Мы все в ответе за козла

Человека, опозорившего себя погромной статьей, сначала многие готовы простить, а потом все всё просто забывают

Этический пафос недавней статьи Дмитрия Кузьмина оправдан и вызывает глубокое сочувствие. Однако есть одна проблема, поставленная в статье Вячеслава Курицына, которая в выступлении Кузьмина была, так сказать, эстетически представлена, но не обсуждена. Курицын писал, что ему не хватает в современной критике энергии спора и скандала — статья Кузьмина азартна и энергична, но говорит скорее о том, чего современной критике в самом деле не хватает (аналитичности, умения видеть контекст, умения аргументировать, умения чувствовать новое...), а не о том, что стоит за интуитивными прозрениями Курицына. Позволим себе высказаться по этому поводу, тем более что скромная персона одного из нас (И. Кукулина) была одобрительно упомянута в статье Курицына, и, кроме того, персона эта является по первому образованию психологом. А психолог — это такой человек, которому важно ответить на вопрос: чего не хватает подростку, раз он, засунув голову в пакет, начинает нюхать клей БФ-5? (А затем уже ответить на другой вопрос: что сделать, чтобы подросток вынул голову из пакета?) Иными словами, нам очень хочется понять, чего не хватает хорошему писателю и критику Курицыну, что статьи Виктора Топорова кажутся ему важными и осмысленными?

Во время недавнего яростного спора в «Живом журнале» о том, можно ли красть в гостях серебряные ложки, то есть можно ли было печатать в интернет-газете «Взгляд» очередную позорную статью Ефима Лямпорта (тут мы хотели добавить «мягко говоря», но заспорили, к чему отнести этот оборот: к слову «позорную», «статью» или «Ефима»), опубликовавший эту статью Дмитрий Бавильский, настаивавший, что он прав, даже если Лямпорт не прав, воскликнул: «О! Я понял, чего мне не хватает! Мне не хватает полемики». Вячеславу Курицыну тоже явно не хватает полемики. Но неужели и ему не хватает вот такой полемики, когда один говорит: «Все козлы!», другой отвечает: «Нет, Сидоров не козел!», а первый ему: «Нет, и Сидоров козел, и еще вдобавок лимитчик (исписался, или эмигрант, или еще кто-нибудь)!» Слово «Аргументируй!» в такой ситуации вызывает дружный закадровый смех, как в ситкоме. Но, пока закадровая аудитория будет смеяться (а смеется она уже давно), культура мышления, чувство стиля, вкус к новации в искусстве — все это и из кадра, и из означенной аудитории уйдет навсегда. Пиши — пропало.

Отвечая Кузьмину в его «Живом журнале», Курицын не зря вспомнил свою статью в «Русском журнале» о романе Проханова «Господин Гексоген». Типологически поддержка романа Проханова и сочувствие к Вик. Топорову действительно весьма близки: в обоих случаях пафос считается свидетельством таланта, более того — судя по всему, Курицын всерьез полагает, что взвинченный тон может заменить точку зрения (помнится, и Лев Пирогов об этом писал: пафос в литературе важнее всего, и какой он по содержанию, совершенно не важно, а важен только градус исте... то есть, простите, этого самого пафоса).

Энергичность личных нападок, она же в данном случае клей БФ-5 (очень цепляет, очень колбасит, между прочим!), воспринимается как свежий воздух потому, что вроде бы свидетельствует об уверенности говорящего в собственной правоте и о его заинтересованности в предмете. Мы окружены — в культурном сообществе — людьми, которые совершенно не уверены в своей правоте и воспринимают себя как кризисных менеджеров, ненадолго пришедших на новое место работы, чтобы решить сугубо технические проблемы: вот починим, чтоб работало, и хорошо. Особенно соблазнительна такая позиция при нынешней политической ситуации, в которой призывы к культурному строительству исходят в основном от государственных элит и дополняются прямыми или завуалированными требованиями лояльности существующей власти. Более того, тотальная неуверенность нынешних российских интеллектуалов в своей правоте, кажется, вызывает у многих из них симпатию к публичным «наездам» в литературной критике, восприятие ее как художественного приема. Да и из самой простой бытовой психологии известно, что агрессия и истерика часто свидетельствует о глубокой растерянности нападающего.

И все-таки никуда не денешься от того факта, что литературная критика в XIX веке и в начале ХХ была полна яростной полемики — от Грибоедова до М. Кузмина. Куда же все девалось? Поневоле вспоминаются слова Мандельштама, написанные в начале 1930-х — правда, о филологии: «Была вся кровь, вся непримиримость, а стала псякрев, стала всетерпимость...» (еще бы: наступала эпоха, в которой против лома нет приема; впрочем, это писалось до вопиющих документов нетерпимости, когда почти вся филологическая общественность СССР требовала на митингах расстрелять кого-нибудь, как собаку). Вот Курицыну и хочется «всей крови». Но полезно напомнить, что традиционная полемика в критике — это полемика о точках зрения, и именно различие оформленных точек зрения и сообщало полемике энергию, что в «Сыне Отечества», что в «Весах». Точках зрения — не на личности авторов, а на литературу и на ее место в обществе, на позицию писателя — этическую и эстетическую.

Спорами о том, какая полемика возможна в критике, а какая нет, что является «личностями», а что — осознанным и допускающим публичный анализ поведением литератора, наполнена значительная часть переписки русских писателей и критиков XIX — начала ХХ века, об этом даже эпиграммы сочиняли (Пушкин, например: «Журналами обиженный жестоко...»). В наше время — что в оффлайне, что в ЖЖ — такой полемики мы вообще не видели. Спор всякий раз ведется не о принципах, а по конкретному факту непристойного поступка: «N. обозвал Сидорова козлом! Позор N.! За козла ответишь!» — и двести двадцать три подписи, в том числе авторов этой статьи. А назвал Бавильский статью о Владимире Маканине и Татьяне Толстой «Писатели-вредители», и никто, кажется, даже не ойкнул. Ну, конечно, «Кто же из нас любит Татьяну Толстую?» А вспомнить о том, что есть слова, которые плохо пахнут и с которыми лучше просто так не играть, как-то недосуг. Не до них, Василий Иваныч. В смысле, не до принципов, не до методологий, не до отрефлектированных вкусов.

Все это, собственно, говорит о том, что публичная сфера (или, по-старому, общественная жизнь) в России пребывает в глубочайшем кризисе. Литературная критика — не единственный, но очень важный показатель оформленности этой сферы: гражданское общество может существовать без критики, но если таковая критика в гражданском обществе есть, она является его важной составляющей, моделью, образцом, по которому могут быть организованы и другие публичные дебаты. Литература имеет право не выражать никаких общественно значимых идей или, наоборот, быть социально ангажированной, но осмысленное суждение о ней всегда опирается на определенные представления критика об обществе и о его будущем.

Оформленность точек зрения напрямую связана с таким феноменом, как личная репутация: и то, и другое предполагает последовательно взятую на себя ответственность за индивидуальное отношение к миру. В сообществе временных кризисных менеджеров такое самоощущение немыслимо: всем кажется, что мы тут чиним не то, что сами сделали (да нет же, сами!). Вот и в российском критическом, да и в целом гуманитарном, интеллектуальном, культурном сообществе с репутацией дело обстоит как-то плохо: человека, опозорившего себя погромной статьей, сначала многие готовы простить («несмотря на чудовищный язык, там есть интересные мысли», или как-нибудь в этом роде), а потом все всё просто забывают — и публикуются рядом с этим человеком как ни в чем не бывало. Конечно, надо уметь прощать, но забвение должно наступать после публичного прощения (а еще бывает такое слово «извинения», но это вообще из другой жизни), а не вместо него, иначе не будет совершено необходимое в таком случае нравственное усилие.

Существует ли в таком случае сообщество, к которому имело бы смысл обращаться в нашем тексте — те, о которых можно было бы сказать «мы»? Пожалуй, все-таки да, если предполагать, что это сообщество открытое, не заданное раз и навсегда. Пока что — возможно, и надолго — авторы этой статьи ощущают себя и своих единомышленников меньшинством. Кое-кому из нас памятно и словцо «отщепенец». Но ведь и состояние временного кризисного менеджера может оказаться именно что «состоянием», а не пожизненным амплуа, и кому-то скоро (или не очень скоро) захочется иначе определить сферу своей ответственности.

То публичное пространство, о котором мы мечтаем (в модальности «I have a dream»), ничем не должно напоминать толстожурнальную цивилизацию 1960—1980-х. В 1960—1970-е годы пресс идеологии немного ослабел, появилось смутное чувство, что советское может куда-то переродиться, и начались диспуты об абстракциях (этап необходимый, но в СССР искусственно затянувшийся): «Надо жить, как на Западе». — «Нет, надо вернуться в 1913 год, но выгнать всех жидов, тогда новой революции не будет». — «Нет, вернуться бы с вами со всеми в 1948-й, вы бы у меня все поплясали!» Как только оказалось возможным перейти от мечтаний — кровожадных или миролюбивых — к формированию реальных программ, все это казавшееся общим пространство (его не раз сравнивали с коммунальной квартирой) распалось. На его месте сформировалась новая конфигурация, которую можно назвать уже не институциональной, а медийной коммуналкой. Ее организующей силой стало в значительной степени не взаимное выяснение позиций, а смутное, тяжелое и совершенно немотивированное чувство, которое лучше всего вербализуется лаконичным оборотом «Все равно нам деваться друг от друга некуда».

Прояснение позиций в такой ситуации превращается в аттракцион. Главным оказывается безапелляционность тона, которая ценится куда больше, чем содержание сказанного. Но дискуссий о литературе и об обществе при таком отношении к делу не дождется никто — ни Курицын, ни Бавильский, ни кто бы то ни было еще, пока не будет начата тяжелая и неблагодарная работа формирования последовательных концепций. А вот когда будут концепции, не ограниченные вопросом о том, кто козел, тогда и дискуссии в критике начнутся. Живые и увлекательные.

А кто будет жить «в эту пору прекрасную» — мы сами, наши внуки или праправнуки, — зависит только от нас.

Еще по теме:
Дмитрий Кузьмин. Про загляденье

Ссылки

• Дмитрий Кузьмин. Про загляденье