Пелевин: биография из пустоты

ВАРВАРА БАБИЦКАЯ рассказывает, как написать книгу о современном писателе, обойдясь без фактов и логики

Имена:  Виктор Пелевин · Роман Козак · Сергей Полотовский

Книга Сергея Полотовского и Романа Козака «Пелевин и поколение пустоты», первая биография самого популярного русского писателя 90-х, представляет для пытливого ума интерес неожиданного свойства. Нет, читатель не почерпнет там для себя ничего нового о жизни Виктора Пелевина и о его творчестве. Но этой книге нет цены как методологическому пособию для начинающего литературного симулянта.

Жанр неавторизованной биографии в России находится сейчас на перепутье. Привычный формат «ЖЗЛ» трудоемок и не поспевает за актуальностью — тем более если герой жив и на слуху. Жанр биографического расследования, десятилетиями существующий на Западе, у нас дает только первые всходы и не всегда встречает у читателей понимание (можно вспомнить хотя бы очень разноречивые отзывы — от восторженных до возмущенных — по поводу недавно переведенной на русский язык книги журналистки и писателя Маши Гессен «Совершенная строгость», о Григории Перельмане). Грубо говоря, если формат «ЖЗЛ» — это в первую очередь литература интерпретации, то книжки такого рода — литература факта.

Величие замысла Сергея Полотовского и Романа Козака в том, что их труд «Пелевин и поколение пустоты» чисто стилистически напоминает входящую в моду литературу факта, но при этом от первой до 170-й страницы высосан из пальца. Поэтому мы решили сформулировать на примере этой книги несколько правил, которые позволят начинающему биографу поспеть за литературной модой, не утруждаясь, — пока российский читатель еще не разнюхал, что неавторизованная биография на самом деле тоже трудозатратная вещь, и реагирует только на художественную новизну.

Правило первое: заинтригуй. В этом смысле Виктор Пелевин благодарный герой: он самый популярный современный российский писатель и при этом самый по-человечески загадочный — не дает интервью, не появляется на публике, не ведет блога. «Его взгляды по разным жизненным вопросам можно только угадывать. Скажем, за кого он голосовал на выборах? Нравятся ему блондинки или брюнетки? Холодное пиво или коньяк?» Возможно, именно эти вопросы занимали читателя не в первую очередь, но мысль ясна: о Пелевине интересно выяснить хоть что-нибудь. Если же вам о герое ничего толком выяснить не удалось, можно элегантно обойти постановку проблемы, переходя от очень частных вопросов к очень умозрительным, как это делают Полотовский и Козак:

«Если все русские писатели из века в век проходили путь от сочинителя к публицисту, пытаясь сеять разумное, доброе, вечное, а Пелевин вот не хочет, значит ли это, что традиция закончилась на нем? Или это значит лишь, что он просто не вполне традиционен? Является ли его труд попыткой повлиять на мир? Или просто интеллектуальной игрой? А может быть, исключительно заработком, производством востребованного продукта с хорошо просчитанным рыночным потенциалом?» Может показаться, что авторы слишком узко представляют русскую литературную традицию, да и ограничение писательской мотивации искусственно, но даже если читатель сочтет такую постановку вопросов правомерной — он по меньшей мере будет ждать, что книга даст ему ответы. Этого не произойдет. И не надо: ваша задача как автора — удержать читательское внимание прямо сейчас и заставить его перевернуть страницу, а уж дальше — будет день, будет пища.

Правило второе: заранее объяви свои недостатки достоинствами. Вот, скажем, Полотовский и Козак сразу выкладывают карты на стол: «Как построена эта книга? Она состоит из главок. <...> Одни посвящены отдельной теме, иные анекдоту, третьи, наоборот, обо всем понемножку, но даже с ходу и не скажешь, о чем. Да и смонтированы они друг с другом абы как». Может показаться, что авторы излишне самокритичны, но это не так. Они просто дальновидны. Ведь все перечисленные странности читатель очень скоро обнаружит сам, и, предвидя его недоумение, следует растолковать ему, что это не промах, а вдохновенный замысел:

«Кроме реальной линии есть еще жизнь книг — наверное, более важная для писателя. <...> Есть, уже на другом уровне, сквозные сюжеты и герои пелевинских книг, есть дорогие писателю идеи и приемы <...> есть влияния и вливания. Вот несколько энергетических линий, которые будут здесь перемежаться, переплетаться, сталкиваться, искрить». Теперь понятно. Проглоти свое недоумение, читатель, продирайся через непонятно о чем написанные и абы как смонтированные куски — где-то там, на просторах книги, они непременно заискрят. «Ничего такого уж страшного и сложного», — утешают нас авторы. Здесь они учатся у великих: ведь и Пушкин в свое время извинялся, предваряя жанровый эксперимент: «Прими собранье пестрых глав».

Правило третье: не бойся подтасовок. Ведь читатель ничего не знает о герое вашего исследования, помните? Поэтому смело стройте любые предположения: читатель не сможет поймать вас за руку. «...Без детства невозможно понять человека, а все, что мы собой представляем, — логический вывод из первых лет жизни», — пишут Полотовский и Козак. Иными словами: затевая исследование о жизни и творчестве писателя, имеет смысл начать с описания его детства. Разумно. Продолжаем: «Загвоздка в том, что воспоминаний меньше, чем людей. Значительно меньше. Исключения не берем. Конечно, кто-то, как Маугли, рос с волками, кого-то с трех лет снимают в кино, чей-то дедушка был Леонидом Ильичом Брежневым. У остальных — эскимо и первомайский парад. У Пелевина было относительно обычное для его времени советское детство относительно обеспеченного класса. И можно предположить, что общего там было больше, чем частного».

На самом-то деле загвоздка в том, что о детстве Пелевина у биографов нет никаких сведений: единственный установленный ими факт состоит в том, что Пелевин учился в известной спецшколе с углубленным английским. Но это может стать препятствием только для ограниченного ума. Автор, не боящийся подтасовок, прибегнет к хрестоматийному силлогизму: «Кай — человек, люди — смертны, поэтому Кай смертен». Пелевин был советским школьником, у всех советских школьников детство было примерно одинаковым, поэтому мы точно можем описать его детство. Эврика!

Вот, скажем, Полотовский и Козак изучают библиотечные формуляры юного Пелевина — Ильф и Петров, Айзек Азимов, Булгаков — и приходят к выводу: «Из этого списка видно только, что читательская корзина Пелевина-школьника тогда еще мало отличалась от среднестатистической по стране». Да нет же! — мог бы возразить читатель: из этого списка видно только, что Пелевин брал в школьной библиотеке то, что там было. Но ведь мы основываемся на предположении, что Пелевин был среднестатистическим советским школьником, доказательств обратному найти не удалось, следовательно, Кай смертен и чтение его было среднестатистическим.

Правило четвертое: подходи к источникам творчески. Когда пишешь биографию, естественно расспросить людей, знавших героя. Рассуждая о его творчестве и литературной стратегии, кажется нелишним процитировать современных ему критиков. Этот формальный, устаревший подход оказывается особенно затруднителен в случае, если вы, как Полотовский и Козак, не нашли ни одного свидетеля детства героя и всего двух-трех человек, хотя бы просто видевших его впоследствии. Однако совсем без источников не обойтись даже биографу-новатору: тут читателя не собьешь. Ну что ж, дайте педанту прямую речь, если ему нужны свидетельства:

«К сожалению, я только сейчас осознал, что, оказывается, учился в одной школе с Пелевиным, — признает актер Михаил Ефремов (выпускник 1980 года). — Увы, даже не припомню ни одной драки с ним, хотя уверен, что подзатыльник вполне мог от него получить, он ведь старше меня как-никак». И дальше: «Также нет достоверных свидетельств относительно того, выпивал ли старшеклассник Пелевин. Ну а раз нет, предположим, что все-таки выпивал. Михаил Ефремов уверен, что не встречал его в школьных компаниях, где баловались алкоголем, но память пьющего человека не самый надежный источник».

Михаил Ефремов призван в свидетели, потому что учился с Пелевиным в одной школе, а значит, теоретически мог с ним встречаться. Правда, Ефремов говорит, что ничего о Пелевине не помнит — но стоит ли доверять пьющему человеку, сами посудите! Можно было бы и вовсе обойтись без Ефремова, но авторам нужны источники. И лучше бы это были селебритиз.

Правило пятое: утверждай очевидное с апломбом и просвещай. Пространно доказывая, что Волга впадает в Каспийское море, легко закамуфлировать то печальное обстоятельство, что по существу дела сказать почти нечего. Ну вот, скажем: «Писатель пишет про себя. “Мадам Бовари — это я”, — говорил Флобер. Потому что а кто же еще? У кого-то корпус текстов биографичен показательно, у кого-то нет, но вложить свои мысли и настроения в голову героя не избитый ход, а суровая производственная необходимость. Другие-то где взять?» Действительно.

Или: «Танка, как не устает напоминать нам Большая советская энциклопедия, — “один из древних жанров японской поэзии”». Бедная БСЭ — упарилась вся, но борется с темнотой невежества, и биографу-новатору следует брать с нее пример. Не упустите случая блеснуть эрудицией, не относящейся к делу («Википедия» в помощь). Утверждая очевидное, делайте вид, что совершили открытие, а полную ересь утверждайте как нечто само собой разумеющееся. Пример от Полотовского и Козака: «Чтобы мужчинам разного возраста попасть в одно поколение, им надо вместе пройти войну или подвергнуться соразмерному по силе и продолжительности воздействию. Пелевин не воевал. Поэтому логично считать, что, при всей исключительности, он человек своего года рождения». Смутное чувство подтасовки налицо, но можно ли оспорить утверждение, что Пелевин — человек своего года рождения? Умейте подать трюизм так, чтобы читатель взбесился и стал с ним спорить: ведь книга должна быть полемичной!

Правило шестое: побольше житейской мудрости. Чем более примитивной или низменной выглядит мотивация героя в авторской трактовке, тем более она правдоподобна — так учит житейская мудрость. Полотовский и Козак подкованы не только в вопросах культуры, они вообще тертые калачи: «При первом знакомстве с девушкой вы можете легко поинтересоваться ее эротическими фантазиями — это будет элегантный, ни к чему не обязывающий smalltalk. Вопрос же, сколько человек зарабатывает, подразумевает особую степень доверия, стремящуюся к максимальной».

Как бы причудлива ни казалась иногда читателю картина мира, создаваемая авторами, тут главное — последовательность, с которой авторы апеллируют к ней для подготовки подчас неожиданных выводов: «В благословенной середине девяностых для соблазнения девушки с филфака иногда достаточно было с умным видом произнести: “Пруст — гений, но не пророк. — И, помолчав, добавить: — В отличие, скажем, от Джойса”. При всем многообразии писательских стратегий главные среди них — эти две. Быть гением и быть пророком». С позиции житейской мудрости авторы по-свойски пеняют Тернеру и Репину за излишний перфекционизм, Черчиллю — за неудачное бонмо, а уж Джойс просто не сходит с их уст: «Писатель должен развиваться. У некоторых, как у Джеймса Джойса, кривая роста круто загибается вверх. Другие менее изобретательны». Подразумевается ли здесь, что можно взять коэффициент писательского развития Джойса за образец и вычертить подобную же кривую и для Пелевина, и для Татьяны Толстой? Праздный вопрос. Просто Джойс очень нравится кому-то из авторов.

Правило седьмое: подходи к своему герою критически. Биографии-апологии, прославляющие своих героев или по крайней мере рисующие с придыханием их исторический масштаб, — это плоско и старо. Полотовский и Козак и хвалят так, что не зарадуешься:

«У Пелевина, что ни говори о масштабах таланта, присутствует ключевое, крайне важное для сатирика качество: он недоволен. Недоволен властью, что есть, что была и, вероятно, той, что будет. Недоволен критиками и литературной ситуацией в принципе. Недоволен человеческой природой. В этом он, в общем-то, похож на большинство обывателей. Отличие в том, что он умеет извлекать из своего неудовольствия прибыль».

Иными словами: Пелевин ничем не отличается от всех нас, просто он более ушлый. Вообще, единственный урок, который можно вынести из книги Полотовского и Козака, — «Не боги горшки обжигают». Поэтому авторы, в свою очередь, постоянно недовольны Пелевиным: «сомнительный стилист»; «бог литературы не поцеловал его в коротко остриженную макушку»; «хороша же шутка, которую приходится трехэтажно объяснять». Это очень важное правило, которое позволяет симулировать объективность: бескорыстная подтасовка — уже как бы и не подтасовка.

Правило восьмое: наращивай строкаж. Собственно, этой цели подчинены и все остальные правила: фактуры нет, а 170 страниц надо чем-то заполнить. Не пренебрегайте простыми техническими средствами. Во-первых, это дополнительные рассуждения, не добавляющее тексту смысла: «Однажды на приеме встретились Чарли Чаплин и Альберт Эйнштейн. “Вы великий человек, — сказал Эйнштейн своему визави, — ваши фильмы понимают все в мире”. — “Это вы великий человек, — естественно, ответил Чаплин, иначе анекдот не сложился бы, — вашу теорию относительности не понимает никто”». Во-вторых — чистая поэзия: «В те времена вечерами Москва гудела как улей (каждому свой: кому жалящий осиный, кому медоносный пчелиный), змеилась, шипела, кусалась, ласкалась — все сразу». Ну и в-третьих — все та же «Википедия»: «Странные сближения бывают так часто, что странно называть их странными. Разве странно, что американский художник Энди Уорхол, по легенде, придумал эмблему для рок-группы «Алиса»? <...> Что лучшим другом мрачноватого композитора Раймонда Паулса был жовиальный актер Андрей Миронов?». ЧЕГО? — может спросить тут читатель. Оставим читателя без ответа. Не думал же он, что каждая фраза имеет смысл. С такими ожиданиями — пишите книги сами, но тогда эта инструкция вам не пригодится.