Кирилл Корчагин. Пропозиции

Субъекты, возникающие в текстах Корчагина, травмированы не фактом войны, но фактом ее отсутствия. Они вновь и вновь возвращаются на место боевых действий

Имена:  Кирилл Корчагин

Прежде чем начать разговор о «Пропозициях», необходимо отметить, что применительно к Кириллу Корчагину речь идет о последовательной работе, связанной с обнаружением оснований, на которых строится идентичность автора здесь и сейчас. Речь не только о сочинении оригинальных текстов. Деятельность Корчагина включает в себя также редакторскую (альманах «Акцент»), научную (участие в «Национальном корпусе русского языка») и аналитическую работу.

Касаясь последнего, уточню, что Корчагин известен как критик, много пишущий о поэзии, причем полярность поэтик разбираемых им авторов прямо-таки бросается в глаза: Вениамин Блаженный и Сергей Чудаков, Олег Юрьев и Николай Кононов, Мария Степанова и Валерий Нугатов etс. В свете этого необходимо отметить, что особый интерес для Корчагина-критика представляют авторы, осознавшие неизбежность смены поэтики или вовсе ухода из литературы в смежные сферы, а то и попросту в никуда. Ярким примером первого типа авторов являются Валерий Нугатов и Сергей Завьялов, второй тип представляет Олег Пащенко, а третий — Сергей Чудаков. При этом, как и всякого серьезного исследователя, Корчагина интересует не только сам жест, но и то, что ему предшествовало — как в собственно поэтической практике, так и в окружении поэта.

Кирилл Корчагин относится к тому типу авторов, которые предпочитают информированность труженика, день за днем работающего над своим проектом, неведению стихийного гения. Об этом, в частности, сам он говорит в небольшом автокомментарии к публикации своих текстов в петербургском альманахе «Транслит». Формально являясь ответом поэту и художнику Сергею Огурцову, короткий манифест обозначает ряд принципов собственной поэтики Корчагина. Так, в первую очередь он предупреждает, что «поэтические тексты всегда представлялись мне пространством, которое должно быть свободным от ярко выраженной “позиции автора”». При этом своей задачей он видит «реконструкцию коллективного мифа» и попытку «сыграть партию» в рамках его системы координат. Кроме того, касаясь «механики текстов», Корчагин выделяет комбинаторный характер некоторых из них (в частности, вошедшего в данную книгу текста «цветные развешаны полотна»), а также присутствующий в них диалог с рядом удаленных по времени обширных культурных явлений. Ближайшим из последних является поэзия модернизма, знание и почтение к которой парадоксальным образом сочетаются в текстах Корчагина с определенным сарказмом. Так, например, с известными своей пронзительностью строками Мандельштама происходит нечто такое, после чего они вынуждены стать частью достаточно жесткой компрессии, вмещающей в себя самые разные, подчас враждебные компоненты, что не мешает ей быть фантастически плотной:

        пусть восходит и падает медоточивый день
        осколки его на языке в тишине разрываясь
        капсулы воздуха над провожающими эти
        составы за окном за озером замороженным
        где все мы сойдемся снова конечно и треск
        распростёртый над развёрнутой вдаль.

При этом, разумеется, читателю сразу же дается понять, что перед ним не очередной извод цитатного письма, стремящегося с помощью иронии примирить противоположные регистры. Нет, скорее речь идет о некоем четко очерченном пространстве текстов, в котором разворачиваются те или иные способы говорения. Ирония при этом может считываться в самом принципе подбора тех или иных текстуальных фрагментов.

Здесь же следует упомянуть, что изучение происхождения поэтики Корчагина в свете практик, ставших для русской поэзии уже почти классическими в последние, скажем, пятьдесят лет, — такое изучение вряд ли окажется продуктивным. Мы говорим не только о пресловутой «новой искренности», метареализме и концептуализме, но и о более ранних опытах конкретистов или даже обэриутов (за исключением Александра Введенского, но и тут нужен отдельный разговор). Однако предсказуемо близкими оказываются для Корчагина авторы, чей пристальный интерес к актуальному литературному процессу совмещается с ощущением собственной отдельности в его рамках: среди них Сергей Стратановский, Аркадий Драгомощенко, Дмитрий Волчек, Сергей Завьялов, Александр Скидан, Марианна Гейде, Вадим Кейлин — и не только они.

Что — помимо постоянной рефлексии над собственным методом — сближает Корчагина с вышеперечисленными? Кажется, отмеченное Т.С. Элиотом «осознанное чувство прошлого», которое «поэт должен вырабатывать и развивать в себе <…> на протяжении всего своего творчества». При этом прошлое, естественно, смыкается с традицией, «которую нельзя унаследовать, и, если она вам нужна, обрести ее можно лишь путем серьезных усилий». И если для Скидана понятие традиции (в самом широком смысле) существовало как часть репрессивного устройства культуры в целом, требовало постоянного пересмотра, то выпускники кафедры классической филологии Стратановский и Завьялов предпочли в конце концов обратиться к самим угнетенным, миноритарным культурам, которые оказались погребенными под слоем языка победителей, парадоксальным образом исключившего из своего дискурса героическое.

Смею предположить, что Корчагин, будучи автором другого круга и поколения, воскрешает эти утраченные вроде бы голоса, которые ранее предпочитали не слышать:

        по хозяина свисту или не свисту даже
        голос звучит и поднимается колос и волны
        наступают медленно в медоточивом покое
        мартиролог твой не трогает не веселит
        плачущих на техногенных орбитах
        и обезьяна у тебя на плече плачет
        что проходит время и снова течёт
        между ветвей но и пальцев между
        боль и гниение здесь же дождутся утра
        и там где напрасен песок окликнут
        сквозь подвижную сферу ракеты
        монумент непрозрачный радости всей
        вслед за которым восходят и падают тени
        на берегу за горизонтом притихшим
        где хозяина корпус места себе не находит
        там цикадами меряют день берберы
        гор и воды проточной там поют они
        задохнувшись и вполне очевидно
        чем закончится день затаённый
        между фалангами пальцев играя
        золотом и золой электроприборов
        исчезающих к полдню и волны
        так бы исчезли но снова по хозяина
        свисту или не свисту расщеплённая
        движется ночь по техногенной орбите

Как видно, одним из главных мотивов, возникающих в вышеприведенном тексте, да и во всей книге, является война. При этом речь всегда идет о некоей минуте замирения перед боем или сразу после него: субъекты, возникающие в текстах Корчагина, травмированы не фактом войны, но фактом ее отсутствия. Они вновь и вновь возвращаются на место боевых действий, чтобы обнаружить там

        листья скорбного года на мокрой земле
        окостеневшие в утреннем инее.

Именно существование в рамках героического дискурса отличает тексты Корчагина от опытов ряда современных авторов, для которых война является метафорой, требующей изживания травмы (о них более подробно рассказано в ряде аналитических статей И.В. Кукулина). Именно отсутствие героического делает мир Возвышенного, предстающий в этих стихах, — разобранным на элементы, лишенным каких бы то ни было оснований. Тогда как категория истины, отмечает Филипп Лаку-Лабарт, неотделима от проблематики Возвышенного. Видимо, именно в этом кроется аналитический интерес Корчагина к той части советской поэзии, что создавалась в сложные двадцатые — сороковые годы.

Как уже было сказано, в книгу включен текст «цветные развешаны полотна», составленный из разрозненных строк певца комсомолии Михаила Светлова. Следует, однако, упомянуть в связи с предметом разговора и Бориса Слуцкого, чьи тексты полностью изданы сравнительно недавно. Для Слуцкого, прошедшего Великую Отечественную войну и вкусившего все «прелести» позднесталинских запретов на публикации и нормальную жизнь, война являлась ежедневной работой, чьи результаты абсурдны, а то и плачевны — ведь наутро поэт вновь открывает глаза и оказывается в странном зазоре между героическим прошлым и опустошенным настоящим.

Современный поэт, родившийся в то время, когда возможность героического подвергнута сомнению, как ни странно, оказывается в более «выигрышном» положении. Обращаясь к многовековой эпической традиции и новейшим опытам «распыления» поэтического субъекта, он освобождает текст не только от авторского присутствия (что было заявлено в приведенном выше автоописании), но и от ряда других категорий, которые могли бы быть прочитаны как релятивистские:

        взметает обрывки твоих стихов
        так ненавидит из безликой руды
        высекая танец огнестрельный
        но отменит горы солнечный пролетарий

        сравняет постройки тифозная вошь
        составы на всех перегонах
        только прах прах распылённый
        от тебя не останется праха.


Кирилл Корчагин. Пропозиции. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2011​