Просмотров: 10871
Александр Бараш. Экология Иерусалима: избранные переводы современной израильской поэзии
Две смысловые линии, выстроенные Барашом в «Экологии Иерусалима», являются системообразующими не только для этого сборника, но и для ивритской литературы нового времени в целом
В книге «Экология Иерусалима», выпущенной недавно издательством «Русский Гулливер», собраны тексты семи поэтов. Шестеро из них пишут (или писали) на иврите:Читать!
Сверхзадачу Бараш отчасти формулирует уже в аннотации к книге: цель перевода — «создание на родном языке органичного, но еще не существовавшего стихотворения, проявление новых возможностей внутри нашего сознания — повторяя путь, пройденный иным, но близким поэтом, писавшим на другом языке». Фразу эту следует рассматривать не просто как кредо переводчика (высказанное, среди прочего, в рамках вполне известной дилеммы современного художественного перевода), но в границах куда более масштабной для Бараша темы: темы смысловой и исторической близости двух культур, ивритской и русской. Собственно, из двух текстов самого Бараша, вошедших в сборник, один — эссе «Русско-ивритские литературные связи», где Бараш выстраивает картину нового осмысления израильскими писателями русской культуры (вне надоевших стереотипов «бабушкиного сундука с мило-постылым старьем» и «прадедушкиной гимнастерки»), а русскими писателями — культуры израильской (вне презрительной оптики, превращающей любое пространство в «местечковое», «заштатное» и «отсталое»). Бараш показывает, как эти межкультурные отношения развиваются во времени — от начала XX века, когда иврит стал оживать в качестве языка светского общения, и вплоть до сегодняшнего дня, когда становится правомерным говорить не только о русскоязычной поэзии в Израиле, но и о русскоязычной израильской поэзии как о самостоятельном и значительном феномене. Напоминая, что в начале ХХ века и русская поэзия, и новая ивритская поэзия находились в рамках общеевропейских тенденций культурного развития, Бараш указывает на возвращение аналогичной ситуации сегодня — что придает задаче «интегрального» перевода отдельную важность.
Поэтическая часть «Экологии Иерусалима» открывается текстами Дана Пагиса, занимающими значительный объем книги. Пагис — один из столпов израильской поэзии, уроженец Буковины, чье детство прошло в концлагерях. В эссе о Пагисе (втором эссе, включенном в «Экологию») Бараш упоминает всегда болезненную для ивритской (и не только) литературы тему «написания стихов после Холокоста». Теодор Адорно, в 1951 году сказавший, что «писать стихи после Освенцима — варварство», несколькими годами позже уточнил и ужесточил свой тезис, сделал его почти невыносимым для слушателя: «Многолетнее страдание — право на выражение, точно так же замученный болезнью человек имеет право брюзжать и ворчать; поэтому неверно, неправильно, что после Освенцима поэзия уже невозможна. Правильно, наверное, будет задаться менее “культурным” вопросом о том, а можно ли после Освенцима жить дальше; можно ли действительно позволить это тем, кто случайно избежал смерти, но по справедливости должен стать одним из тех, убитых. В жизни такого человека востребованы холод и равнодушие — главный принцип буржуазной субъективности; в противном случае Освенцим был бы невозможен; в этом и состоит явная вина тех, кого пощадили». Это высказывание Адорно до сих пор вызывает у многих дрожь отвращения — отвращения к самой логике, предлагающей выжившим принять на себя вину за убитых — и, таким образом, бьющей острием отравленной стрелы прямо в (и без того) незаживающую национальную рану. В такой ситуации преодоление этого отвращения, умение обратиться взглядом к ране и назвать ее по имени оказывается безжалостным по отношению к самому себе подвигом. Дан Пагис, чье детство прошло в концлагере, — классик новой (то есть израильской) ивритской литературы и один из ее системообразующих авторов — совершает этот подвиг, становясь не просто поэтом, открыто проговаривающим опыт Катастрофы, но поэтом, проговаривающим это непроходящее чувство вины за то, что ты остался — здесь. Так, герой его стихотворения «Спорт» в детстве плавать не учился — но зато дома «проявляются мои способности отличного пловца. // Кроль, или брасс, или баттерфляй — любой стиль: // Я скольжу, как угорь, между кухней и ванной // и побиваю все собственные рекорды». Однако «Хорошее во мне просыпается, // начинает приставать, поднимается и воет: // это наглость жить и плавать среди утопающих // и еще устраивать из этого спорт! Как ты мог! // Оно право: пора возвращаться. Я бегу к радио, // ныряю в волны новостей и тону». С этой повторяющейся и едва выносимой потребностью вычесть себя из мира живых — с той мучительной потребностью, которую прекрасно понимал Адорно, успевший уехать из Германии в 1934 году, — Пагис заставляет себя постоянно сталкиваться лицом к лицу:
Поиск
Звонок в дверь. Меня уже нет дома.
Я вернусь завтра.
Звонок. Меня уже нет в городе.
Я вернусь послезавтра.
Меня уже нет,
вернусь после конца света.
Теперь они ломают дверь.
Глупо. Ведь я не собираюсь
рождаться вообще.
Тема работы со временем — с продвижением вдоль времени вне зависимости от его потока, с блужданиями, если угодно, вдоль времени — оказывается постоянной в поэзии Пагиса и глубоко неслучайной в подборке, сделанной Барашом. Цельность «Экологии Иерусалима» как книги, а не просто сборника разрозненных переводов и эссе определяется в том числе темой «ивритского времени» — то есть темой «национального» времени в пространстве ивритской культуры. Тексты Пагиса проделывают, среди прочего, крайне важную и тяжелую работу с этим «ивритским временем», увязывая эпоху Холокоста с библейской эпохой, трагедию библейского времени — с трагедиями середины ХХ века. Самый, может быть, тяжелый текст «Экологии» называется «Написано карандашом в запечатанном вагоне»:
Здесь в этом эшелоне
я Ева
с сыном Авелем
Если увидите моего старшего сына
Каина сына Адама
скажите ему что я
Цельностью этого проклятия, неизбежностью кары Адорно, возможно, остался бы удовлетворен. Бараш движется (и ведет за собой читателя) дальше, преодолевая вместе с ним (и для него) еще один порог «ивритского времени»: порог текстов о Холокосте, переступить который ивритской литературе и по сей день бывает, в полном соответствии с тезисами Адорно, очень непросто. Однако Бараш уводит читателя в совершенно другое пространство (и смысловое время) ивритской поэзии — в пространство текстов Иегуды Амихая, еще одного израильского классика. Очень значительный корпус текстов Амихая (включая тексты, отобранные Барашом для «Экологии Иерусалима») говорит об Израиле второй половины XX века как о месте, в котором время почти не движется, прошлое не имеет значения; мир возникает впервые. Если герои Амихая в этих текстах и направляют взгляд за пределы своего персонального времени, то в сторону будущего:
И когда мы утром ушли оттуда, дом
начал разваливаться, и город начал разваливаться, и весь мир.
Я хочу опять сгорать, прогорать от желания, пока
темно-красные пятна ожогов не проступят на коже.
Я хочу снова быть вписан
в книгу жизни, каждый день снова,
пока рука, которая пишет, не заболит.
Здесь, по мере чтения включенной в «Экологию Иерусалима» подборки Амихая, читатель начинает различать еще одну связующую нить книги: движение не только во времени, но и в пространстве страстей. Страсти Пагиса — страсти «я», не понимающего, как жить, когда исчезли «они»; страсти Амихая — страсти «я», ищущего, с кем превратиться в «мы», страсти любви, подозревающей, что ей никогда не найти равного по силе отклика. Страсти третьего классика в переведенной Барашом подборке — Ионы Волах — это страсти любви разделенной, но не насыщающей; время для такой любви существует, только пока она длится, мир пребывает, собственно, только здесь и сейчас:
и то что я это я
Все в рамках действительности
сказала я ей
все в надежных знакомых границах
нашей базисной реальности
это то что усложняет все дело
и в этом волшебство
нет ничего кроме жизни
здесь и сейчас.
«А бессмертие души»
спросила она
а я ей сказала
нет, вот в том-то и дело
всё здесь и сейчас
здесь бессмертие души
и переселение душ
и идентификация
и то что я это я
а он это он.
Герои Волах хотят «не быть частью // быть целым». Этот лирический подход в то же время очень плотно совпадает с восприятием «ивритского времени» у следующего за классиками поколения поэтов — у поэтов, родившихся после войны в Израиле, остро желавших оставить позади прошлое, полное чужой боли, чужого мира и чужого языка — мира (зачастую) своих родителей. Так, Майя Бежерано говорит:
Дворец моего детства рассыпающийся
среди сухих кактусов и мусора;
дворец моего детства рассыпающийся сегодня
под палящим солнцем и без него
дворец моего детства рассыпающийся
уже не имеет значения.
И тексты Бежерано, и тексты Меира Визельтира и Натана Заха — как вошедшие в «Экологию Иерусалима», так и оставшиеся за ее скобками — это тексты следующего витка «ивритского времени», тексты новообретенного израильского «общемирового самосознания», новой поэзии, преодолевшей и давнее ивритское упоение большим миром, и послевоенный ужас перед ним, и битву за свой, собственный, новый язык, и упоение его обретением. Страсти этой поэзии — страсти людей, живущих в современном контексте per se; воспринимающих свой родной язык как язык, а не как доказательство существования языка — и говорящего на нем народа. Тексты этого поколения оказались, может быть, первыми поэтическими текстами, написанными на иврите действительно после Холокоста.
Две смысловые линии, выстроенные Барашом в «Экологии Иерусалима», — «ивритского времени» и человеческих страстей — являются в большой мере системообразующими не только для этого
Читать!
Александр Бараш. Экология Иерусалима: избранные переводы современной израильской поэзии. — М.: Русский Гулливер, 2011
КомментарииВсего:3
Комментарии
- 29.06Стипендия Бродского присуждена Александру Белякову
- 27.06В Бразилии книгочеев освобождают из тюрьмы
- 27.06Названы главные книги Америки
- 26.06В Испании появилась премия для электронных книг
- 22.06Вручена премия Стругацких
Самое читаемое
- 1. «Кармен» Дэвида Паунтни и Юрия Темирканова 3452000
- 2. Открылся фестиваль «2-in-1» 2343507
- 3. Норильск. Май 1269111
- 4. Самый влиятельный интеллектуал России 897806
- 5. Закоротило 822326
- 6. Не может прожить без ирисок 783349
- 7. Топ-5: фильмы для взрослых 760168
- 8. Коблы и малолетки 741379
- 9. Затворник. Но пятипалый 472387
- 10. ЖП и крепостное право 408075
- 11. Патрисия Томпсон: «Чтобы Маяковский не уехал к нам с мамой в Америку, Лиля подстроила ему встречу с Татьяной Яковлевой» 403656
- 12. «Рок-клуб твой неправильно живет» 370975
Из книги
« За всем этим кроется большое счастье »
Из цикла « Я не защищён »
Мы были близки
Мы были друг другу близки,
Как два номера в лотерее
С разницей маленькой в цифре одной –
Одному, глядишь, повезёт.
Твоё прекрасное лицо и имя на тебе, как печать
На коробке чудесного деликатеса.
Плод и имя его.
Ты всё ещё там, внутри?
В дни, когда каждый день
Будет также сладок, как ночь,
И красив, во времена людей,
Для которых время не важно уже,
Мы узнаем, узнаем…
Перевод Адольфа Гомана, 1999
"Положи меня печатью на сердце твое..."
(Песнь песней, 8,6)
Хоть рот прижат ко рту, но души далеки,
в сердцах разлад.
Мы - скованные сном пустынные зверьки,
танцующие в ад.
И в этих пьяных па, и в звяканьи цепи,
и в бесовстве огня
не слышен стон молитв, не слышен вздох тоски:
"Запечатлей меня..."
***
Язычок замка, шепоток дверей,
стук шагов твоих - в никуда.
Закричать: вернись! Побежать: скорей! -
Не бывать тому никогда.
Горечь гордых душ, нестерпима ты,
боль несносна чистых сердец...
Одинок мой путь в городах пустых,
как в толпе забытый слепец.