальное искусство и contemporary art, музыкальные проекты, гражданский активизм etc. Второй выпуск призван, таким образом, обозначить те реально существующие в русской прозе тенденции, которые по тем или иным причинам были куда более четко явлены и диагностированы в поэзии: речь идет, в частности, о конвергенции текстуальных и невербальных практик, дрейфе поэзии в сторону визуального искусства (каковые тенденции были недавно обозначены Александром Скиданом в программной статье “Поэзия в эпоху тотальной коммуникации”). Здесь же стоит указать на другую важную позицию — идею глубинного синкретизма политики и поэтики, что в контексте номера важно не только для самого Скидана, но, очевидно, и для других авторов — от Павла Улитина, чьи тексты в совокупности представляют собой некий единый текст, зашифровывающий личные обстоятельства в контексте политических и культурных реалий середины прошлого века, — до Алексея Цветкова, чьи герои заняты расшифровкой противоречивых посланий современного мегаполиса, чтобы обнаружить в них освободительный потенциал». ​