Туре Ренберг. Шарлотта Исабель Хансен

Иногда перед читателем брезжит надежда, что автор держит фигу в кармане, – но нет, перед нами стопроцентная беллетристика, полагает ВАРВАРА БАБИЦКАЯ

Имена:  Туре Ренберг

Роман «Шарлотта Исабель Хансен», который в Норвегии был назван самой успешной книгой 2008 года и получил премию книготорговцев Booksellers' Prize, проще всего охарактеризовать как дамский. В том смысле, что в центре его стоит брутальная фигура бритоголового интеллектуала в черном, неуклюже держащего за руку маленькую девочку с розовым рюкзачком в форме яблока — образ, неминуемо вызывающий в читателе женского пола гормональный всплеск. Во время недавнего визита Ренберга на московскую книжную ярмарку Non/fiction интервьюировали его, кажется, только женские издания, и в этих интервью писатель едва ли не оправдывается за свою преимущественно женскую аудиторию. Может показаться, что беллетрист немного комплексует по поводу своего широкого, но непритязательного успеха, если бы мы не знали, что у себя на родине Туре Ренберг увенчан премиями, обласкан критиками, неоднократно экранизирован и продается стотысячными тиражами.

И все же, думаю, внутренний конфликт авторской самоидентификации — между высоколобой прозой и прозой жизни — имел место. Ренберг вышел из него победителем, сделав этот конфликт важной темой своего романа; ему мы обязаны самыми смешными и едкими пассажами в этой довольно слащавой книжке, посвященными социальной критике. Герой по имени Ярле Клепп — подающий надежды аспирант-филолог, который занимается Прустом (символизирующим, с точки зрения common sense, все самое заумное и водянистое в гуманитарном знании), безуспешно мечтает напечатать рецензию в серьезной газете «Моргенбладет» (которая, кстати, в 2004 году назвала Ренберга в числе десяти лучших норвежских писателей), в перерывах пьет и занимается любовью с самой красивой феминисткой университета и наслаждается своей принадлежностью к кругу избранных, когда на него сваливается пренеприятнейшее известие: оказывается, семь лет назад он спьяну зачал дочь, и более того, это неведомое и нежеланное существо вот-вот на целую неделю явится к папе погостить. 6 сентября 1997 года, когда Ярле едет за дочерью в аэропорт, на улицах непривычно пусто: мир скорбит о гибели принцессы Дианы, но герой в своем коконе эгоцентризма не разделяет общего горя, поскольку просто не знает о нем. Однако семилетняя девочка с игрушечным пони в руках и с розовым рюкзачком в форме яблока быстро исправит эту прискорбную ситуацию и выведет Ярле назад к людям, понимает читатель.

Ренберг пишет о тотальном инфантилизме, специфически понятом: «Ему было 25 лет, и никто так не отдален в наше время от мира детей или птиц, как двадцатипятилетние жители западных стран, столь поглощенные собой переростки, на которых с жадностью и завистью обращены глаза всего мира. <…> 1990-е годы были временем, когда молодость не просто любили, что бывает всегда и объясняется ее очарованием, но расценивали ее также как безусловное преимущество. Долой старье! Даешь новизну! — кричали люди, открыто заявляя, что они обожают чистую кожу, и свежий взгляд, и забавную перспективу». Сетуя, что взросление обесценилось, автор, однако, так и не дает нам представления о том, что же, собственно, отличает взрослого, кроме готовности воспроизводить себе подобных. «Но чтоб иметь детей, кому ума недоставало» — здесь автор совершает, на мой взгляд, глубоко традиционную, но от этого не менее досадную подтасовку.

Европа, и в особенности Скандинавия, откуда пришли к нам все главные детские книжки, от Карлсона до Финдуса, выглядит отсюда как воплощенный детский рай. Трудно не согласиться с мыслью, что в современном мире скорее уж взрослый чувствует себя потерянным и непонятым — но как раз потому, что детство превратилось в победившую идеологию. Мальтузианским взглядам не перековавшегося еще Ярле Клеппа, считающего, что в мире и без того слишком много детей, а для счастья достаточно чтения и секса, больше нет места. Если на протяжении большей части истории человечества детей считали недоделанными взрослыми, то к двадцать первому веку, стараниями Жан-Жака Руссо и доктора Спока, утвердилось другое радикальное мнение — что человек достигает пика своего развития годам, допустим, к восьми, а с этого момента только деградирует.

Ренберга, казалось бы сетующий на инфантилизм и заставляющий героя «повзрослеть», воспринимает индивидуализм, одиночество, интеллектуальные и духовные интересы уже не как жизненный выбор, а как этап, подростковый бунт, затянувшийся до двадцати пяти лет, после чего индивид снимает со стены мрачный портрет Теодора Адорно, открывает для себя добрососедские отношения, любовь и кулинарию и погружается обратно в добрый мир розовых рюкзачков в форме яблока — его символическим аналогом для взрослых может служить яблоко на их компьютерах, планшетах и телефонах.

Характерно, что автор сделал Ярле научной посредственностью: «В гуманитарных науках<…> ценили и культивировали аналитический, риторический интеллект — интеллект, не требующий ни капли знаний, но зато тем больше требующий всего, что характерно для лжецов, священников, торговцев, психологов, актеров и политиков: красноречия, находчивости, светскости, остроумия. И всем этим, как обнаружил Ярле, он обладал». Каждый мало-мальски начитанный троечник, попав в университет, делает счастливое открытие, что его навык отбрехиваться от несделанного домашнего задания составляет основу и успех его нынешних занятий. Правда, при нормальном развитии потом все оказывается несколько сложнее; и только Ярле остается вечным троечником, которого влечет не познание истины, а стиль жизни, так что домашний очаг, выходит, его единственное спасение. В книге есть уморительные эпизоды, где Ярле пытается объяснить семилетней девочке, что такое академическая среда («но на этом свободный обмен мнениями в виде диалогической мыслительной деятельности застопорился. Форум свободного мышления, сказал он. Гм, сказала Лотта. Арена для размышлений, сказал он. Гм, сказала Лотта»), или пересказывает своей матери работу Бахтина о Рабле, чтобы обосновать свое решение устроить ребенку в день рождения карнавал.

Беспроигрышный, проверенный временем прием: покажи любое умственное построение глазами детей и старушек — и оно неминуемо обнажит свою мишурность и ничтожество. Если в читателе осталась хоть крупица человеческого — детей и старушек ему крыть нечем. Становится обидно за Ренберга, который бьет ниже пояса. А ведь в моменты его блестящей социальной язвительности иногда брезжит надежда, что автор держит фигу в кармане: что в конце герой спровадит девочку со вздохом облегчения и вернется к нормальной жизни, то есть к Прусту, алкоголю и сексу без обязательств. Но нет — с каноном шутки плохи. В этом и состоит функция беллетристики — не в эстетическом или интеллектуальном поиске, не в производстве новых смыслов. Она должна давать читателю чувство прочности его мира, фиксировать норму. Без иронии, это очень приятно, когда в романе все как положено, когда каждая новая глава начинается с отвлеченного рассуждения об осени или о природе человеческого идиотизма (с тем и с другим Ренберг справляется прекрасно). А тот факт, что в отличие от героя-несмышленыша автор делает выбор в пользу опрощения сознательно, обезоруживает критика: «Харизматичный швед читал им риторический блиц-курс по историческому авангарду, в заключение коего заявил: “Все, что вы раньше думали, — это конструктивистская чепуха. Литература, друзья мои, вот эта самая литература не призвана осуществлять коммуникацию с массами, она не призвана камуфлировать румянами и пудрой жирные щеки и щекотать людей там, где больше всего чешется, — она должна быть как удар кулаком в живот. Она должна оказывать откровенное и неистовое сопротивление”». Деконструктивистскому целеполаганию, вложенному в уста комического персонажа, «Шарлотта Исабель Хансен» явным образом противоречит. Никаких кулаков в живот: беллетристика — это литература оправданных ожиданий, апология природы, которая и правда чаще всего берет свое.


Туре Ренберг. Шарлотта Исабель Хансен. — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2011
Перевод с норвежского Александры Ливановой