ИГОРЬ ГУЛИН считает: осмысливать отношения со средствами производства не означает, что нужно жертвовать сложностью и правдой ради призрачной «эффективности»
Имена:
Антон Нестеров · Данила Давыдов · Павел Арсеньев
© Рамиль Ситдиков / РИА Новости
Во время акции «Стихи на улицах – против ОМОНа на улицах»
Для начала оговорюсь: эта полемика представляет собой не просто сеанс коллективного выноса сора из литературной избы, но и ритуал торжественного обнесения
этого сора вокруг избы по часовой стрелке. Все в той или иной форме много раз проговорено, так что ощущения дежавю не избежать. Причем дежавю это двойное, потому что частью нынешние споры отчетливо напоминают раннесоветские тексты о перековывающихся в процессе строительства нового мира интеллигентах. Вообще-то это практически любимый мой род литературы, и возможность в чем-то таком поучаствовать самому я еще недавно не мог себе представить. Здесь есть, конечно, соблазн удариться в прозаический пересказ известного стихотворения про
вакансию поэта. Вопрос, собственно, стоит ровно так: что нам делать с нашими грудными клетками и в какой мере соотносится искомое счастье сотен тысяч с нашим тоже желательным счастьем ста.
Эта количественная проблема сразу же выводит на вторую важную оговорку — приходится отвечать будто бы от лица либералов. Что означает это слово в системе левой литературной критики — помимо того что это, очевидно, пейоратив, — в принципе, понятно, мягко говоря, плохо (желающие могут покопаться в обсуждениях на Фейсбуке недавней статьи Алексея Цветкова-младшего). Мне кажется, общности писателей-либералов попросту не существует, она спроецирована левыми авторами — от себя. И даже если кто-то из обвиняемых в либерализме авторов и придерживается либеральных взглядов, это, как правило, совсем
не те либеральные взгляды, какие имеют в виду их критики. То есть обвинения эти звучат примерно так же, как предложения каждому левому по всей совести ответить за ГУЛАГ. Я буду пытаться возражать не с позиции либерала, а из пространства московского поэтического сообщества, той его части, с которой я себя идентифицирую и инициативой которой были чтения у Мандельштама.
Попробую описать, что, собственно, произошло. С началом новой фазы московских уличных протестов и появлением русского
Occupy несколько людей, имеющих отношение к поэзии, стали — одновременно и независимо — думать об уличных чтениях. Тут нет авторства идеи, потому что она очевидна: это то, что мы умеем, — читать стихи — и, кажется, если применить это умение к новой ситуации, можно добиться каких-то интересных результатов. Самым активным инициатором оказался Антон Нестеров — к нему многие присоединились, то есть пучок инициатив слился в одну. При этом — как мне это представляется — каждый из шедших на акцию имел в виду что-то свое.
Текст на странице в Фейсбуке был приглашением, а не призывом и не манифестом.
Читать текст полностью
© Рамиль Ситдиков / РИА Новости
Во время акции «Стихи на улицах – против ОМОНа на улицах»
На чтения пришли: некоторое количество завсегдатаев московских поэтических мероприятий («профессиональных поэтов»), их знакомые, привлеченные необычным форматом, просто интересующиеся поэзией люди, узнавшие о событии из Фейсбука или СМИ, оппозиционные «гуляющие», воспринявшие — к этому, правда, располагала трактовка событий в интернете — чтения как сиквел «контрольной прогулки». Наверное, были люди с совсем другими, неизвестными мне мотивациями. В основном пришедшие что-то читали, никакой границы между профессионалами и публикой не было и в помине. Когда большинство первоначальных участников ушло на Баррикадную, чтения у Мандельштама продолжались несколько часов. На Баррикадной образовался их спин-офф с участием как неуставших «поэтов», так и желающих почитать что-то оккупайщиков. Это все — просто чтобы договориться о фактах. Чтения не были демонстрацией профессионалами своих талантов публике — впрочем, понятно, что из Санкт-Петербурга это трудно было заметить. Мне при этом не кажется, что они вышли удачными. Почему — можно думать. Но это уводит в сторону.
Критика этих чтений у Павла Арсеньева строится на анализе не самого события, а высказываний тех или иных участников акции. Речь идет об отмежевании от давно занимающихся уличными практиками левых поэтов, о культе профессионализма, о попытках заменить поэзией товар (то есть сделать ее тоже типом товара), о неспособности к отказу от камерного, элитистского существования, брезгливости к настоящей уличной активности и презрении к народу. Я даже не буду сейчас говорить о том, насколько верны или неверны эти определения. Скорее неверны, хотя — да, высказывания участников часто непродуманные, но они и не обязаны быть такими. Потому что, на мой взгляд, в корне неправилен такой подход к самому событию.
Кажется, одно из главных преимуществ того сознания, которое Арсеньев склонен называть «либеральным», заключается в том, что высказывание того или иного члена определенной общности прочитывается как частное мнение, реплика в разговоре, а не претензия на партийный манифест, обязывающий к чему-то всех остальных членов этой общности. Любопытно в этом смысле, что в тексте Арсеньева мнения «рядовых участников» чтений, лишь отчасти имеющих отношение к критикуемой профессиональной касте поэтов, таким же образом подверстываются к этой логике манифеста, при том что, казалось бы, должны ее моментально компрометировать.
Сама такая общность формируется интенцией, а не догмой. Интенция эта в данном случае — попытаться встроить современные стихи в новый, возникающий на глазах способ существования города. Одна из влившихся в нестеровскую инициатив принадлежала нам с Данилой Давыдовым. Мы хотели собрать поэтов, тексты которых так или иначе связаны с неочевидными стратегиями использования городского пространства. Для себя я называл это поле «между Кириллом Медведевым и Андреем Черкасовым». Очевидно, что никакого отмежевания от левых тут нет. Я не говорю, что суть чтений у Мандельштама — в этом, а не, например, в противопоставлении стихов на улицах ОМОНу на улицах (эта идея мне, как и Арсеньеву, не слишком нравится). Только о том, что, вероятно, все оказавшиеся на этих чтениях имели в виду разные, хоть и пересекающиеся, вещи, а не пришли на них, тщательно сверив с собственными идеологическими часами объявление в Фейсбуке Нестерова или пост в ЖЖ Константина Бандуровского.
© Рамиль Ситдиков / РИА Новости
Во время акции «Стихи на улицах – против ОМОНа на улицах»
Стоит все же сказать о новизне этого события. Потому что — да, существуют Маяковские чтения, но преемственность по отношению к ним абсолютно иллюзорная. Они представляют совсем другое понимание того, что такое поэзия, как она функционирует, какие задачи несет само ее произнесение (здесь это — в первую очередь средство стимуляции гражданского энтузиазма). Но существуют же в Москве (и гораздо дольше Маяковских), чтения у памятника Блоку, на которых интеллигентные молодые люди читают друг другу любимые и часто давно знакомые тексты. Это такая же закономерная генеалогия — и столь же фальшивая. Можно было бы обсудить и героизирующую отсылку к «оттепельным» чтениям у Маяковского, и сочетание в них «формотворческой интенции с желанием поэта участвовать в политической жизни страны», но это, кажется, то, что называется «тонкий троллинг».
В чем эта новизна? Пусть новизна предполагающаяся, еще не осуществившаяся. Мы знаем, что современная инновативная поэзия — сложный, развивающийся язык, интеллектуальный аппарат, способный сказать очень многое и об очень многом (в том числе и о политических, гражданских материях). И также мы знаем, что язык этот может звучать на очень ограниченных, замкнутых пространствах, что наш расцвет и наше гетто будто бы неотделимы друг от друга. Сейчас есть шанс это исправить. Улица в последние недели оказалась тем местом, где звучит и происходит новое — то, что еще недавно нигде звучать не могло. И логично представить, что там может — пока только может — звучать и современная поэзия. Может оказаться нужной, поучаствовать в формировании этого активно меняющегося пространства.
И да, для этого совершенно необходимо, как отмечает Арсеньев, осмыслить наши отношения с собственными средствами производства. Но осмыслить не значит ломать или выкидывать («отказ от техники версификации» прочитывается в его тексте {-tsr-}как наиболее этически верный шаг), менять телескоп на тяпку или тем более начинать его как тяпку использовать. Это значит – настраивать их, не жертвовать сложностью ради призрачной эффективности. Потому что так вышло – могло бы получиться и по-другому, – что именно сложность, многослойность в этическом строе того искусства, которым мы занимаемся, оказалась связана с правдой и ответственностью. И да, поэтому Мандельштам (а не Маяковский или Блок) тут – эмблематическая фигура. Чистая правда. Потому что – «Моя страна со мною говорила, / Мирволила, журила, не прочла, / Но возмужавшего меня, как очевидца, / Заметила и вдруг, как чечевица, / Адмиралтейским лучиком зажгла».
Это и есть тот гражданский предел, к которому мы, кажется, стремимся.
Автор – обозреватель журнала «Коммерсантъ Weekend»
"Октябрьская революция не могла не повлиять на мою работу, так как отняла у меня "биографию", ощущение личной значимости. Я благодарен ей за то, что она раз и навсегда положила конец духовной обеспеченности и существованию на культурную ренту. Подобно многим другим, чувствую себя должником революции, но приношу ей дары, в которых она не нуждается
Не хотлеось бы воспринимать цветность сопровождающих тексты фотографий как суггестивный индекс, должный подготовить к интерпретации одного из текстов как черно-белого, не чувствительного к полутонам, т.е. плоского (в арбитраже чего издревле специализируется Николай Кононов), и другого, как полноцветного, т.е. не готового "жертвовать сложностью и правдой ради призрачной эффективности", но уже лид к тексту Игоря, что называется, доставляет. Кто ж действительно с этим не согласиться (во всяком случае среди целевой либеральной аудитории), что ради эффективности (тем более призрачной, что, видимо, должно пониматься как ее конститутивное качество) можно было бы пожертвовать "сложностью и красотой". Чуть позже с ними в ряд встанет еще и "искренность", и даже совсем уже сильнодействующая и обычно дискурсивно не зайдествуемая "правда". Однако кто совершает перенос и кто конструирует удобного для критики оппонента? О каком счастье тысяч, какой эффективности и у кого идет речь?
Однако сперва на счет т.н. фактов. Полагаю собравшимся не стоит объяснять, что факты бывают не только физические, но и факты высказывания, факты дискурса, не говоря уж о фактах литературных (в данном случае, впрочем, они не вполне относятся к делу, речь о быте литературы вообще, а не о ее экземплярностях). Когда акция дискурсивно опосредована до, является чтением текстов сама по себе и контекстуализирована с помощью интервью после, в чем спрашивается оно состоит еще и в каком виде мы будем ее иметь уже через неделю, не говоря, через год, как не в совокупности высказываний участников? Может быть, кто-то зафиксирует аффективный шлейф (в какой форме?), но он, как пишет, Игорь, так себе. Поверим на слово за неимением возможности присутствовать лично. Следовательно, анализировать риторику, выстроенную вокруг этой акции оказывается вполне оправданным и чуть ли не единственно возможным жестом интереса.
Что до мелких противоречий, то, разумеется, высказывания "рядовых участников", в случае если они совпадают по своему апломбу с организаторским, обрушается как раз предположение, что "все шли с разным". "Тексты и неочевидные стратегии использования городского пространства" - очень интересно, но можно ли было узнать об этой составляющей хотя бы во время чтений, если не с дистанции? Все могли идти с чем угодно, но только единственная группа называлась именно "Стихи против ОМОНа", все СМИ перепечалаи именно этот текст и даже если не был написан в жанре манифеста (с чем можно поспорить просто по тексту?), он поневоле стал трактоваться как коллективное заявление, и после этого монополия на интерпретацию (коллектива) организаторов была закреплена не жж-постом, а интервью К. Бандуровского радио "Свобода". И, к слову, чтение текстов в городском пространстве - не самая неочевидная стратегия его использования.
Что до отсылки к оттепельным чтениям, то она имеет место именно в заявлениях самих чтецов у Маяковского, тогда как я брал на себя скромную задачу упоминания такого ее атрибута как настойчивость и только. Возможно, думал я, если упомянуть, что эти ребята пытаются навести свою генеалогию от оттепельного энтузиазма, то современной "инновативной поэзии" будет угодно проговориться о несколько отличающихся и отстоящих от этой линии собственных истоках (в неподцензурном советском, имеется в виду). Ну да не судьба, поэтому и приписывать не будем.
Ну и наконец что касается самого сакраментального момента, вчитанного в мой опус, на вежливой постановке под вопрос которого и держится вся реплика Игоря. Это возвращаясь к "сложности и красоте". "Отказ от техники версификации", что было квалифицировано как потенциальное следствие рефлексии собственных средств производства (т.е. литературной техники, прежде всего, а не ручки или клавиатуры, хотя и этого тоже, ведь мы все чувствуем разницу во взглядах тех, кто намерен учиться в Лит, и теми, кто, значит, пойти (пытаться) во ВГИК на режиссуру), так вот, главная коммуникативная аберрация имела место, когда этот самый "отказ" был интерпретирован как хрестоматийный призыв "наступить на горло песне" (и вся тут же вываленная из запасников фразеология попутников, строителей и перековки). Однако под "отказом от техники версификации" - при всей двузначности фразы (отказа вообще или от наличного состояния техники) подразумевалось нечто более замысловатое и одновременно, казалось, прочно входящее в горизонт дискурсивного ожидания молодого поэтического сообщества г. Москва: а именно, секуляризация сладкоглосой поэтики до чего-то более самокритического, остраненного, разъятого, того, если угодно, что проихсодило с техникой версификации в language school, когда она оказалась связана с критической теорией, феминизмом, постколониализмом и т.д. Это, конечно, тоже своего рода наступание на горло и тоже политизация. Но такие, которые было бы значительно более сложно объективировать и с которым полемизировать, чем специально выволоченных чучел из шкафов литературной полемики 30-х гг. А пока имеем еще одну манифестацию здравого смысла в рамках той самой идеологии и индустрии современной литературы.
Ответам на анкеты 28-го года стоит доверять, да. Люди честно, открыто писали в них именно то, что думают.
Hint: есть такие специальные полезные книги, называются учебниками истории.