Владимир Козлов. 1986

ВАРВАРА БАБИЦКАЯ не находит в новом романе автора «Гопников» никакой чернухи, а, напротив, полагает, что перед нами проза исключительно благостная

Имена:  Александр Миндадзе · Владимир Козлов

Роман Владимира Козлова называется «1986» — действие книги разворачивается как раз на фоне чернобыльской аварии, о которой молчат советские радиостанции, но бубнят вражеские «голоса» и тетки в электричках. Однако прямого отношения к рассказанной тут истории катастрофа не имеет, она просто создает фон — так же как звучащие по тому же радио речи Горбачева о перестройке и ускорении, квартирник Бориса Гребенщикова, детали обветшавшего советского быта и наступающих перемен: «В центре площади стояла скульптура: мужчина и женщина, держащие в руках модель спутника. На сером сталинском здании моргала светящаяся надпись: “Уважаемые пешеходы! Соблюдайте правила дорожного движения!” Навстречу шла компания парней и девушек. Один парень нес магнитофон. Из него пел Тото Кутуньо». Обозначив таким образом исторический контекст, в рецензии принято переходить к сюжету, но в данном случае такой ход не отражал бы духа произведения. Сюжет у Козлова есть, и даже детективный: в лесополосе на окраине провинциального города находят тело изнасилованной и задушенной школьницы, потом другой; молодой образованный следователь-идеалист пытается вести следствие по закону, а его замшелые коллеги стремятся повесить дело хоть на кого к Первому мая и никогда не слышали о таком понятии, как «серийный убийца». Но эта история тоже вроде как примета времени в ряду других примет, которые автор медитативно перечисляет на протяжении всей своей небольшой книжки. Козлов — «умелый хранитель и реставратор» примет советского быта, эту его любовь к ним особо отмечает автор послесловия к роману. Воспользуюсь готовой цитатой-каталогом: «Уличные автоматы с газированной водой и прицепные бочки с квасом, изразцовые лозунги “Слава труду!” и плакаты со схемами разделки мясных туш, джинсы-“варенки” и штаны-“слаксы”, кубик Рубика и настольная игра “За рулем”, кефир в стеклянных бутылках с фольгированной крышечкой и березовый сок в трехлитровых банках».

Это то время, когда страну терроризировал Чикатило; оперативное мероприятие по его поимке, проходившее под контролем ЦК КПСС, называлось «Операция “Лесополоса”» — по излюбленному месту его преступлений. Многие детали романа перекликаются с его делом: у Козлова старший следователь пытается повесить преступление на местного жителя, прежде проходившего по делу об изнасиловании, но тому жена обеспечивает алиби, тогда следователь находит другого подозреваемого, замеченного на месте преступления, и, за неимением прямых улик, сажает его в КПЗ за другое нарушение, чтобы иметь время и возможность побоями и давлением заставить подписать признание. За первое убийство Чикатило похожим образом был расстрелян другой человек, но это даже не важно, всё это детали в высшей степени типичные. Собственно, роман Козлова и его неожиданный финал говорят как раз о том, что в этом мире насильником и убийцей может оказаться каждый. И не потому, что маньяк хитро маскируется, а скорее потому, что эта частная история естественно вырастает из общей жестокости разваливающегося Советского Союза, которую и насильники и жертвы воспринимают как норму. Жертвы покрывают насильников и забирают заявления, потому что боятся, потому что подкуплены, но главная мотивация — «Он же ничего особо мне не сделал — не бил ведь, ничего… Только аборт пришлось потом мне сделать…».

Помимо темы сексуального насилия, в своей книжке автор как будто каталогизирует зародыши всех общественных язв, наиболее актуальных сегодня, но зародившихся там — в разлагающемся теле Советского Союза. Вот девушка рассказывает, что ее мать не любит азербайджанцев (которые торгуют на рынке цветами и после жируют в ресторанах) и называет странным словом «нацмен». Вот опытный следователь объясняет новичку-идеалисту, как надо работать:

« — Как бы его посадить на трое суток по сто девятнадцатой…
— И что?
— Как — что? Раскололи бы, как не хер делать…
— Не получится. Нет оснований. Я статью эту помню наизусть. Три основания. Когда лицо застигнуто при совершении преступления или непосредственно после его совершения — раз. Когда очевидцы прямо укажут на данное лицо, как на совершившее преступление — два. Когда на подозреваемом или его одежде, при нем или в его жилище будут обнаружены явные следы преступле…
— Все это говно, ты понял? Я сам все это учил… Здесь тебе не институт, ты понял? Здесь все по-настоящему. Найдем, как этого гондона посадить, не сцы…»

Вот он же жалуется на нищету: «Не, надо, на хер, валить с прокуратуры. Хотя бы в ОВД — там и то лучше... <…> Начальник линейного в аэропорту третью машину за год меняет. Сначала “москвич” сорок первый, потом взял “шестерку”, а сейчас уже “Ниву”. Прикинь… А тут живешь, блядь, в общаге с жонкой и малым и ждешь, когда квартиру дадут…» Вот так, понимаем мы, из-за социального расслоения, принесенного крахом социализма, разложилась милиция и поднял голову национализм.

Как сообщает послесловие к роману, для творчества Козлова эта тема — магистральная, на ней он сделал себе имя: «Владимир Козлов вошел в литературу начала 2000-х буднично и непринужденно — словно толкнул плечом входную дверь в подъезд. Вышедшие одна за другой книги “Гопники”, “Школа”, “Варшава”, “Плацкарт”, “Попс”, повествующие о жизни провинциальных советских подростков, ставших “потерянным поколением” граждан развалившейся империи СССР, принесли писателю заслуженную популярность как в молодежной среде, так и в кругу искушенных интеллектуалов». В то же время автор статьи, Юлия Щербинина, сетует, что «серьезные литературоведы и рафинированные книголюбы» игнорируют прозу Козлова по причине ее «чернушности», т.е. мрачности красок и демонстрации неприглядных сторон жизни. Я же, несмотря на все, что сказано выше о замысле романа «1986», там никакой «чернухи» не нахожу. Я бы сказала, наоборот, что это проза исключительно благостная. И дело не в главном герое, который на все смотрит с гуманистической и правовой точки зрения, приближенной к современной, — взгляд самого автора подернут дымкой ностальгии. Рассказывая о жестоком быте социальных низов, он ни на минуту не забывает любовно обуть местного «короля Рабочего» в остроносые туфли под треники, а руководителя самопального ВИА — в «адидасы» советского производства (только запустили). И это прием безотказный, в романе Козлова каждый найдет что-то для себя: когда алкаш под забором — жертва «сухого закона» — пьет стеклоочиститель, во мне эта деталь никаких струн не задевает, зато мое сердце забилось при словах: «Оля и Юра сидели на втором этаже кафе “Пингвин”, ели мороженое с сиропом из металлических вазочек на пластмассовых ножках». Как, думаю, у всякого, чье детство пришлось на перестройку.

Иногда это напоминает драматургический прием, когда лица в пьесе рассказывают друг другу нечто, по определению им обоим известное, чтобы ввести и зрителя в курс дела: вот члены одного «вокально-инструментального ансамбля», то есть, так сказать, советского гараж-бенда, обсуждают cписок запрещенных западных групп в райкоме комсомола:

« — “Пинк Флойд”, альбом восемьдесят третьего года, “Файнл кат” — “извращение внешней политики СССР”, “Назарет” — “насилие и религиозный мистицизм”, “Блэк сабат” — “насилие и мракобесие”. Странно, что “Битлз” не включили, могли бы и у них что-нибудь найти, пропаганду секса, например…
— Ну, “Битлз” — их, можно сказать, признали официально. Пластиночки выходили, — сказал Саша. — Еще в семьдесят каком-то году…
— Ага, выходили, — перебил Юра. — Только без названия группы. Просто написано “вокально-инструментальный ансамбль”. А песня “Гёрл” — “английская народная”. Нормально, да?»

Вообще, вся эта линия со следователем прокуратуры, который дома слушает «Пинк Флойд» и дружит с подпольными рок-музыкантами на фоне чернобыльской катастрофы, довольно навязчиво ассоциируется с гениальным фильмом Александра Миндадзе «В субботу», который вышел в прошлом году. Свадьба в ресторане, где лабухи наяривают знаковую песню восьмидесятых «Трава у дома», а после, для души, ставят «Good Times Bad Times» Led Zeppelin, а один из них кается друзьям, что из карьерных соображений вступил в партию, — как будто прямо списана у Миндадзе. Так и хочется подать вкрадчивым голосом незабвенную реплику из фильма «В субботу»:

« ...В режимном городе, Джонни?
— Что — в режимном?
— Слова не наши, чужие. Или можно теперь?..»

Как справедливо замечает один из персонажей Козлова: «Скоро все будет можно. <…> И тогда я брошу свой сраный ресторанный бенд и буду играть только с чуваками…» Существенная, хотя, конечно, не единственная, разница между фильмом Миндадзе и романом Козлова состоит в том, что если первый заставляет нас на фоне глобальной катастрофы напряженно следить за тем, как героиня ломает каблук, а у героя ломается внутри, то Козлов превращает человеческую драму в «предлог для сливок» из кафе «Пингвин».

С другой стороны, «1986» имеет подзаголовок: «Русский роман для Европы». Блестящая работа Миндадзе вошла в конкурсную программу Берлинского кинофестиваля и собрала главные призы на кинофестивале в Брюсселе по множеству причин, но для проходной маленькой книжки одного простого рецепта вполне достаточно; не будем придираться — это приятное чтение и, наверное, в самом деле неплохой экспортный продукт.

Владимир Козлов. 1986. — М., Флюид Фри Флай, 2012​