Roger Ebert. Life Itself

К мемуару знаменитого кинокритика можно предъявить массу претензий, но в чем его точно нельзя обвинить, так это в неискренности

Имена:  Роджер Эберт

​Книга воспоминаний «Жизнь как она есть» только что вышла в США. Ее автор, Роджер Эберт, возможно, самый известный из ныне живущих кинокритиков: он пишет о кино для газеты Chicago Sun-Times с 1967 года, с 1988-го ведет телевизионную передачу о кино, и к тому же Эберт первый кинокритик, получивший Пулитцеровскую премию (в 1975 году). Life Itself — четырнадцатая книга, принадлежащая перу Эберта, и первая, в которой речь идет не о кино. Мы сочли, что русскому читателю, кинозрителю, издателю эта рецензия может оказаться полезной.


Многих читателей мемуары известного кинокритика Роджера Эберта «Жизнь как она есть» (Life Itself) разочаруют. Немногие дочитают эту книгу до конца — ее трудно читать. И еще труднее рецензировать.

Эберт — человек легенда, его без преувеличения можно назвать одним из самых влиятельных кинокритиков современности. В течение многих лет совместно с другим чикагским кинокритиком, Дженом Сискелом, он вел телевизионную передачу о кино, сделавшую его известным на всю Америку. В меру своих сил и понятий он старается не просто информировать, но и воспитывать аудиторию: есть выдающиеся фильмы, которые обязаны своей известностью и относительно успешной прокатной судьбой ему — и, возможно, только ему. За свою жизнь Эберт отрецензировал несколько тысяч картин; десятки (если не сотни) кинокритиков учились писать, следуя простым формулам его рецензий: краткое содержание, минимум анализа, поменьше длинных слов, побольше живости и эмоциональная оценка в конце.

Однако кого могут заинтересовать мемуары кинокритика, кроме других кинокритиков и небольшой горстки киноманов? Те времена, когда кинокритика служила генератором новых идей и смыслов, давно прошли — в последние годы (по крайней мере в США) она превратилась в не слишком значительный придаток к киноиндустрии. Основное ее занятие — оповещение публики, выдача рекомендаций; в общем, обслуживание кинопроцесса. Неизбежные интервью с авторами фильмов и исполнителями главных ролей являются чем-то вроде части рекламных кампаний. Современный критик здесь — нечто среднее между коллекционером, архивистом и агентом по продаже.

Уже само название мемуаров говорит о том, что Эберт собирается писать не о кино как таковом, а о жизни. Но что можно ожидать от человека, который в течение десятков лет смотрит и описывает по нескольку фильмов в день? Что может с ним происходить помимо кино? Какая вообще у него может быть «жизнь сама по себе»? Кинокритик (впрочем, почему только кино-?) — что-то вроде домашнего животного. Ветераны ЖЖ, возможно, помнят дневник кота, весьма популярный сколько-то лет назад. «Нассал под кресло. Хорошо...» И так каждый день.

Но случай Эберта особый, если не сказать трагический. В феврале 2010 года журнал Esquire вышел с его портретом на обложке. Возможно, в первый и последний раз в истории журналистики обложку глянцевого журнала украшало лицо кинокритика. Впрочем, на читателя с обложки смотрело не совсем лицо, а только верхняя половина лица. Нижняя отсутствовала. «Я выбрался из челюстей смерти», — пишет Эберт. Воспринимать это нужно буквально. В результате пережитого в 2003 году рака щитовидной железы и нескольких последующих неудачных операций он полностью лишился нижней челюсти, а вместе с ней — возможности говорить и принимать пищу.

Статья в Esquire перегружена медицинскими подробностями, от обилия которых становится одновременно жутко и неловко. По содержанию она типично американская: с человеком случилась страшная катастрофа, которая должна была бы обречь его на несчастное беспомощное существование, но, вопреки очевидности, человек продолжает заниматься любимым делом, живет полной жизнью и даже находит в своем положении некоторые преимущества. Вообще, в Америке «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого наверняка бы стала супербестселлером; жаль, что в свое время ее не догадались перевести.

Вышедшая через год после публикации Esquire книга воспоминаний Эберта уже собрала целый букет восторженных рецензий. Иначе быть и не могло.

Мужество и трудолюбие этого человека вызывают безусловное восхищение. Эберт продолжает исправно выпускать по рецензии каждый день, в 2008 году он завел себе блог, о котором пишет: «Мой блог стал моим голосом... Сюда я записывал свои сожаления, желания, воспоминания... Блог раскрыл шлюзы моей памяти... Он побудил меня к исповеди от первого лица, как будто сам себя организовал небольшими фрагментами. <…> Это как вырвавшийся на волю поток, приносящий мне облегчение».

В пятидесятых годах прошлого века было модно лечить детские ушные заболевания сильной дозой рентгеновского излучения, поэтому тот тип рака, которым заболел Эберт, оказался непропорционально распространенным среди его ровесников. В остальном детство Эберта, согласно его воспоминаниям, выглядит вполне безоблачным, даже шаблонно пасторальным: маленький университетский городок в Иллинойсе; крошечный уютный белый домик; любящие отец и мать (электрик и домохозяйка); католическая школа со строгими, но справедливыми и умными монашками в качестве преподавателей; детское увлечение религией; барбекю во дворе и уютный семейный ресторан в центре городка.

«Тут дело не во вкусе. Дело в устойчивом убеждении, что эта еда — правильная, что она всегда была правильной и навсегда такой останется» — так Эберт описывает свои детские гастрономические восторги. В этом невинном кулинарном пассаже он весь: установка на нормальность, необходимость базовой шкалы ценностей, собственный опыт в сочетании со здравым смыслом (как собственно источник «правильности»), три фильма в день (как троекратный прием пищи), труд, труд и еще раз труд.

Проблема в том, что читатель Эберта должен оставить всякую надежду найти в его текстах хоть что-нибудь яркое и оригинальное. Обозреватель New York Times Морин Дауд, перефразируя одну из кинорецензий самого Эберта, называет его «перворазрядным мемуаристом второго разряда». Сам Эберт воспринял это как еще один комплимент: собственно, он никогда в «первый разряд» и не стремился. Его мемуар — крепкая добротная проза не особенно талантливого, но довольно симпатичного человека, который оказался в трагических обстоятельствах, заведомо исключающих критику более жесткую, чем та, что позволяет себе Дауд.

Эберт не без основания гордится свой памятью. «Всю свою жизнь я мог как губка впитывать в себя истории, а потом повторять их практически дословно...» — пишет он. И далее: «Я ничего не забываю...» Но память (в сочетании с дотошным занудством коллекционера и архивиста) является его — как автора — злейшим врагом. Книга распухает от бесконечных, ни о чем не говорящих списков имен и фамилий: «Моими лучшими друзьями были Хал Холмс, Ларри Лутала, Джордж Рис и Данни Йо (с противоположной стороны Вашингтон-стрит), а с моей стороны улицы — братья Шоу (Стив, Джон и Чак Шоу), Джонни Дай, Карен Вивер, а также Стив и Джо Сендерсоны. Гарри Виккофф и Джекки Йетс жили за углом на Мэпл-стрит». Что-то вроде списка одноклассников Лолиты. К сожалению, никаких подробностей об этих прекрасных людях мы никогда не узнаем.

В то же время воспоминания Эберта отличаются удивительной детской наивностью, видимо являющейся частью его характера. Наивность эта (в сочетании с весьма своеобразным чувством юмора) может поставить читателя в тупик, но в то же время придает его прозе некоторое обаяние. Вот Эберт вспоминает летние каникулы: «Мы писали когда хотели и где могли. За деревьями, в кустах, на задние стены домов, в пустых переулках... Во время церемонии открытия мемориальный доски, которой город отметил дом, где я вырос, я со своего кресла, стоящего на невысокой платформе, мог видеть сразу несколько мест, где мы писали в детстве...». У мальчика, как и было сказано, феноменальная память.

Структура мемуаров выдает их происхождение от блога: они состоят из небольших главок, каждая из которых не выходит за рамки определенной темы. Тем этих не очень много: детство, университет, близкие люди, секс, журналистика, великие люди, путешествия, болезнь, смерть.

Кино в этом перечне отсутствует. Да, есть несколько очерков о встречах с выдающимися людьми из этого мира. Пожалуй, это наименее интересная часть воспоминаний, хотя портрет Вуди Аллена, нельзя не признать, довольно обаятелен. Однако когда Эберт пытается писать о (слишком) масштабных, не до конца ему понятных фигурах, он явно пасует. В очерке о Бергмане критик (или на этот раз все же мемуарист?) сообщает, что на «Персоне» он открыл метод письма, работающий с фильмами, которые невозможно объяснить: «Сосредоточься на том, что ты видел и как это повлияло на тебя. Ничего не выдумывай» Не бог весть какое открытие, прямо скажем. Белинский называл это «образом впечатления».

Когда глава называется «Бергман», рассчитываешь, что она про Бергмана. Но вместо того опять перечни: «И Бергман и Бронсон были клиентами Конера. Ими также были Лив Ульман, Джон Хьюстон, Макс фон Сюдоф, жена Бронсона Джилл Эрланда, дочь Хьюстона...» etc. Про Бергмана, впрочем, сказано, что он одевался хуже, чем кто бы то ни было из его съемочной группы. И был он сложным человеком. Угу.

Наиболее животрепещущие темы: секс и алкоголизм. С одной из них непосредственно связана тема любви — но не с сексом, нет. «Это было начало длинного приключения», — пишет Эберт о своем первом визите к «Анонимным алкоголикам». Далее следует долгое объяснение в любви к этой замечательной организации. Для Эберта АА — не средство преодоления недуга, а чуть ли не конечная цель. «Некоторые не готовы принять Анонимных алкоголиков. Им не нравится духовная сторона, они считают АА культом или думают, что обойдутся без них, — большое спасибо. Я совершенно не хочу здесь об этом спорить. Я говорю: не хотите — не ходите туда. Но если они вам нужны — вот они. В большинстве городов встреча АА начнется через час неподалеку от вас...». Спасибо, мы подумаем (и все-таки есть в его тоне какая-то очень подкупающая искренность). То же и с сексом: «Вернувшись в Иллинойс, я обнаружил, что половой акт не стал для меня доступнее, — но с того момента как я впервые испытал оргазм, я понял, что девушки тоже знали об этой штуке. В этот момент приключения стали возможны, — потому что у меня была собственная машина».

К этому мемуару можно предъявить массу претензий, но в чем его точно нельзя обвинить, так это в неискренности. «Я писал, следовательно, я жил», — говорит Эберт с гордостью. Это книга тяжелобольного человека, стоящего на пороге смерти. Человека, который пишет то, что думает так, как считает нужным. А о смерти он пишет вот как: «Я знаю — она приближается. И я ее не боюсь, потому что верю: по ту сторону смерти нет ничего страшного. Я надеюсь, что на пути к ней я буду избавлен от боли — насколько возможно. Я был вполне доволен тем, как чувствовал себя до своего рождения, и думаю что смерть — такое же состояние. Я испытываю благодарность за дар разума и любви, за способность смеяться и удивляться. Нельзя сказать, что мне было неинтересно. Я вывез из этого путешествия воспоминания. Для вечности они потребуются мне не больше, чем сувенирная Эйфелева башня, которую я привез из Парижа».

Эберт-кинокритик никогда не был особенно оригинален, однако именно ему приписывают внедрение рейтинговой системы. Эберт первым стал сопровождать рецензии звездами: одна звезда — очень плохо; четыре — очень хорошо. Похожая на систему оценки ресторанов и отелей практика легко прижилась. Однако в некоторых случаях Эберт отказывается ставить звезды. Вот как заканчивается одна из его рецензий: «Хорош этот фильм или плох? Какая разница? Он есть то, что он есть, — и он существует в мире, в котором звезды не светят».

Roger Ebert. Life Itself. — Grand Central Publishing, 2011