Данила Давыдов. Марш людоедов

Над первой представительной поэтической книгой известного критика размышляет ДЕНИС ЛАРИОНОВ

Имена:  Данила Давыдов

Новая книга стихов Данилы Давыдова давно находилась в орбите ожиданий читательского сообщества: тексты, вошедшие в сборник, автор читал на литературных вечерах, они публиковались в периодических изданиях (например, в журнале «Воздух»). Кроме того, ожидание это подкреплялось постоянным присутствием Давыдова на горизонте читательского внимания: как критик он действительно откликается на большую часть вышедших по-русски поэтических книг. При этом велик соблазн обозначить, каким же образом взаимодействуют эти две ипостаси — критическая и собственно поэтическая, — ведь Давыдов не делает специальной оговорки о том, что для него они существуют в разных регистрах.

Думается, начиная обсуждать особенности поэтики и смысловые узлы близких себе авторов в критических статьях и обзорах, он продолжает их рассмотрение в собственных поэтических текстах, почти всегда травестируя первоначальный образец и нередко предлагая парадоксальный вывод или используя приём «заговаривания» обозначенной проблемы: «эти странные куплеты / посвящаю нахуй тем / кто триплеты и дуплеты / кто вне всяческих систем». Несмотря на доступность (здесь даже неточная рифма не может обескуражить… если только эта невосприимчивость не связана с читательским опытом автора этих строк), поэтика Давыдова невероятно экспансивна, и экспансивна открыто: это ее свойство не скрывается, но, наоборот, является одним из тех, что лежат в основе авторского метода.

Представляя стихи Давыдова в небольшой антологии «Плотность ожиданий» (2001), Дмитрий Кузьмин писал: «Давыдов охотно цитирует, причем практически что угодно, как правило, вступая при этом в немедленную полемику с цитируемым текстом…» Примеры подобных стихотворений можно найти и в «Марше людоедов» — с той лишь разницей, что объект полемики обрел «лица общее выраженье», теперь уже невозможно определить, кому до этого могли принадлежать эти голоса: всё разрывается теряется и гибнет / нет ничего и жизнь не удалась / стоишь однако ровно и спокойно / а вот и нет ругаешься и плачешь / или вот так спокойно все темно / прохладно может быть а может просто холодно». Прием оговорки, характерный для Всеволода Некрасова, призван обозначить амбивалентность, в рамках которой существует субъект, управляющийся с различными речевыми регистрами. В таком же ключе, видимо, следует понимать и последнюю строку этого стихотворения «ты никому не сделал ничего» — как риторическую фигуру и как реплику из внутреннего монолога частного лица, сокрушающегося о своем положении.

Читать текст полностью Амбивалентность — одно из главных свойств поэтического субъекта, возникающего в стихах Давыдова. При этом речь идет не о стремлении к гармонии и, тем более, не о всеприятии — демократизм здесь обманчив. Враждебные концепты у автора нередко парадоксальным образом сосуществуют в рамках одной строки или строфы («ненавижу и любуюсь», «жизнь жестока — аргумент жестоких / жизнь прекрасна — аргумент дураков», «зависимость — нет, вольница») и призваны обозначить раздвоенность субъекта. Об этом пишет и автор предисловия к книге Марианна Гейде: «…он одновременно принадлежит двум мирам — тому, прежнему, вполне воображаемому и отчасти лицемерному, в котором этический мотив еще играл какую-то роль, но который все-таки скорее мертв, чем жив, — и другому, тотально демонтированному, радиоактивному, в котором уже отпадает необходимость в каком-либо лицемерии и который надлежит прожить как данность».

О бросающейся в глаза бинарности картины мира, возникающей в текстах Давыдова, пишет и Владислав Поляковский: «Такой автор не делает сознательного выбора между следованием традиции и отталкиванием от нее, он существует как бы и там и там, являясь в разных своих ипостасях, но на самом деле обобщая обе. Такой автор будет сплавлять традицию и авангард, радикальность художественного жеста и классическую строгость художественного высказывания».

Но гораздо красноречивее говорят об этом, естественно, сами тексты: «в резонерском поединке/ мы осталися одни / две ненужные скотинки / неуютны наши дни <…> только мы давай в гляделки / только мы давай дуэль/ что такое елки-палки / не пора бы уж в постель». Вновь мерцающая природа последней строки отправляет условного читателя в неисчерпаемый океан интерпретаций: разумеется, в этом тексте речь не о компромиссе как двигателе культурных процессов. Тем примечательнее, что в текстах Давыдова присутствует ряд контрпримеров, доказывающих возможность существования фундаментальных смыслов: одним из них является Москва. Отказываясь от эротических коннотаций города, свойственных Андрею Платонову и Владимиру Сорокину, Давыдов скорее близок к мистическому восприятию топоса, характерному для Юрия Мамлеева и других авторов его круга (см. роман Мамлеева «Московский гамбит»). При этом, разумеется, все здесь поставлено с ног на голову. Но город стоит, и другому не бывать:

        над москвой летят самолеты
        посмотри что внизу чувак
        расцветает дивное что-то
        но понятно что-то не так

        саблезубые бродят крабы
        над кремлем распростерся слон
        и повсюду снуют баобабы
        крылышкуя золотописьмом

        это вам никакой не толкин
        а глуховский как бишь его
        мы хотели попасть на ёлку
        оказались навек в метро

При этом умозрительной надежды на географию в более широком контексте (например, в рамках политической карты мира) не остается: двухчастный текст «НЖН», посвященный нижегородским поэтам Евгении Риц и Дмитрию Зернову, полон катастрофических мотивов и заканчивается сакраментальным «ну, не было б войны». А стихотворение, посвященное Австралии, повествует о «несуществующих территориях», находящихся за горизонтом видения субъекта. Вообще, «горизонт» — один из главных образов, возникающих в книге, — призван обозначить тотальную непознаваемость мира и растерянность субъекта перед ним: «за двести метров уже ничего не видно / а там происходят меж тем удивительные дела». И, конечно же, «за линией горизонта находятся забытые имена / заброшенные привычки невыполненные дела».

Здесь самое время оговориться о гипоэстетизме текстов Давыдова: как преданный последователь конкретистской (Игорь Холин, ранний Генрих Сапгир) и концептуалистской (прежде всего речь идет, разумеется, о Дмитрии Александровиче Пригове) традиций, он намеренно снижает те или иные значения, при этом прагматика данного действия нередко остается для читателя закрытой. Быть может, все дело в повышенном внимании Давыдова к текстам «классиков» российской панк-музыки, в первую очередь Егора Летова, Кузи Уо (Константина Рябинова), Вячеслава Шатова и др.: сам Давыдов, отвечая на опрос журнала «Воздух» о рок-поэзии, пишет, что «в собственной работе на данный момент я опираюсь скорее на опосредованные формы: от той же “новой устности” до специфических практик собственно рока (скорее даже панка), таких как чтение (не пение!) стихотворений на многих летовских альбомах». Можно предположить, что панк-эстетика интересна Давыдову своим резонерством, которое «разбавляет» насыщенность и трагизм этих текстов: к примеру / мне надо бы было чего-то стыдиться / и мир под моими руками того / но вот уж вокруг / но вот уж никак / но вот уж нигде / совершает, короче, движения, птица / и ты не мудак / и ты не мудак».

При этом парадоксальным образом поэзия Данилы Давыдова не лишена дидактизма — не без иронии, конечно. Но к собственно «иронической поэзии» эти тексты не имеют никакого отношения: более того, задача, поставленная здесь, во многом противоположна той, что ставили перед собой поэты-иронисты, — часто они выступали от лица здравого смысла, с помощью которого следовало проблематизировать отдельные недостатки в мироздании (исключение здесь поэзия Нины Искренко), тогда как Давыдов прибегает к более сложной, мерцающей оптике, соединяющей элементы как интеллектуальной поэзии, так и романтических опытов:

        и ночи нет кругом туман
        какая-то пустая мгла
        меня зовут наверное иван
        в ответ ему: ага, ага

        вот улица вот светофор
        а где родная дверь
        а там вот
        с этих самых пор
        здесь поселился зверь

И далее, через несколько строф:

        и мельница уже вблизи
        и монастырский мост
        а вот естественно погост —
        и это подвезли

        ты путешествуешь не здесь
        немедленно скажи
        вернись-ка в нынешний мороз
        перила оближи

{-tsr-}В недавней критической статье, посвященной петербургскому поэту Игорю Булатовскому, Давыдов пишет: «…Булатовский констатирует отнюдь не разрушение доступного пониманию субъекта мира, но собственно состояние мира, в значительной мере заполненного незначащими осколками смыслов, попросту шумом, но в глобальном смысле целостного и значительного: само устройство новых стихотворений Булатовского является метафорическим описанием подобной картины». Думается, эти слова в значительной мере описывают метод самого Давыдова — разумеется, с поправкой на региональный контекст и концептуалистскую генеалогию.

Данила Давыдов. Марш людоедов. — М.: НЛО, 2011​