Тут я хотел бы вернуться немного назад и пояснить разницу между проблематизацией и подрывом. Проблематизация показывает, что то, что кажется противоположным и несовместимым, на самом деле взаимосвязано, одно порождает другое. Подрыв — это когда происходит либо переворачивание этой системы, либо полное ее разрушение. Очень хороший пример проблематизации бинарной оппозиции — это «Ленинград» Игоря Вишневецкого. Его называли маньеристским романом — мне кажется, люди хотели сказать «манерный», но постеснялись, — однако мне кажется, это скорее такая необарочная версия постмодернизма. Почему? Потому что тут есть не только уже навязшая в зубах мысль о сходстве нацистского и сталинского режимов (хотя это тоже проблематизация бинарной оппозиции). Вишневецкий идет гораздо дальше. Он показывает взаимную связь между интеллигенцией Серебряного века и советской ночью, доведенной до ослепительного мрака блокады. Как говорит мой товарищ по жюри «НОСа» Кирилл Кобрин, автор показывает рождение Ленинграда из Петербурга, происходящее «в ледяном пекле блокады». Он заставляет нас вспомнить многие традиции Серебряного века и показывает, как они находят свое логическое завершение в блокадном ужасе. Ждали очистительной катастрофы — вот она. В центре там «Дифирамб» Глеба Альфы — он говорит о том, что происходит очищение от всего наносного и проступает античная красота — однако она предстает в образе головы его возлюбленной, отрезанной людоедами. Так происходит проблематизация ключевой для всей постсоветской культуры оппозиции между советчиной и ренессансом Серебряного века.

Что касается подрыва — тот тут нет равных Д.А. Пригову, который был и остается центральной фигурой русского постмодернизма. Оппозиция искусства и жизни у него выражается в акценте на политические стратегии, на назначающий жест, на перформатизм, который является постоянным пересечением границы между литературой и жизнью. Подрыв оппозиции происходит и у Ерофеева в «Москве-Петушках». Это не только карнавальное переворачивание отношений между священным и обсценным, между святостью и блудом. В моем понимании, он идет значительно дальше. Я как-то пытался доказать, что оппозиция божеского и дьявольского, добра и зла, у него в финале разрешающаяся сценой убийства героя, этой сценой и подрывается, поскольку четверка там — вполне библейское воплощение Бога. Именно Бог оказывается зловещей, убийственной силой. И не по гностической логике, а потому, что для живого, все проблематизирующего голоса героя убийственным оказывается Логос, воплощение раз и навсегда заданной истины.

И тут мы подходим к следующему важному аспекту постмодернистской этики и эстетики — сопротивлению эссенциализму. Эссенциализм — это представление о вечных и неизменных категориях, которые лежат в основании тех самых бинарных оппозиций, о которых мы все время говорим. Эти категории присущи не только традиционализму и неотрадиционализму с их религиозностью, ксенофобией, представлением о вечной миссии/трагедии/величии (нужное подчеркнуть) России. Эссенциализм лежит в том числе и в основе современного российского либерализма, истоки которого, как я как-то уже писал, находятся в ИТР-культуре шестидесятых годов, где есть прекрасная, вечная и жертвенная интеллигенция, нереформируемое «быдло», вечное зло «режима» и так далее. Эссенциализм — большая интеллектуальная проблема, с которой сталкиваешься постоянно — читая не только художественную литературу (в диапазоне от Прилепина до Быкова), но и научные статьи, популярную литературу и прочее (теории заговора тоже растут из эссенциалистских представлений). В этом смысле постмодернизм, который все ставит под вопрос, показывает взаимосвязь, взаимозависимость и, я бы даже сказал, взаимную ответственность того, что кажется несовместимым, — он, конечно, глубоко антиэссенциалистичен. Именно поэтому критика постмодернизма раздается из либерального, условно говоря, лагеря ничуть не реже, чем из неотрадиционалистского.

Тут можно привести два примера, довольно очевидных — но тем не менее. Все повести и романы Сорокина, а в особенности два последних романа — это, конечно же, очень последовательная атака на эссенциализм. Что такое «День опричника»? Это антиэссенциалистская сатира. Сатира на общество, в котором эссенциализм восторжествовал, все категории объявлены вечными и незыблемыми — но Сорокин, конечно, все время обнажает фиктивность их «вечности» и «незыблемости», их коррупционность, если можно так сказать. Духовное превращается в телесное (это вообще постоянный сорокинский прием), а то, что выглядит телесным, немедленно окружается якобы возвышающими духовными коннотациями (скажем, сцена изнасилования сопровождается разговором о чистоте языка и души опричников). Что, конечно, производит обратный эффект. Но и «Метель» — это тоже антиэссенциалистская книга, поскольку причина поражения ее героя доктора Гарина — в интеллигентской абсолютизации прогресса, понимаемого как вечная категория, соразмерная природе, метели, зиме.

Другой пример — история с Pussy Riot. Их перформанс в ХХС — на мой взгляд, лучшее, мощнейшее постмодернистское произведение последнего времени. Он не только обнажает, но пересекает границу сакрального и профанного, искусства и социального действия. Главное — что они очень тонко подрывают «вечную» логику церкви, причем с помощью очень характерного для постмодернистской эстетики приема — гиперидентификации. Снова приходится вспомнить Пригова, он был в этом смысле мастером: он присваивал себе чужой авторитетный дискурс и доводил его до истерики, до экстаза (впрочем, Сорокин это тоже хорошо умеет). Так вот это же самое и проделали Pussy Riot. Они эту «вечность» представили в клоунском виде, поставив перед ней трикстерское зеркало, отражающее все удары против «охальниц» и перенаправляющее их на власть и на церковь. Вы взываете ко Христу, молясь об укреплении власти. Мы обращаемся к Богородице с мольбой об изгнании этой власти. Если мы непристойны, то и вы тоже. Весь гнев, обращенный на Pussy Riot — зеркальное отражение того, что они обнаружили в церковной логике, — то есть эссенциалистское представление о вечной связи между властью и церковью как духовным воплощением земной власти. За этим перформансом стоит довольно существенная традиция — не только Авдей Тер-Оганьян, не только «Осторожно, религия!», но и «Синие носы» с работой «Гори, гори, моя свеча», — если дальше идти, то нужно снова вспомнить и «Москву-Петушки» и мантры Пригова, не говоря о многом другом.

Есть и другой объект полемики и конфронтации для постмодернистского мышления — то, что социолог Лев Гудков называет «негативной идентичностью»¹. Речь идет о том, что кризис советской идентичности активизировал механизм негативной самоидентификации: когда позитивные основы идентичности рассыпались или стали проблематичными, индивидуальные и групповые идентичности начали строиться от противного, от фигуры врага. Однако, в отличие от советского времени, когда фигура врага была централизованной, в постсоветском мире она создается ситуативно, часто меняется — сегодня это один враг, завтра другой. Главное, я — не он: не кавказец, не американец, не таджик, не гей, не кто угодно. Именно поэтому проблематизация «свой—другой», «свой—чужой» так важна для постмодернизма и в особенности — для современного российского постмодернизма. Тут есть несколько направлений, но, пожалуй, главное — это представление о том, что нет ничего «своего», абсолютно изолированного от «чужого», это фикция, игра отражений. Важным продолжением этого процесса не всегда становится, но в принципе является ответственное отношение к фигуре «другого», невозможность «козла отпущения» — будь то Сталин или Путин, еврей или кавказец, мистический чиновник или не менее мистический народ.

С одной стороны, то, что воображается «своим», может являться зеркальным отражением (либо повторением) чужого. С другой — то, что мыслится «своим», оказывается цитатным и мозаичным. Тут можно вспомнить то, что Дмитрий Кузьмин писал о постконцептуализме. Этот термин действительно описывает большую часть современной «нетрадиционной» поэзии, даже если авторы не мыслят себя таким образом. В этой поэзии происходит парадоксальное совмещение интимности «своего» с сознанием того, что ничего своего нет и все «мое» — это резонансно «чужое», другое. В очень ярком виде это иллюстрирует поэма Елены Фанайловой «Лена и люди», где происходит разговор с читателем, и, кажется, обнаруживается полная несовместимость, однако отношения автор-читатель здесь явно двойнические, недаром в конце поэмы происходит взаимное растворение, нераздельность и неслиянность с «другими» становится апофеозом текста.

То же можно показать на очень многих примерах из Полины Барсковой, Федора Сваровского, Андрея Родионова, Кирилла Медведева, Линор Горалик и других. Мы имеем дело с цитатностью, переведенной на уровень экзистенции, на уровень даже не социальной, а личной идентичности.

___________________
¹ См. также здесь и здесь.