Алек Эпштейн. Тотальная «Война». Арт-активизм эпохи тандемократии

Группа «Война» стала не просто вехой в истории российского искусства – она сыграла историческую роль, чего всерьез никто не предполагал

Имена:  Алек Эпштейн · Алексей Плуцер-Сарно · Леонид Николаев · Надежда Толоконникова · Олег Воротников · Петр Верзилов

Когда читаешь книжку, посвященную недавним общественно-политическим событиям — особенно книжку умную и увлекательную, какова «Тотальная “Война”» Алека Эпштейна, — довольно важным кажется знать, когда именно она была написана и сдана в печать, иногда, как в данном случае — с точностью до недели. Социолог Алек Д. Эпштейн в предисловии называет своей целью «не культурологический, а прежде всего общественно-политический анализ феномена арт-группы “Война” от ее появления в феврале 2007 года до настоящего времени». Сам автор приводит очевидные резоны, по которым пришла пора написать историю такого молодого, но уже прославившегося на весь мир «первого успешного проекта арт-активизма в России» — громкий арест и преследование активистов группировки Олега Воротникова и Леонида Николаева после акции «Дворцовый переворот» в сентябре 2010 года и присуждение «Войне» в апреле 2011 года государственной премии «Инновация» в области современного искусства, — а также имплицитно приходит в конце к выводу, что арт-проект, в сущности, завершен. Но независимо от этих резонов «настоящее время» оказалось выбрано еще более удачно, чем автор, возможно, предполагал. Фактическое завершение арт-деятельности группы Эпштейн очень убедительно объясняет преимущественно свойствами «Войны» — внутренней логикой ее развития, особенностями репрезентации в массмедиа ее «рупором» Алексеем Плуцером, освещавшем в ЖЖ все акции «Войны» начиная с первой («Ебись за наследника-медвежонка»), наконец, личными качествами участников группы. Между тем в свете общественно-политического движения, которое началось 5 декабря стихийным митингом на Чистопрудном бульваре и так или иначе продолжается по сей день, книга Эпштейна приобретает дополнительное, особенно интересное измерение: оказывается, что «Война» стала не просто вехой в истории российского искусства (знаменующей рождение политического акционизма) — она действительно сыграла историческую роль, чего всерьез никто, кажется, не предполагал.

Ставя эпиграфом к своей книге фразу Дениса Мустафина «Активизм — это подготовка к восстанию, закамуфлированная под искусство», автор, судя по логике его книжки, скорее всего, имел в виду частную историю арт-группы «Война», — сегодня она звучит пророчески для общей истории страны.

Алек Эпштейн — не беспристрастный хроникер акций «Войны» и нигде им не притворяется: с участниками группы его связывали личные отношения — дружбы или антагонизма, он был непосредственным свидетелем или участником многих акций, по ходу повествования он демонстрирует, скажем, сильную антипатию по отношению к Алексею Плуцеру («Плуцер нес пургу»), вовлеченность в конфликты («наблюдать за этой сварой было очень грустно»), скепсис по отношению к самопровозглашенному лидеру «Войны» Олегу Воротникову, большую симпатию по отношению к отколовшейся от нее «Московской фракции» — Петру Верзилову и Надежде Толоконниковой. Но поскольку ему удается при этом сохранять объективность, эта личная вовлеченность становится только преимуществом — автор видит ситуацию изнутри.

Один из самых увлекательных сюжетов в книжке — история реальных акций «Войны» и история их презентации в интернете, концепций, которые Алексей Плуцер приписывал акциям постфактум согласно требованиям момента и часто прямо противоречащих очевидному смыслу произошедшего. Взять, например, акцию «Менто-поп», проведенную 3 июля 2008 года, когда Олег Воротников вошел в супермаркет в рясе, под которой была надета милицейская форменная рубашка, и в милицейской фуражке, набрал корзину продуктов, алкоголя и эротический журнал, после чего сложил все в пакеты и спокойно вышел, не заплатив, никем не остановленный: «Акция, которая очевидным образом демонстрировала то, насколько силовикам и церковным служащим закон не писан, была представлена Алексеем Плуцером как “антиглобалистская”, направленная против “поглощения России западными финансовыми монстрами”, “вызванная возмущением против ограбления русского народа буржуями” и “против беспрецедентного роста цен на продукты питания в России, где половина населения живет за чертой бедности”. Вновь были выбраны максимально популистские слова, которые с точки зрения здравого смысла плохо соотносились с самой проведенной акцией». Делалось это, разумеется, с полного согласия активистов «Войны», которые, осуществляя акции, требующие хорошей подготовки, координации, остроумия и личного мужества, отдавали себе отчет в том, что для их аудитории акция равна репортажу о ней (не в последнюю очередь потому, что акции по определению должны быть внезапными, их зрителями были случайные прохожие). Так, Олег Воротников пишет об этом своим товарищам: «По итогам, если мерить акцию шумом реакции, Плут (прозвище Алексея Плуцера. — OS), ничего не делая, на диване, делает 30 или 40% работы сравнительно со всеми остальными активистами... и делает свою работу настолько вне конкурентов, что постепенно и самими активистами, и даже из числа резких противников Плута акции начинают восприниматься и описываться в терминах плутовского ебанистического говнопоста».

Другие участники арт-группы видят в деятельности Плуцера не столько пользу, сколько вред; требуют документировать акции честно и достоверно; упрекают документалиста в том, что он весь смысл деятельности «Войны» сводит к «приколу», «лулзам» и «чистому искусству». Автор смотрит на ситуацию глубже: «Притом что лживые гадости, распространяемые Алексеем Плуцером о Петре Верзилове и Надежде Толоконниковой на протяжении двух последних лет, всегда возмущали меня, <…> столь жесткая критика в его адрес в целом несправедлива, и в чем уж точно сложно упрекать Алексея Плуцера, так это в “абсолютной аполитичности”. <…> Группа “Война” появилась в условиях фактического отсутствия внесетевой публичной политики в России, и Алексей Плуцер точно понял, что среди поколения 2000-х симулякр может быть востребован не меньше, чем описание каких-либо реально происходивших процессов». Эпштейн приводит в пример журнал Time, признавший в 1991 году «человеком года» Теда Тернера, чья телекомпания CNN впервые освещала в прямом эфире войну в Персидском заливе — ту самую войну, которую Бодрийяр назвал симулякром, «в том смысле, что, несмотря на иллюзию присутствия, у наблюдающих за этой войной по CNN не было никакой возможности знать, что происходило в Ираке на самом деле». Элегантность истории мне видится в том, что в 2011 году Time ставит на обложку «анонимного протестующего», отмечая таким образом переход от симулякров к действию.

В какой-то момент зазор между реальностью и симулякром стал для «Войны» ловушкой. Во-первых, в практическом смысле, когда после акции «Дворцовый переворот» отчет Алексея Плуцера, с целью героизации участников акции сильно завышающий нанесенный ими ущерб, следствие использовало в суде как основание для продления ареста задержанных активистов — Олега Воротникова и Леонида Николаева: «В каком-то смысле это был высший триумф эстетики симулякра: силовые структуры оказались не в силах сами оценить нанесенный им ущерб (от двух перевернутых милицейских машин), аргументируя в суде необходимость изоляции обвиняемых от общества деяниями, совершенными ими преимущественно в том мире мистификаций и симулякров, в котором царил блог Алексея Плуцера».

Во-вторых, и в-главных, столкновение с реальностью показало, что политический смысл, который «Война» вкладывала в свою деятельность (формально — левая идеология), был, в общем, условностью: «Война» создавала новый язык протеста, а не собственно протест. Об этом говорит в интервью Надежда Толоконникова: «Формат “Войны” должен стать жанром, к которому будут прибегать испытывающие потребность в протесте». Прямолинейнее высказывается Олег Воротников: «Проблема не в идеологии, а в тотальном отсутствии буйности, жизни, в нежелании отстаивать свои принципы всерьез». Как показывает Эпштейн, проблема скорее в отсутствии содержательных принципов, отсутствии какой бы то ни было конструктивной идейно-политической платформы. «Война» стала голосом гражданского общества в зачищенном эфире: в своих акциях она отвечала на «запрос ненависти» вообще, выступая против «ментов», ФСБ, судов, правительства, используя успех движения «Синих ведерок» в акции, впервые прославившей Леонида Николаева (Леню Ебнутого), выступала в беспроигрышной роли Робин Гуда, которому, как справедливо замечает автор, всегда обеспечены общественные симпатии: «от Алексея Дымовского до Алексея Навального».

Но обязательная составляющая привлекательности Робин Гуда — риск. Не только риск попасть в тюрьму, но и риск лишиться общественной поддержки (и как следствие — резонанса). Преувеличивая масштабы разрушений в ходе «Дворцового переворота» сразу после акции, Олег Воротников и Леонид Николаев, будучи арестованы за нее, настаивали на несерьезности ущерба и вообще отрицали свою причастность. С правовой точки зрения все верно — но обаяние буйства, подпитывавшее общественную поддержку, разумеется, от этого несколько линяет. Кроме того, играя на нарушении границ законности и общественной нормы, легко возбуждать симпатии законопослушного обывателя, но так же легко их лишиться, если зайти слишком далеко — буйство на то и буйство, что его трудно дозировать. По поводу скандальной акции «Памяти декабристов» (состоявшей в символическом «повешении» в магазине «Ашан» пятерых человек, изображавших собой гомосексуалов и гастарбайтеров) в книге ставится вопрос: «Органичны ли постмодернистские экзерсисы на политическом поле — тем более когда речь идет о ксенофобии, реальной крови, насилии и нетерпимости»; совместима ли тотальная ирония с кровавой реальностью? Подобную реакцию мы наблюдаем сейчас в деле бывшей активистки «Войны» Надежды Толоконниковой и ее соратницы по группе Pussy Riot, которых держат в предварительном заключении из-за акции в храме Христа Спасителя: вместо того чтобы выразить активисткам безусловную и единогласную поддержку в защите их гражданских прав, общество спорит о том, была ли эта акция в самом деле «оскорбительна для чувств верующих», хотя этот вопрос (постановку которого я тут не буду даже обсуждать) в данной ситуации абсолютно не релевантен.

Возвращаясь к «Войне», подытожу: анархический Робин Гуд необычайно привлекателен издалека, но крайне неудобен в быту. Автор цитирует по этому поводу одного из участников группы, Антона Котенева: «Вообще, трудно найти человека, у которого “Война” что-нибудь не украла. Трудно найти того, кого она не обманула, не обхамила, не поставила в дурацкое положение». Еще неудобнее получается, когда Робин Гуд начинает формулировать свою позитивную программу: у Робин Гуда и у Ричарда Львиное Сердце разные роли, и смешивать два эти ремесла мало кому удается. Тот же Алексей Навальный пользуется безусловным восхищением всех слоев населения, пока агитирует — и с определенным успехом действует — против «Партии жуликов и воров», но моментально теряет поддержку либеральной интеллигенции, как только начинает ощущать себя политиком, поскольку его программа оказывается (по крайней мере отчасти) националистической; и тут даже не так важно, соответствует ли это его настоящим убеждениям или это просто попытка угадать настроения масс и подыграть им, как это прекрасно делала «Война» и в случае с синими ведерками, и в ряде других случаев, описанных Эпштейном. Возможно, что «весь мир насилья разрушать» и «наш, новый мир строить» должны не просто разные люди — эти действия представляют собой два разных, последовательных исторических этапа революции: разрушим до основанья, а затем построим.

Симптоматично, что единственное требование, в котором оппозиция оказалась в конечном счете солидарна, — это требование честных выборов, по форме бюрократическое, на практике заведомо безнадежное, по смыслу же — символическое: в сущности, это требование представляет собой все то же высказование «ПРОТИВ» (против вбросов, против привилегий, против взяток, против неправого суда, против Путина, против всего плохого), но переформулированное в позитивном ключе (ЗА честные выборы), и потому оно вызывает единодушную поддержку — именно этим объясняется тот дикий, с точки зрения соотношения целей и средств, факт, что в Астрахани сорок человек объявили бессрочную голодовку, рискуя здоровьем и, возможно, жизнью не ради освобождения своих товарищей из заключения, не из-за невыносимой травли со стороны правоохранительных органов (как это было в случае Сергея Удальцова), не с требованием отмены президентских выборов даже — ради перевыборов мэра.

Это внушает оптимизм — не нужно думать, что неспособность найти общий позитивный лозунг автоматически ставит революцию в тупик, как это многие сейчас говорят: просто стоит помнить, что революцией мы называем происходящее условно, на самом деле надеясь на эволюцию. Протестуя против беззакония, странно было бы делать это, нарушая закон. Говоря об акции «Штурм Белого дома» (7 ноября 2008 года), Эпштейн цитирует одного из активистов «Войны», который придает этой лишенной определенных лозунгов, но в художественном смысле крайне успешной акции, приуроченной ко дню рождения Революции и батьки Махно, политический смысл: «Сложно проявить решительность тому, кто этой революции хочет, сложно взяться за руки, готовясь перекрыть улицу. Группа штурмовиков “Войны” состояла из 13 человек. Что можно сделать, если людей будет всего в десять раз больше? Десять таких акций, в десять раз масштабнее? Уже много. А всего-то 130 человек».

Немного погодя, как мы видели, на Болотной площади «взялись за руки» не сто тридцать, а сто тридцать тысяч — но это стало возможным потому, что они не перекрывали улиц, декларировали свое намерение действовать в рамках закона ненасильственными методами. Явно не методами «Войны». Алексей Плуцер в свойственной ему манере предъявляет существующей политической оппозиции претензию в том, что ее месседж «тупо-однозначный, прямолинейно-хамский, лишен чувства юмора и всякой художественности», и объясняет ее «междоусобные свары и разборки» «западным баблом» (фактически повторяя риторику власти о деньгах Госдепа). И автор в другом месте метко противопоставляет модель поведения и речи «правозащитника-активиста» и «эстетику диссидентов», выросших в хрущевскую эпоху — нужно признать, что практически все спикеры и «члены оргкомитета» митингов по разным причинам вызывают отторжение практически у всех людей — которые, однако, собираются под их знамена. Из них основная — стилистическая, и в этом действительно состоит историческая роль «Войны», которая наряду с Артемом Лоскутовым, «Овощам.нет» и другими активистами, действующими на стыке искусства и политики, предложила протесту другой язык. Апофеозом его стала отмеченная «Инновацией» акция на Литейном мосту в Петербурге — «Хуй в плену у ФСБ». Я не помню, что писал об этой акции Алексей Плуцер — да и никто не помнит: ее видеоролик вирусным путем распространился по социальным сетям, вызывая неуемный восторг зрителей из всех социальных слоев и не нуждаясь в идейно-политическом обосновании: эта акция говорила сама за себя. Можно вслед за автором процитировать генерального директора русского Sotheby’s Михаила Каменского: «...Используя городское пространство в качестве сцены, они проявили отличное ландшафтно-архитектурное мышление, а воспользовавшись инженерным сооружением (мостом) в качестве театральной машинерии, они приблизились к сценическим искусствам»; можно сказать, что «Хуй на Литейном» — это попросту ужасно смешно. Все, что «Война» делала после, меркнет по сравнению с этой акцией — включая «Дворцовый переворот», не имевший большого художественного смысла, но имевший тяжелые юридические последствия для ее авторов. «Война» перешла от слов к делу, и это было, видимо, закономерно с политической точки зрения, но печально с художественной: «На протяжении всего 2011 года участники как питерской, так и московской “фракций” “Войны” занимались почти исключительно радикальной политикой и борьбой с силовыми структурами и судебными органами. Арт-активизмом это уже назвать невозможно».

Эпштейн заканчивает свою книгу на довольно пессимистической ноте — его книга, очень достоверно описывающая процесс создания нового языка протеста, видимо, была завершена совсем незадолго перед тем, как этот язык наконец зазвучал: «Когда было официально объявлено о том, что В.В. Путин планирует вернуться на пост президента, никаких сколько-нибудь массовых акций протеста не последовало»; в другом месте автор пишет о «крахе либеральных движений в политической сфере», приводя в подтверждение своих слов опрос Левада-Центра, согласно которому весной 2011 года 75% респондентов были не готовы лично принять участие в массовых выступлениях протеста с политическими требованиями, буде такие состоятся: «Люди не встанут на морозе». Когда на проспекте Сахарова, на Якиманке и на прочих митингах этой зимы люди встали на морозе — их подъем и единение подпитывались именно тем карнавальным духом, который пять лет внедряла «Война» и от которого ее «питерская фракция» теперь дрейфует в сторону серьезности и прямолинейного высказывания (в Москве же, в последний день Масленицы, нам снова громко напомнили о нем Pussy Riot). Автор одной фразой упоминает в тексте Болотную площадь, но это не влияет на его аргументацию; поэтому я рискну предположить, что текст был сдан в печать сразу после первого массового выступления, когда еще не было понятно, что это станет устойчивой тенденцией. Но именно те общественные процессы, которые убедительно описывает Эпштейн, теперь, весной, подталкивают читателя к более обнадеживающим выводам, чем те, что сделал автор. «Война» окончена, кто победил — не знаю. Еще в начале декабря знали, и это знание не радовало.

Алек Д. Эпштейн. Тотальная «Война». Арт-активизм эпохи тандемократии. — Иерусалим — Москва — Рига: Издатель Георгий Еремин, Умляут Network, 2012​