Максимилиан Ауэ, извращенец и позер, действительно не соответствует никаким представлениям об обаятельном рассказчике, но его многословность и барочное внимание к деталям оказывают какой-то гипнотический эффект, а невозможность ему сочувствовать хотя бы отчасти искупается тем фактом, что он сочувствия и не ищет. Если он и ищет чего-то, так это справедливости. Вернее, равноправия — даже если это равноправие палача и жертвы. Он хочет, чтобы мы признали: «Человек, стоящий с ружьем у расстрельного рва, в большинстве случаев оказался там столь же случайно, как и тот, что умер — или умирает — на дне этого самого рва».

Герой Литтелла не раз стоял у такого рва, обычно в качестве наблюдателя. Но однажды и в качестве участника — тогда он «стрелял направо и налево и не мог остановиться — рука как бы отделилась от тела и не слушалась своего хозяина», она нажимала на курок сама по себе, целясь в головы лежавших во рву, — и они «лопались, как фрукты». Знаменательно, что все это происходило во время Gross Aktion, устроенного зондеркомандой под командованием штандартенфюрера Пауля Блобеля 29 сентября 1941 года близ Нового еврейского кладбища в Киеве, на пустыре, известном как Бабий Яр.

Соответственно, Максимилиан Ауэ был там. А вот нас, читателей, там не было. И не потому, что мы заслужили там не быть. Так распорядился рок. По Литтеллу, те, кто — вот просто так, волей судьбы, оказавшись в другом месте, родившись в другое время, — не был в сентябре 1941-го в Бабьем Яру, не должны, не могут судить тех, кто — по воле рока — там находился. И в каком-то смысле даже не важно — во рву или у рва.

Анна Наринская. По ту сторону зла. Коммерсантъ Weekend, №37 (133)


Однако между книгой Литтелла и Россией есть еще и другое, не менее важное соотношение: в романе широко присутствует русская литература. Параллели с нею не раз проводились критиками; некоторые из них ‒ слишком банальные, и автор справедливо их отводит, например, сопоставление этого большого исторического повествования с «Войной и миром». Сходства с творчеством Достоевского он тоже склонен не признавать, но в данном случае уже менее обоснованно: и в «Преступлении и наказании», и в «Благоволительницах» герой совершает убийство топором, мучается кошмарами, действует в бессознательном состоянии... И уж совсем бесспорны реминисценции из «Жизни и судьбы» Гроссмана, откуда в книгу Литтелла перекочевал эпизод спора между нацистским офицером и пленным комиссаром, и особенно ‒ из «Героя нашего времени» Лермонтова. Интеллигентному эсэсовцу доктору права Максу Ауэ война с Россией не мешает восхищаться русской культурой, и, оказавшись осенью 1942 года в Пятигорске и Кисловодске, он не только читает (по-русски!) своего любимого автора, не только посещает его музей и место последней дуэли ‒ он еще и сам начинает жить как лермонтовский Печорин. Рядом с ним, словно по волшебству, появляется персонаж, соответствующий Вернеру из «Княжны Мери», ‒ умный и симпатичный немецкий врач. Поссорившись с другим эсэсовским офицером ‒ жестоким негодяем, который, оправдываясь перед коллегами за свою «неарийскую» внешность, лютует над беззащитными евреями, Ауэ вызывает его на дуэль в точном соответствии с сюжетом Лермонтова (убитого спишем на партизан…). Его самоидентификация с автором «Героя нашего времени» может толковаться как очередное нелицеприятное уподобление России и Германии: у нас ведь нечасто вспоминают, что Михаил Юрьевич Лермонтов участвовал в кровавых карательных экспедициях против горцев¹ . А самоотождествление с Печориным вообще выводит Макса Ауэ за пределы исторической действительности, открывает перед ним, по словам также любимого им французского писателя Мориса Бланшо, «пространство литературы» ‒ пространство неопределенности, зыбкости, находясь в котором «никогда не знаешь, действительно ли ты в нем находишься»² .

Сергей Зенкин. Джонатан Литтелл как русский писатель. Иностранная литература, №12, 2008


Среди достоинств романа исследователи называют достоверность в описании мельчайших деталей: «Читая Литтелла, мы узнаем то, о чем историки нам обычно не рассказывают. Уничтожение евреев? Избитая тема. Зачем столько раз повторять одно и то же? Однако Литтелл как будто тычет нас носом в кровь, в грязь всех этих преступлений и спрашивает: “Ну а это? Об этом вы тоже знаете?” И оказывается, что не знаем, или по крайней мере никогда не смотрели на происходящее так, как предлагает взглянуть нам автор “Благоволительниц”», ‒ пишет газета «Либерасьон», а постоянный автор французского журнала «Мир книг» Самюэль Блюменфельд замечает: «Неосознанное стремление нацистов к геноциду, беспрецедентно хорошо организованное и с такой точностью описанное Максом Ауэ, преподнесено нам не просто как исповедь. Нам протягивают зеркало, ибо от этих “людей-братьев” нам не откреститься, сославшись на дальнее родство. Вызывать такую реакцию у читателя под силу только настоящим мастерам, к каким я и причисляю Литтелла».

Ругают Литтелла не меньше. Так, литературный критик Флоран Брэйя сочла главного героя «слишком искусственным» и сравнила с пробежавшим через всю Америку Форрестом Гампом из нашумевшего одноименного романа Уинстона Грума (у нас в стране широко известна его экранизация). Славящийся глубиной критических разборов молодежный журнал «Энрокюптибль» назвал роман несовременным: «Как в 2006 году можно писать в манере XIX века? Словно Пруста, Джойса, Фолкнера и Роб-Грийе не было и в помине. Словно запредельные зверства можно спокойно описать полированным академичным языком».

Александра Лешневская. Казнить нельзя помиловать. Иностранная литература, №12, 2008


Экзальтированные поклонники романа приняли, однако, извращенность за дерзость, претенциозность за амбициозность, а отвратительные кунштюки ‒ за незаурядность. Поданные в нарочито бульварной манере и намеренно созданные отвратительными «Благоволительницы» ‒ в заглавии имеются в виду фурии, известные в греческой мифологии как эвмениды, — представляют собою разбухший роман, состоящий из бесконечной череды сцен, в которых евреев подвергают пыткам, уродуют, расстреливают, душат в газовых камерах, сжигают в крематориях. Эти сцены перемежаются такими же бесчисленными, но уже документирующими инцестуозные и садомазохистские фантазии рассказчика.

В самом деле, роман объемом практически в тысячу страниц читается как мемуары коменданта Аушвица Рудольфа Хёсса, переписанные плохим подражателем Жене или де Сада, — либо находящимся под воздействием всевозможных наркотиков рассказчиком из «Американского психопата» Брета Истона Эллиса, многажды перед тем пересмотревшим «Ночного портье» или «Проклятых».

На протяжении многих страниц главный герой и рассказчик Макс Ауэ занимается рационализацией нацистского антисемитизма. На протяжении многих страниц (других) он описывает трупы, увиденные им на Восточном фронте, а затем в Аушвице, где он служил кем-то вроде эффективного менеджера, который беспокоится о том, что печи перегружены, а базовое правило складской логистики «первым пришел — первым ушел» не соблюдается.

Нас знакомят с бесконечными описаниями безумных сексуальных фантазий Макса (например, занятия анальным сексом с собственной сестрой-двойняшкой Уной на гильотине). Нам приходится читать описания мужских гениталий (любовников Макса) и женских (трупов). Кроме того, герой испытывает постоянные приступы диареи и тошноты. Книга повествует также о том, как он ненавидел мать и отчима (которых, вероятно, и убил), — и о том, как он убил своего лучшего друга.

И хотя Ауэ утверждает, что он «ничем не отличается от других людей», что он «такой же, как вы»; несмотря на то что он описывает себя как развитого интеллектуала, читающего Флобера и Канта, — его история вряд ли представляет собой хрестоматийный пример «банальности зла». В пьесе «Благо» или в фильме «Мефисто» их герои, обыкновенные люди, в силу амбиций, оппортунизма или слабости становятся на темную сторону и поддерживают нацистов. Ауэ же представляет собой явно извращенное существо, и его безумие превращает эту историю в вуайеристский спектакль: это как смотреть слэшер с многочисленными крупными планами расчлененки и выпущенных кишок.

Michiko Kakutani. Unrepentant and Telling of Horrors Untellable. The New York Times


«Все течет», ‒ говорит Гроссман, вкладывая саркастический смысл в афоризм Гераклита «Все течет, все изменяется». Груды умирающих от голода на дорогах, зверски изнасилованные девочки, мерзавцы, в которых нет ничего человеческого, ‒ все течет, все изменяется, ничего не остается… Ан нет! Такое не «изменяется», оно поднимается из глубины, как отрыжка из набитого брюха. Достоевский, узнаваемый в «Благоволительницах» до подробностей, в свое время уже задавался вопросом: палач и жертва ‒ не один ли черт? Не могут ли они поменяться местами? Не является ли палач неотъемлемой частью меня, как желчь или лимфа? Книга основательно выбивает из колеи ‒ именно потому, что проза эта хоть и не документальная, но в большой мере состоящая из документов. Она буквально нашпигована документами, демонстрирующими, как функционировала фабрика нечеловеческих зверств ХХ века. И теперь эти свидетельства чудовищных мерзостей, которые происходили в обезумевшей, бьющейся в истерике Европе, обрели форму девятисотстраничного романа, написанного молодым американцем ‒ как раз в Европе и живущим. Кто-нибудь, пожалуй, заподозрит, что истоки безумия, переданного в романе с невероятной реалистичностью, следует искать в воображении самого автора ‒ ведь сам он не был в лагерях, да и семья его избежала ужасов геноцида. Может ли литератор так глубоко проникнуть в кошмар истории? Ответы на эти вопросы следует искать в романе, который хочется охарактеризовать именно так: «кошмар истории», «исторический бред». Но Литтелл ‒ не Антонен Арто, и бред для него ‒ не способ самовыражения. Кроме того, Литтелл не пишет в жанре, который у русских и американцев называется размытым термином non-fiction; хотя сразу же бросается в глаза, что автор перелопатил горы этого самого нон-фикшена, от мемуаров Геринга до «Сталинграда»³ Гроссмана. Хочу заметить, что устрашающий полет литтелловских эвменид, то есть благоволительниц, как раз доказывает, что такое не забывается, а если не забывается, значит, уже бывало раньше, и не раз ‒ и во времена Атридов, и во времена Эдипа ‒ с тех cамых пор, как было совершено первое в истории убийство. Отвратительный инцест ‒ соитие разумного и зверского ‒ испокон веков известен человечеству. Литтелл поражает тем, что всю историю насилия ХХ века выворачивает наизнанку, словно освежевывает кролика. Более того, насилие над личностью в эпоху тоталитаризма он толкует по Фрейду как снятие внутреннего контроля ‒ контроля «сверх-Я». Результат ‒ садизм, сексуальные извращения, инцест. То обстоятельство, что рассказчик ‒ психопат, не делает поток мерзостей менее отталкивающим, но показывает, в чем его, этого потока, «движущая сила», пугающая, как всякий кошмар. Движущей силой, то есть отправной точкой изображаемого бреда становится сексуальная связь между братом и сестрой, а массовые убийства подкрепляются матереубийством ‒ и это лишь малая толика того, что ждет нас в книге. Вспоминаются два другие романа, которые в отличие от «Благоволительниц» не касаются ужасов истории, а лишь описывают людей, преступивших грань дозволенного. В первом из них ‒ «Человеке без свойств» Музиля ‒ об инцесте говорится намеком, в непринужденно-музыкальной повествовательной манере; второй роман ‒ «Ада» Набокова ‒ это бредовый, населенный фантазмами круговорот воспоминаний. У Литтелла кровосмешение и кровопролитие взаимосвязаны, одно подпитывает другое; это драконьи головы, растущие из одного тела. Но и два упомянутых романа (можно сказать, провозвестники «Благоволительниц») изверглись из той же переполняющей европейца магмы: наблюдая ужасы Холокоста, он тем не менее слушает Баха.

Жорж Нива. Эринии Литтелла ‒ судьи или судимые? Иностранная литература, №12, 2008 (Перевод с французского М. Аннинской)

___________________
¹ Б.М. Эйхенбаум. Мой временник. ‒ СПб.: Инапресс, 2001. С. 456. Трудно сказать, насколько это известно Литтеллу, вообще-то хорошо осведомленному в нашей истории. О кавказских «зачистках» образца XIX века говорится в «Казаках» Льва Толстого, глава XV: «…ваши черти солдаты в аул пришли <...> ребеночка убил какой черт, взял за ножки да об угол. Разве не делают так-то?» Аналогичный эпизод есть и в «Благоволительницах» Литтелла, дело происходит в 1941 году на оккупированной Украине.
² Так сам Литтелл объясняет это понятие в интервью (Le Monde des livres, 16.11.2006).
³ Речь идет о документально-художественной книге В. Гроссмана «Сталинград», написанной во время Второй мировой войны.

Ссылки

• Джонатан Литтелл. Благоволительницы, 22.11.2011