Проза в периодике: февраль

Новости, авторы и недоразумения только что опубликованной прозы в обзоре ДЕНИСА ЛАРИОНОВА

Имена:  Асар Эппель · Владимир Сорокин · Даниил Смолев · Дмитрий Данилов · Елена Погорелая · Игорь Вишневецкий · Николай Кононов · Олег Петров · Ян Левченко

 

Кратко

Одна из центральных новостей прошлого месяца — вручение патронируемой Фондом Михаила Прохорова премии «НОС», состоявшееся 3 февраля в Политехническом музее. В момент финального, решающего голосования жюри отдало предпочтение повести Игоря Вишневецкого «Ленинград» — вопреки тому, что предыдущие голосования признали лидером автобиографический текст Ирины Ясиной «История болезни». В радиопередаче «Поверх барьеров», посвященной повести Вишневецкого, один из членов жюри, Кирилл Кобрин так характеризует данный текст: «…это удивительная историософская вещь о том, как — метафорически выражаясь — отгоревшие угольки большого дореволюционного культурного карнавала, оказавшись в страшной ледяной печи блокады, выходят оттуда советскими алмазами». Другой важнейший премиальный сюжет февраля — вручение Николаю Кононову премии имени Юрия Казакова (за рассказ «Аметисты»). В «Аметистах» Кононов возвращается к проблематике сборника «Магический бестиарий», особенно его первому «Разделу случайных имен», где рассказчик предстает своего рода свидетелем чужой судьбы, стремительно движущейся в сторону траги(коми)ческой развязки. Также в конце месяца был оглашен победитель другой толстожурнальной премии, имени И.П. Белкина: им стал прозаик из Берлина Александр Козлачков за повесть «Запах искусственной свежести».

Знаменательным событием стал выход книги профессора Высшей школы экономики Яна Левченко «Другая наука. Русские формалисты в поисках биографии», рассматривающей взаимосвязь биографий формалистов и их методологического аппарата, причем не только в 1910—1920-е, пору их расцвета, но и в 1930-е, когда их деятельность была практически свернута.

Трагическая новость февраля — смерть прозаика и переводчика Асара Исаевича Эппеля, автора книг «Шампиньон моей жизни», «Травяная улица», «Латунная луна» и многих других. В некрологе, опубликованном на сайте «Коммерсанта», прозаик Александр Иличевский особенно подчеркивает преемственность литературы Эппеля по отношению к прозе двадцатых годов: «Словесная и экзистенциальная плоть прозы Эппеля наследует Бабелю. Советская литература, убившая великую русскую литературу и еле-еле отпевшая Бабеля и Платонова, получила мощный апперкот от Эппеля. Глубинные отношения с языком у Эппеля, я уверен, от этих двух писателей (это кроме того, что некоторые куски "Конармии" запросто могли быть написаны Платоновым). Катастрофически недооцененный, Эппель наверстает со временем славы, ибо язык сохранит и выпестует, все случится». На кончину Эппеля откликнулся и журнал «Сеанс» в лице Алексея Гусева: «Написанное Эппелем-переводчиком, сделавшимся Эппелем-писателем, непереводимо ни на один язык не потому только, что словечки здесь особые, на бумаге никогда до Эппеля не лежавшие, что поставлены они тоже по-особому, а сквозь текст мокрицами проскальзывают тени песен и поговорок, которые наши бабушки забыли еще раньше, чем умерли. Здесь само устройство русского языка, с его невзнуздываемым синтаксисом и шипяще-дребезжащими суффиксами, поставлено на службу памяти; в эти тексты вписан генокод поколения, ставший ритмом и эхом. Из всех писателей мировой литературы, пожалуй, лишь Бруно Шульц умел так пригреть солнцем секунду жизни, мелькнувшую среди придорожных лопухов, чтобы та растянулась на десять страниц, чтобы зыбкость полдневного марева, пропущенная через фонетику, стала дрожью судьбы, неверной и неотменимой. Из всех режиссеров мирового кино, пожалуй, лишь Алексей Герман умеет так переводить родовую память на язык эстетических приемов, превращая наплывы памяти в осыпь штукатурки и глухую черноту проталин».


LOL

Данная главка была написана под впечатлением от чтения рубрики «Лица современной литературы» журнала «Вопросы литературы». Там представлены портреты трех прозаиков, позиции которых на литературном поле значительно удалены друг от друга (что вызывает подозрение в тенденциозности выборки). Речь идет о Владимире Сорокине, Татьяне Толстой и Маргарите Хемлин. О разборе прозы Хемлин, выполненном Лидией Хесед, мы лишь упомянем. Не стоит особого внимания и неуклюже названная статья О. Осьмухиной из города Саранска, в которой ностальгически поминаются творческие успехи Татьяны Толстой рубежа 1980—1990-х, тогда как по итогам текстов, написанных позднее, автору ставится диагноз «депрессивность писательской фантазии», а одним из главных симптомов называется неверие в русский народ. Это-де и привело известную писательницу на экран, «в коммерчески успешные, но сомнительные во всех отношениях проекты»: именно они, по мнению Осьмухиной, и определили отказ Толстой от литературы. Но центральной, на наш взгляд, «разоблачительной» публикацией номера является текст Елены Погорелой, посвященный негативистскому обзору творчества Владимира Сорокина. «Обращаться сегодня к фигуре Владимира Сорокина непродуктивно», — пишет автор (дальше можно было бы и не читать). Позволив себе пейоративную оговорку, редактор отдела современной литературы «Вопросов» Елена Погорелая прояснила сущность всего разбираемого раздела: необходимо дезавуировать двух авторов, реализующих в своем творчестве альтернативные (давно, заметим, приобретшие статус классических) способы письма (Толстая, Сорокин), чтобы предъявить публике автора, продолжающего, как говорится, «реалистическую» традицию русской литературы (Хемлин). Найти аргументы — не проблема. Помимо уже упомянутой «депрессии писательской фантазии» у Татьяны Толстой, в ход идут ставшие классикой обвинения Сорокина во вторичности и архивности, возникает «приговский чувствительный милицанер» и прочее. Наконец, даже Михаил Елизаров и Елена Колядина предстают в неожиданно выгодном свете — как авторы, избавившиеся от тягостного влияния Сорокина и имеющие более непосредственные отношения с внетекстовой реальностью. В прозе Елизарова, по мнению Погорелой, «постмодернизм <…> изживает себя изнутри», а Колядина «настаивает свое повествование о русском XVII веке» на «“почвенном” и “утробном” речевом гуле». Стремясь соблюсти тенденцию, г-жа Погорелая и ее коллеги не заметили, как сами оказались в роли персонажей прозы Сорокина, которым предложены «обрывки штампов, банальностей и газетных клише, гуляющих в липком воздухе жаркого летнего города». Можно было бы еще долго шутить на эту тему, но итог поистине горек: благодаря подобным публикациям издание, нередко публикующее интересные архивные и филологические штудии, оказывается на уровне, где к нему возможен лишь «энтомологический» интерес.


Повести и рассказы

За отчетный период в сети появилось сразу два выпуска журнала «Знамя»: за февраль и март. В февральском номере наше внимание привлекла повесть молодого прозаика Даниила Смолева «Письма для ДАМ», довольно непосредственно представляющая жизнь и мнения современного молодого человека, для которого человеческие отношения, воспоминания о прошлом, эпистолярные опыты представляются частью виталистского спектакля, в котором он сам и актер и зритель. Что выделяет текст Смолева из потока мало чем примечательных, высосанных из пальца bildungsromans образца 2000-х? Думается, некоторое бесстрашие в описании рискованных тем, а также не вычитанная из книг парадоксальность, прошу прощения, восприятия мира: «Тетя Римма всегда мыла яблоки с мылом, что само по себе отвратительно. А еще умудрялась вставлять словосочетание “как бы” в любую фразу, да так часто, что закономерен вопрос: “А была ли тетя Римма на самом деле?” И, да-да, это она обозвала мою красоту — красотой инока. Что ж, инок побрызгал на тетю Римму феромонами, чтобы в царстве Аида ее тоже немного хотели». Если Смолев стремится собрать почти все жизненные впечатления в небольшом тексте, то его ровесник Станислав Снытко, чья короткая повесть «Утренний спутник» опубликована в мартовском «Знамени», строит повествование из одной точки — встречи повествователя и случайного прохожего, назвавшегося его отцом. Благодаря этому пунктуму (как сказал бы Ролан Барт) на поверхность всплывают фрагменты из прошлого, связанные с травматическим опытом взросления, неизбежно связанного с утратой. При этом необходимо отметить виртуознейшую игру с повествовательным временем, позволяющую говорить о некоторой «проективности» важнейших ситуаций повести, не позволяющих рассказчику окончательно провалиться в тягостно-дорогие воспоминания. Помимо тематической наполненности, текст Снытко показывает, что молодой автор успешно справился с рядом стилистических влияний, предъявив читателю не эклектичный текст («с миру по нитке»), а цельное повествование, где ненавязчивая интонация скрывает глубочайшие основания, на которых строится идентичность современного человека.

В сетевом альманахе Textonly нас заинтересовал рассказ харьковского поэта Олега Петрова «Сныль», представляющий собой то ускоряющийся, то замедляющийся поток сознания, призванный отразить некое «невозможное событие»: «И тут же хлесткий удар в спину разворачивает меня обратно, ко входу. У ног моих в маленьком черном мешочке топорщится сухая куриная лапка, а та, кто пустым мешочком сидит у входа, низко опустив голову, молчаливо и твердо убеждает меня в том, что я получил ровно то, что хотел. Что другого не бывает. Что другое — это я сам, и другому не быть. Я подхожу к ней и беру ее обеими руками за голову. Я подхожу к ней, я заглядываю ей в лицо. Но лицо ее далеко отсюда». Из более традициональных опытов выделим рассказы молодых прозаиков Равшана Саледдина и Анны Румянцевой. Тексты первого поражают наблюдательностью, хотя несвободны от влияний переводной зарубежной литературы; миниатюры второй несколько слишком фиксированы на бытовых мелочах, призванных помочь героям-невротикам обжиться во фрагментированном пространстве современного мира (в чем видно прямое влияние прозы Линор Горалик, в частности ее книги «Говорит»).


«Фланер»

В уже упоминавшемся третьем номере «Знамени» опубликована рецензия Светланы Ивановой на вышедший в прошлом году роман Николая Кононова «Фланер». Можно сказать, что текст Ивановой конспективно итожит все написанное о «Фланере» на сегодняшний день. При этом Иванова не отказывается от непосредственной, читательской интонации, не заходя на территорию науки (как Александр Житенев или Кирилл Корчагин) или эссеистики (как Виктор Иванов): «Среди муз-вдохновительниц творчества Николая Кононова — как поэтического, так и прозаического — не последняя Асклепия, покровительница медицины. История боли — вот сквозная тема всего творчества Кононова. Любая его книга — это история болезни, любой его герой — человек травмированный. Но поскольку при внимательном рассмотрении какая-нибудь травма обнаруживается у каждого (хотя бы травма рождения), то героем Кононова может оказаться кто угодно — любой заурядный на первый взгляд человек. В романе “Фланер” эта тема находит новое развитие: его персонаж — человек, уже неуязвимый ни для какой боли».


Данилов

13 февраля в клубе «Проект ОГИ» прошел вечер из цикла «Перед книгой», на котором были представлены фрагменты недавно законченного романа Дмитрия Данилова «Описание города»: «Платформа заполнена людьми, желающими в ближайшее время стать пассажирами электрички. Электричка будет через десять минут. Электричка будет через пять минут. Электричка будет через минуту, по идее, ее уже должно быть видно, путь совершенно прямой, но ее не видно. Электричка должна быть вот прямо сейчас, но ее нет. Электричка должна была быть минуту назад, но ее нет. Электричка должна была быть пять минут назад, но ее нет. Электричка должна была быть десять минут назад, ее нет, народ постепенно расходится, электрички уже не будет, вернее, будет, но в какое-то другое время, неизвестно в какое, и лучше воспользоваться другими видами транспорта или вовсе

Читать!

• 4 года с OPENSPACE.RU: что мы сделали зря
• Скользкий менеджмент или общее дело?
• Мария Годованная о Йонасе Мекасе
• Уроки «Оккупая» и ностальгия по искусству
• Рейтинг театральных вузов

отказаться от поездки». Как видим, новый текст продолжает линию предыдущих крупных вещей Данилова: прославленного романа «Горизонтальное положение» и путевого отчета «146 часов». После этих текстов уже как-то неуместно говорить о Данилове-минималисте (первым в такой аттестации Данилова усомнился Андрей Левкин), теперь его интересуют объекты, которые сопротивляются однозначному (например, ностальгическому, как в «Дом десять») описанию: новые тексты Данилова посвящены описанию манипуляций со временем и пространством, призванных быть паскалевским развлечением для русского путешественника.