Умер Асар Эппель

20 февраля 2012 года в Москве скончался большой писатель, поэт и переводчик Асар Эппель. Светлая память

Имена:  Асар Эппель

Так редко бывает, чтобы один и тот же человек с равным успехом переводил и прозу, и поэзию, да не просто переводил, а так, будто бы он сам все это и написал. Запах и цвет (и свет!) никуда не деваются, и пусть кто-то осмелится сказать, что перевод – это всегда сплошные потери. Да, возразят мне, но ведь Асар Эппель в первую очередь – потрясающий, большой писатель, кому еще, как не ему, – но назовите писателей, которые были бы одновременно переводчиками такого высокого уровня! А назовите писателя, который умел бы и стихи... И то и другое – редкость, и все эпитеты будут пока что неверны, поскольку время еще назовет Эппеля каким-нибудь из прекрасных своих имен.

То, как разнообразно он высказывается о переводе («это изысканное, изощренное и красивое "монашеское" занятие», «перевод – это многообразное свидание с непредсказуемыми роскошествами», это «печальная необходимость», труд «увлекательный, изысканный, но неблагодарный»), выдает в нем печальника слова, слова как предмета, как кусочка смальты, из которого складывается живая мозаика чуткой речи. Это тоже редкость, ведь слово зачастую понимается идеально, как если бы оно было не от мира сего (бывает, наверно, и так, но сейчас не об этом!), и тогда штучность, земная, родная ценность его, милого, на котором хочет – лежит, а не хочет – не лежит золотой отблеск надмирного и ясного, – тогда милота и чудесность его если не затуманиваются, то становятся не так уж и важны. В этом целостность его как писателя, соединившего в себе все вышеназванное (проза, перевод прозы, перевод поэзии), в этом он всегда равен себе, своему уникальному дару. Слово как драгоценный камень. Оно само задает и ритм, и синтаксис, и дыхание и устанавливает глубину периода.

«Из непомерной тучи лила вся вода небес.
Громадный воды мириад.
И все колотилось и клокотало, лилось, грохотало, плыло, мокло, стекало по стеклам, пыль брызг, водный вдрызг, перехлесты, всхлипы, хлюпанье, мгла, влага, влажность, зверские озарения – и так тепло! – текло, истекало, рушило и орошало, сокрушительный, оглушительный, хлеща, полоща, воя, моя, омывая но тепло! – томный, истемна-темный, истомный, допотопный, тотемический, томительный, рокоча, клокоча, лужи, хляби, глуби, ужас – и тепло! – и громадный воды мириад. Не проливень. ПРА-ЛИВЕНЬ. Единственный в жизни твоей и в жизни земли...
Столпотворение.
Дождь Творенья». («Aestas Sacra»)

Драгоценная предметность слова у Асара Эппеля командует всеми его работами и всем в его работе, как бы он сам ни горевал о неминуемых невозможностях в переводе. (Да, в русском эти камушки немного другие, чем, скажем, в польском, но зато их-то у него было навалом!) Такого рода «природность» в смысле поверхности, абриса, объема, уже названных цвета и света, влекущая за собой роскошную сочетаемость и далее – упругое, ровное, живое, трепетное дыхание синтагмы в прозе и строки в стихе, – такая «природность» слова не передается по наследству, а вдруг возникает (если возникает в традиции словесности! русской – повезло, у нее есть Бабель и Пильняк), потом куда-то девается и вдруг возникает снова.

Грустно-грустно было, когда Асар Исаевич в третий раз отказался выступить в цикле «Метаморфозы», но он был такой: если уж что-то решил, то уже был в своем решении неумолим. А мы все равно почитали его переводы на первом и втором польском вечере (и Стафф был, и Шимборская в его великолепном исполнении) – с милостивого разрешения автора переводов, соавтора стихов, хотелось бы сказать. Все, что ни возьми, замечательно, безупречно, без слабых мест. А Бруно Шульц какой! И Зингер.

Эппель-писатель в последнее десятилетие затмил Эппеля-переводчика. В этом есть высшая справедливость. Сборники его рассказов «Травяная улица» и «Шампиньон моей жизни» – это расписанный до мельчайших деталей и по-фолкнеровски замкнутый мир, в который влюблены поклонники его мастерства. Такому мастеру и стихи писать ни к чему, проза его и есть высшее выражение поэзии, да и стихи бы только все испортили, там ведь свой жесткий набор инструментов. Не будем же мы песни для фильма-мюзикла «Биндюжник и король» относить к стихам, хотя и это вполне естественный факт творческой биографии. Иногда читать такую прозу тяжело, бывает, что смех проберет, не удержаться, но она всегда затягивает, вовлекает в себя благодарного читателя. И – всегда это плоть, мякоть, как было уже сказано, камушки, смальта, невероятная телесность слова и бесценная радость бытия слова, слова-бытия. Земные слова печальны. Мы скорбим, смерть – это скорбь. Но и торжество. Как он сказал бы, чтобы чуточку снизить пафос, без дураков. ​