Илья Кукулин о Евгении Сусловой

Евгения Суслова дебютировала в литературе два-три года назад — тогда в журналах стали появляться ее стихи и критические статьи. С тех пор Суслова стремительно эволюционировала, ее стихи становились все более сложными и психологически напряженными, а в публичных выступлениях она все более явно стремится говорить о принципиальной новизне своей поэтики. Суслова оказалась одним из самых замеченных авторов нового поэтического поколения. В прошлом, 2010 году ее всерьез рассматривали как претендента на премию «ЛитератуРРентген», и дискуссии о ее творчестве выплеснулись даже в блоги членов жюри.

Наиболее заметная особенность стихотворений Сусловой — это странное сочетание герметичности, ораторского пафоса и постоянно возвращающегося мотива всеобщей травмированности (или болезненности) мироздания. Герметичность вызвана тем, что ни одно событие в ее стихах не названо по имени, обо всем говорится уклончиво, с помощью многоступенчатых метафор. Однако при чтении становится понятно, что этих неназванных событий много и что с каждым из них героиня связана телесно. Более того, любое событие для того, кто говорит, может стать новым органом чувств.

Нежность схватывает удар на лету в любом помещении. Непроходимо тепло —
как от кожи оно отличается: назвать отвратимым словом,
отказаться от поступка его?

Кит выпевает оболочку орла — я выпеваю сухожилье отца:

родство торопится. Грелка воздушная на сердце многосостава — лицо еще.
Представленье воды собирается через плоть потолка,
сходит в плафон, свет горит, его окружают
горящие в глазах друг друга люди — «красносветная исповедь» ничего не стоит,

хоть руки на них наложи в знак прибежища. Очерк прыжка связан со спинами:
«белый центр» разносит стук в кости, но после — уже — невозможно пленение.

В это же время кто-то другой может видеть подобное на макушке соседа:
сосед в любом случае равновесие держит-есть.

На что это похоже в современной поэзии, сказать довольно легко, — на стихи Александра Скидана (можно вспомнить, например, его цикл Disjecta membra) и Ники Скандиаки. Их произведениям тоже свойственны фрагментарность и система умолчаний, называний «по касательной», восходящая к Мандельштаму, сюрреализму и послевоенной западной поэзии, прежде всего Паулю Целану. Чем поэтика Сусловой отличается от поэтики Скидана или Скандиаки, сказать труднее, так как для новых явлений в культуре всегда не хватает точных слов. Мне кажется, что она в наибольшей степени из всех современных русских поэтов акцентирует телесное начало такого фрагментарного письма и его потенциальную персонажность, при которой любой фрагмент предстает как зачаток самостоятельного голоса. Характерно, что Суслова вскоре после своего литературного дебюта стала писать мини-пьесы (см. здесь, в сдвоенном № 6-7). Но это пьесы «театра сознания», вроде хлебниковской «Госпожи Ленин»: каждый персонаж или хор одновременно говорит из неизвестного воображаемого пространства и из внутреннего мира «я». Из известных мне литературных образцов ее драматургия больше всего похожа на сочинения современного французского драматурга Валера Новарина.

Я привел пример, который облегчает объяснения. Такие стихотворения, как «Нежность схватывает удар на лету…», в творчестве Сусловой редкость: она почти никогда не говорит в своих стихах «я». Интенсивность высказанных в стихах переживаний и упорное нежелание сказать что-то от собственного лица, говорить «о себе» вызывает у читателя ощущение, что в ее стихотворениях действует олицетворенная немота, которая готова сопереживать всему окружающему миру, но не имеет права указывать на себя и даже точно называть вещи и людей, а может только объясняться жестами — наподобие героини Андерсена, которая не могла говорить, пока не сошьет из крапивы одиннадцать рубашек для братьев, превратившихся в лебедей.

Стихотворение Сусловой всякий раз создается как пространство, в котором события становятся органами чувств (не изображает такое пространство, а само стремится им стать — так Мандельштам описывал процесс творчества в «Разговоре о Данте»). И эти органы чувств социальны, потому что всегда связывают человека с другим, непонятным ему «я». Новые психологические переживания в стихах Сусловой — всегда разделенные между людьми, они никогда не принадлежат одному субъекту, а предназначены для того, чтобы их чувствовали совместно.

Для таких отелесненных, синестетических переживаний еще не создано словесных эквивалентов, поэтому Суслова то и дело вводит метафорические выражения в кавычках — «красносветная исповедь», «белый центр». Для того чтобы подчеркнуть, что слово указывает на событие становления, а не на результат, Суслова часто придумывает неологизмы.

        Мякоть перепончатых этих
        софигур отдается по мне — петляв их передник,
        крепнет в грудине и вколот
        пастуший природок: звуковой, торопный.

        Конченый проводник — кроветворец —
        кланяется первейшей ношею,
        сорванной со зрачка —

        <спичку: серу, дерево, искру, полох> любит,
        их вкручивает в моготу, в горящего

        дурачка, вынесенного силой его —
        в сердцевину пожарища.

Стихи Сусловой косноязычны: так, в стихотворении «Нежность схватывает удар на лету…» есть выражение «наложить руки», описывающее жест, направленный на защиту другого, слабого существа. Но оно то ли нечаянно, то ли нарочно отдает совсем другим смыслом, которое имеет идиома «наложить на себя руки». В этом ее тексты беззащитны: мы можем или поверить автору, что это высокое косноязычие, что эти странные двусмысленности свидетельствуют, прежде всего, о пережитой бессловесности, в которую повергает героиню ощущение всеобщей раненности, — или не поверить. Бессловесность всякий раз преодолевается неокончательно.

Свои стихи Суслова называет «методологической поэзией», объясняя, что в основе ее поэзии — «наблюдение за мышлением как научающая структура». Метафора «наблюдения за мышлением», которая предполагает выход мыслящего «я» за собственные пределы, его расщепление на «думающего» и «наблюдающего», в наибольшей степени связана не с философской концепцией методологии, разработанной Георгием Щедровицким, а с трактатом его друга Александра Пятигорского «Мышление и наблюдение» (2002). Я не согласен с самоописанием Сусловой. Чистого мышления в ее стихах нет, скорее в них непрерывно разворачивается аналитический процесс, направленный на то, чтобы уяснить, какие события и почему становятся новыми органами чувств и почему молчаливая героиня-наблюдательница готова посочувствовать своим героям-событиям, а после проводить их в пугающий мир и отпустить.

Наблюдения в произведениях Сусловой тоже нет — по крайней мере в том смысле, который вкладывал в это слово Пятигорский: нет разработки заведомо искусственной интеллектуальной позиции, необходимой для того, чтобы последовательно понять мир (по Пятигорскому, любая точка зрения, которая кажется человеку «естественной», всегда потенциально лжива). Точнее, такие позиции в стихах Сусловой непрерывно изобретаются, потому что любой из них хватает ровно на один раз. Обучения тоже нет, потому что одноразовым открытиям научиться невозможно. Если из ее стихотворений и можно чему-то научиться, то не мышлению или конкретным методам самонаблюдения, но пониманию интимного как социального. Такое понимание еще с 1960-х годов становится одним из самых важных сюжетов европейской культуры и до сих пор сохраняет потенциал новизны.

В стихах Сусловой двухлетней давности еще можно было различить отзвуки социальных переживаний:

        …видишь дети играют
        заигрывая с пустотой
        думают
        у них дом с трубой
        а у них коровий лишай
        ты терять им по волосу
        не мешай

В новых стихах нет и таких описаний — насквозь метафорических, но намекающих на отношения к окружающему обществу. События развоплощены, переживания — тоже. И в то же время эта почти безвыходная в своей замкнутости поэзия озабочена тем, чтобы помнить чужие тревоги и печали, демонстрировать работу с разными формами культурной памяти — фотографией или кинематографом.

Теменное самоопределение: «имя значит сопротивляться»:
в невыносимой толщине фотокарточки крутится световой пояс, примыкающий к чернозему — ты помнишь, как голос луча рос в этой почве — все сходится в этом «ты помнишь».

Перевел его на неограниченную воображением плоскость. Жар возник
в «коридоре самого малого» —
более точное приближение темноты: экраническое заливает, целый потоп,
урон выбранной выбеленной стороне — направление сходится у чужеродных запястий
                                        — «держи память шире».

Из нее в голове только делать.

Исторический вывод в предмет. Тот, что машет, схвачен как связь,
припоминанье войны.

Те, у кого есть имя, сопротивляются забвению. Подобно тому как в Стране чудес Алиса, чтобы оставаться на месте, должна была все время бежать, так и в стихах Сусловой немой героине нужно искать новые и новые «точки ощутимости» мира и давать им имена, чтобы отвоевать окружающую ее жизнь у смывающего все забвения. Настоящих имен у ее героев-событий нет — есть только временные знаки. Но эти хрупкие и иногда неловкие метафоры вновь и вновь открывают нам неизвестные, неощутимые прежде сферы реальности.