Роман Либеров: «Довлатов уже очень давно – неотъемлемая часть моей жизни»

Автор документального фильма о Сергее Довлатове рассказывает, как трудно в России снимать документальное кино и почему литература – это важно

Имена:  Роман Либеров · Сергей Довлатов

 

— С чего все начиналось, откуда возникла идея снимать фильмы о писателях?

— В начале было слово. И мне кажется, что это слово не просто было, но и остается больше всего остального, поскольку, произнеся слово, вы всем остальным инструментарием своего организма, своей души, простите, можете дорисовать этому слову все необходимое. И все, что возникает сверх слова, навязывает вам уже свою пусть замечательную, пусть очень талантливую, но все же ограниченную трактовку. Поэтому я всегда очень любил литературу и продолжаю ее любить.

Я все время нахожусь в беседе с тем, что написано теми или иными людьми — кто-то мне близок, кто-то нет, но я с ними все время внутренне дискутирую. Они являются моей пищей, помимо всего остального. Литература — самая насыщенная пища.

Когда-то давно, в детстве, я мечтал, что у меня будет своя квартира, когда я вырасту. (Скажу сразу, эта мечта не сбылась: я вырос, но у меня до сих пор нет своей квартиры.) И вот там будет галерея портретов людей, которые на меня повлияли. Например, бабушка с дедушкой, еще кто-то, группа The Beatles. Позже добавились Бродский, Довлатов, Андрей Платонов, Ильф и Петров, Борис Пильняк, Ахматова, Осип Мандельштам, Пастернак, конечно, Цветаева — огромное количество людей, без которых ты звенишь своей пустотой, ты просто никто! Ты — про то, что поесть и где заработать, то есть, ты только про то, как жить, в вещественном смысле этого слова. А про то, как жить, мне вообще неинтересно. И вот я мечтал об этом жилище.

Вдруг в 2009 году выпала первая, случайная возможность сделать фильм о Юрии Олеше. Таким образом, начался, я бы так назвал, — процесс возврата долгов тем людям, которые в свое время тебя страшно выручили. Тем, что они писали, тем как они отстаивали свое право писать, тем, как они умирали за то, что они писали, теми качествами, которым мы можем учиться и друг у друга, хотя, как сказал Довлатов: «Всем ясно, что у гениев должны быть знакомые. Но кто поверит, что его знакомый — гений?»

— Вы говорите, что появилась возможность снять документальный фильм о Юрии Олеше. Вы сами к этому пришли?

— Работая на телевидении и будучи вовлеченным в ненужные вещи, я встретил девушку-продюсера, которая предложила мне сделать фильм о писателе, на мой выбор. И я выбрал Юрия Олешу. Это предпринималось с одной целью, потом цель поменялась, и в итоге это стало… Вы знаете, я это называю — ценная коллекция кинопортретов, то есть первый портрет в собрание был приобретен.

— Во всех фильмах писатель якобы от своего лица рассказывает о себе зрителю. Кинопортреты, то есть ваши фильмы, — это своего рода жанр автобиографии?

— Мне хотелось бы считать себя переводчиком. Есть переводчики, которые переводят с одного языка на другой, я делаю то же самое — пытаюсь максимально бережно перевести с языка литературы на язык кино свое литературное ощущение. В некотором смысле это автобиография. Но одновременно это не совсем так. Что такое человек, «вы»? Вы — это все то, что вас наполняет, то, чем вы занимаетесь от глубины своей души. Да? Значит все эти люди, невероятно талантливые художники, писатели и поэты, их жизнь была про это, она была этим наполнена. Значит что-то выливается в законченное произведение, а что-то остается вне его. Мы используем цитаты и все то, что, как мне кажется, при переводе на киноязык создает ощущение живого человека. Для меня это самое важное. Бродскому поставили памятник на Новинском бульваре в прошлом году. Я очень не хочу, чтобы он превращался в памятник, я очень не хочу, чтобы они были недвижимыми бронзовыми статуями, обделанными голубями. Я хочу, чтобы они были живыми людьми. А живые — значит уязвимые, что ли, для страданий или для радости.

— Вашими героями стали Бродский и Довлатов, которые достаточно известны современному читателю, Олеша и Владимов, с творчеством которых люди не знакомы в большинстве своем. Чем обусловлен такой выбор?

— Среди людей, которые тебя наполняют, есть те, которые известны меньше. Вот я, например, очень люблю Бориса Пильняка, но вряд ли его можно назвать известным писателем, к сожалению, несмотря на такую судьбу и такие произведения. Поэтому мы решили чередовать. Не слишком известный Юрий Олеша был сначала, а вторым был чересчур известный Бродский, потом был не слишком известный Георгий Владимов, чей юбилей надвигался, а сейчас Довлатов, который за собой потащил всех остальных.

У меня не получается запрограммировать, ведь нужно же определенное жизненное течение, которое направляет, чтобы ты прибился именно к этому имени и захотел рассказать о нем. Вдруг из абсолютной темноты, из ваты, из обрывков, из эпохи, которая давно ушла, ко мне пробивается голос, я слышу живого человека. Скажем, три-четыре года назад я не мог представить живую Анну Ахматову, понимаете? Мы знаем ее стихи, мы можем изложить фактологию, сказать, как она выглядела в разные периоды своей жизни, но вы не слышите ее голоса. Когда он раздастся в вас, вы не знаете. И вдруг он раздается, и вдруг вы все понимаете. Не всегда это совпадает с возможностями. Во мне звучит уже гораздо больше голосов, чем мы можем сделать фильмов сейчас, сразу.

— О ком Вы бы хотели сделать фильм в ближайшем будущем, кто стал бы героем вашей следующей картины?

— Я мечтаю сделать две разнонаправленные истории, может быть, в каком-то параллельном развитии, потому что более или менее одна и та же эпоха. Первое — переплести истории Ильфа и Петрова, а вторая — о лучшем писателе, о человеке, который по-русски писал, как никто больше никогда не писал ни до него, ни после, и, по-моему, даже не пытался, — это фильм об Андрее Платонове.

Мне очень хотелось бы сделать эти картины и найти деньги, потому что мы готовы к работе.

— Откуда, кстати, Вы берете деньги на создание фильмов?

— Фильм об Олеше был куплен телеканалом «Культура», а два фильма — об Иосифе Бродском и о Георгии Владимове — только частично профинансированы телеканалом «Культура», к сожалению. Вот на фильм о Довлатове мы деньги искали абсолютно частным образом. Очень-очень непростым, забыв о гордости, используя все возможные приспособления. (Смеется.) Было даже частное чтение стихотворений за бутылкой коньяку. Воспоминание об этом вечере, например, приятно греет мои внутренности.

— В России не существует ниши, в которой документальное кино могло бы существовать. Частично это реализуется на канале «Культура», о чем вы уже упоминали, и на канале 24_DOC. Вы не пробовали сотрудничать с ним?

— Я с большим удовольствием! Но дело в том, что те деньги, которые имеются в их распоряжении, не позволяют не только снять кино, а вообще говорить об этом. Максимум, что можно сделать с удивительным каналом 24_DOC, — это предложить им право показа за мизерное вознаграждение. Индустрия так называемого документального кино существует, только если говорить о телевидении — а там оно не является ни кино, ни документальным. Индустрии кино в целом и неигрового кино в частности не существует. Нет механизма донесения продукта до потенциальной аудитории, не существует структур, искренне, по-настоящему поддерживающих кино. Не занимающихся тем, на вершине чего существует поддержка неигрового кино, а в реальности, изо дня в день в этом кино заинтересованных. И я убежден, что такую государственную структуру создать невозможно. Что государственное, то ничье. Все наше сообщество стоит на неравнодушных, отдельных личностях. Как нас, этих отдельных людей, объединить? Это может быть только какая-то независимая система, построенная на душах и на крови конкретных людей, которым это надо. Абсолютно все государственные структуры в сфере культуры, на мой взгляд, являются тормозом ее развития.

— Как вы считаете, на общественном ТВ, вокруг которого в последние дни идет столько обсуждений, может прижиться неигровое кино?

— Нет ни единого шанса, я считаю. Называть создаваемое телевидение общественным — это в масштабах страны или профессионального сообщества договориться о некоторой условности, про которую все понимают, что это условность, не имеющая отношения к реальности. Нет, не может общественное телевидение быть созданным по указке государства, существовать за счет государственного бюджета, то есть оно уже ангажировано на всех стадиях. Тут речь не о том, плохо это или хорошо, оно уже ангажировано, оно уже антиобщественное. Оксюморон названия и факта рождения телевидения. У кого за это по-настоящему будет болеть душа? Ни у кого. Это будет «РосПил», у меня нет в этом ни малейшего сомнения.

{-page-}

 

— Вернемся к Сергею Довлатову. Расскажите, как создавался фильм, какие источники и документы были задействованы? Кто помогал вам в создании кино?

— Если говорить об этом кратко, то история от первого лица была составлена из всех доступных текстов — произведений, колонок редактора, статей, передач на радио «Свобода», писем самым разным людям. Из всего того, доступ к чему был возможен, и состоит история. К сожалению, я не могу сказать о работе в прошедшем времени, поскольку она продолжается ежедневно. 16-й месяц продолжается работа над этим фильмом.

Все делалось кустарно, руками и жилами конкретной очень небольшой группы людей. И нашими же жилами это связывается во что-то, затягивается, организовывается какое-то подобие проката. Сегодня в 16:30 фильм «Написано Сергеем Довлатовым» увидел город Саратов.

Кто мне помогал? Главную поддержку оказали Елена и Катя Довлатовы. И это было самое важное мое условие. Поэтому первые несколько месяцев были потрачены на разговоры, убеждение Елены и Кати, что стоит оказать эту помощь. Никогда раньше Елена и Катя никому из создателей фильма о Довлатове помощь не оказывали: не мешали, но и не помогали. Мне этого было мало, было нужно, чтобы они поддержали. И они поддержали и поддерживают до сих пор. И, может быть, даже приедут, чтобы поддержать лично в эфире телевизионной программы или еще где-нибудь. За что я им очень благодарен. Настолько на них распространилось мое тепло к Довлатову, по сути, совершенно чужому человеку.

— Почему именно сейчас вы пришли к своему герою — Довлатову?

— Еще в 2005 году я хотел сделать фильм о Довлатове, обратился к Кате, но она мне отказала, сочтя меня неубедительным. И очень хорошо, что отказала. Я думаю, что я бы сделал, как говорит Довлатов, «невообразимую херню».

Довлатов уже очень давно — неотъемлемая часть моей жизни. В моем информационном поле он все время занимает какое-то место. Собеседники, призраки. Им удалось о чем-то сказать, а мы слышим об этом.

Мы слышим Достоевского, это же не памятник около Библиотеки Ленина. Довольно отчаянный человек, живший где-то страстями, где-то нуждой. Невыездной Пушкин, который, говоря по-французски, никогда не увидел Париж, хотя аристократы вокруг ему об этом рассказывали.

Я говорю о том, что за литературным произведением есть кровь и дыхание живого человека, огромное количество прожитого. По сути, что делает писатель или поэт? Поэт складывает наилучшие слова в наилучшей последовательности. Ты складываешь слова в предложения, предложения в какие-то тексты. А потом так случается, что сложенные тобой предложения — и это ведь не здания, не амфитеатры, не Колизеи — эти предложения живут сотни лет. Исходная точка этих предложений маленькая, квартира или дом, какое-то маленькое место на планете, где в энергетическое поле были спрессованы переживания одного конкретного человека, которому чаще всего при жизни никто не сказал чего-то, что его успокоило бы. Это, как правило, неуспокоенные души. И при жизни в этой точке мало кто мог подозревать, что сотни или десятки лет «здесь все меня переживет, все, даже ветхие скворечни». А когда переживают тебя просто буквы и слова…

Буквы, пережившие Мандельштама — это же чудо, это листочки с буквами, которые он даже не записывал, их записывала Надежда Яковлевна. Этот пьющий бородатый человек, уехавший подрабатывать в заповедник экскурсиями, живший в развалившемся домике и что-то там себе наблюдающий, сочиняющий, вернувшись сейчас, через тридцать пять лет, к этому домику, увидит мемориальный дом Сергея Довлатова. Разве это не чудо? (Улыбается.)

— Среди современников вы видите героев своего фильма?

— У меня есть несколько сожалений, причем на уровне «как же так, как же так». Я очень жалею, что мне не удалось встретиться и поговорить, сделать фильм о Льве Лосеве (Лифшице) и Михаиле Генделеве, которого я считаю просто грандиозным поэтом, может быть, ровней Бродскому. Они совсем недавно умерли, вовсе не старыми людьми.

Из совсем современных… Может быть, мне не хватает вовлеченности, может, столько призраков кругом, столько книг на полках еще не прочтенных, что мне не удается разглядеть. Существует какое-то поле, например, Владимир Гандельсман, поэт, который мне очень нравится. У меня книжечка «Школьный вальс» лежит все время на видном месте. Я понимаю, что есть Гандлевский, Тимур Кибиров, Фанайлова, Горалик, Полозкова, Емелин, Родионов, Шиш Брянский и много других поэтов.

Нет, я не прав. Знаете, я хотел бы сделать фильм об одном человеке — о Михаиле Жванецком. Я считаю, что он замечательный, выдающийся писатель, если можно употребить по отношению к нему именно это слово, если он — мы увидим это лет через пятьдесят — не изобрел что-то иное между писательством и чем-то, чему мы еще не дали определения. Я считаю, что литературную эпоху Жванецкого, если допустимо такое словосочетание, мы пережили или еще переживаем. И мне кажется, что о нем бы я мог попробовать сделать кино.

— Кто из ваших соратников поддерживает вас в начинаниях?

— У меня есть коллега — монтажер и визуализатор, который со мной сделал эти фильмы, — Георгий Галюзов, от которого я чувствую поддержку.

Знаете, а может, поддержка и не нужна. Я убежден в собственной правоте. Как бы нахально и глупо это ни звучало, я убежден в том, что мы делаем то, что нужно делать.

— Если придет к вам человек и скажет: «Я хочу вам помогать», такой же энтузиаст…

— Это было бы замечательно.

— Вы сами занимаетесь литературой, пишете?

Пишу, да. Пока мы делали фильм о Довлатове, мне пришла в голову идея — написать повесть о том, как мы делаем кино. И я написал повесть в десяти заметках. Вот такой неожиданный жанр. Небольшая повесть о том, как мы делаем фильм о Довлатове — от первого шага и до последнего. Сейчас есть задумка — издать ее вкупе с фотографиями и вместе с DVD, в таком подарочном виде продавать или дарить, не важно. Мне кажется, что это неожиданно, это ощущение человека, который сталкивается с миром другого человека, с тем миром, к которому он неравнодушен и с которым ему нужно столкнуться.

— Расскажите, пожалуйста, о цикле литературных вечеров «Поэт в России больше…», которым вы занимаетесь.

— Это мы придумали совместно с Таней Сафоновой. Мне пришло в голову такое название «Поэт в России больше…» — мы все знаем продолжение. Связано это с тем, что вы можете быть американским или английским литератором и прожить спокойную или не очень спокойную жизнь, но вы будете писать. Если речь идет о России, все немножко гипертрофированно. Никто просто не поэт, никто просто не писатель. Все большие имена так или иначе связаны с огромным количеством побочных изнуряющих мучений — или радостей, или того и другого. То есть каждое произнесенное на русском языке, в России, слово становится немножко больше самого себя. Поэт или писатель превращается в явление, символ. Подобных символов в других странах почти нет, только единичные и случайные. Как правило, писатель — это писатель, поэт — это поэт, и те и другие не слишком читаемы и всем почти неизвестные, всяко не звезды. У нас же, как правило, с большим опозданием. Помните у Бродского: «Справедливость наступает всегда с опозданием минимум в четверть века».

И мне показалось, раз уж все равно я этим живу, почему бы не предложить пожить этим тому, кому это интересно.

​