Зигфрид Ленц. Минута молчания

Хорошо, что именно сейчас по-русски появился этот написанный три года назад роман, в котором нет ни политики, ни истории, – одна только любовь, превращенная в память

Имена:  Зигфрид Ленц

Благодаря то ли раз и навсегда приставшему в советские годы ярлыку «одного из лидеров антифашистской литературы ФРГ» (из аннотации к одному из изданий Ленца советских времен), то ли вполне «благонадежному» реалистическому нарративу издательская судьба Зигфрида Ленца в СССР сложилась как нельзя лучше. Автора «Уроков немецкого» и романа «Хлеба и зрелищ» хорошо переводили еще в 70—80-е годы прошлого века. Вообще, разговор о принципах отбора авторов «иностранной литературы» в СССР длинный (и может увести участников довольно далеко от литературы), но сам тот факт, что книги Ленца можно найти среди старомодно оформленных томов, приобретенных примерно во времена всенародной популярности фильма «Москва слезам не верит», может ввести в некоторое заблуждение.

Между тем с Ленцем не все так просто. Был ли он антифашистом? В детстве он, как и Гюнтер Грасс, попал в Гитлерюгенд. После войны был английский плен. Освободившись, Ленц учился, путешествовал по Африке, в составе Социал-демократической партии Германии поддерживал так называемую «новую восточную политику» Вилли Брандта. Он вообще, как и доживший до Мафусаиловых лет Эрнст Юнгер, происходит, кажется, из какого-то особого племени: до сих пор пишет, является приглашенным профессором в Университете Генриха Гейне, а недавно вообще повторно женился. Однако книги его — это, конечно, не борьба и не протест per se, что бы там ни говорили советские пропагандисты, — скорее в них производится попытка осмысления абстрактного насилия, творимого над человеком, и механизмов трансформации личности под этим бременем: своеобразный краш-тест для индивида. Ленц внимательно склоняется над обломками человека, бережно поднимает их и рассматривает каждую деталь... Испытания поджидали и его самого: как и в случае с Грассом (они оба, кстати, входили в известное литературное объединение «Группа 47»), информация о службе писателя в Гитлерюгенде была обнародована уже в наше время, в 2007 году.

Тема работы с памятью, скрытого прошлого, да и фашизма в целом более чем актуальна и сегодня. Но, возможно, кроме осуждений и публичных признаний (принимающих подчас гипертрофированные формы: вспомним, как после случая с неудачной шуткой о Гитлере Ларс фон Триер недавно принес извинения уже даже за то, что «Догвилль» был одним из любимых фильмов Андерса Брейвика), важно еще и помнить, что искусство не всегда в ответе за человеческие ошибки. Поэтому, кажется, даже хорошо, что именно сейчас по-русски появился написанный Ленцем три года назад роман, в котором нет политики, не чувствуется и груз истории — одно только бремя любви, превратившейся в воспоминание.

«Минута молчания» представляет собою почти классическую историю Liebestod, «смерти от любви». Где-то, кажется, в середине прошлого века (о войне, как и было сказано, ни слова) в суровой и одновременно мирной Пастушьей бухте школьник Кристиан, подрабатывающий «ловлей камней», и его молодая учительница английского Стелла едва успели понять: их чувство подлинно и хрупко, и тем труднее уберечь его от социального давления. Походы на катере, прогулки по далеким пляжам, объяснения в любви фразами из американских фильмов, объятия под сосной (из-за песчаной крепости, как неприятель из окопа, следят соученики Кристиана) — таков обыденный и все равно волшебный антураж, в котором происходит история новых Дафниса и Хлои.

Стелла гибнет в результате глупого несчастного случая. Не помогло даже то, что в воде она чувствовала себя как дома, будучи отчасти ундиной: так Ленц маркирует растворенность героини в природе — иногда безразлично жестокой и, возможно, в каком-то высшем (уже не человеческом) смысле справедливой. Происходят похороны в море — Кристиан может следить за ними только со своей лодки, со стороны. То, что мы рассказали, не спойлер: Кристиан сам с первых страниц обращается к Стелле как к мертвой.

И обращение это уже говорит о многом: «Я не был в восторге от твоей комнаты, Стелла, она показалась мне знакомой, во всяком случае, у меня не возникло ощущения, что я оказался на чужой территории. Оставшись с ней наедине, я обнял и поцеловал ее, или, вернее, попытался ее поцеловать, но она отклонилась и оказала сопротивление». Третье лицо здесь означает дистанцию — не порожденную смертью, в которую Кристиан так и не поверил, а дистанцию социальную, возрастную, невозможность быть вместе. Отчасти роман, собственно, и посвящен взрослению: придется впервые узнать, что, «когда кто-то рядом, о нем все равно можно думать», что «иногда ты просто кажешься себе бессильным». Придется поверить в смерть Стеллы, придется ощутить «вековое равнодушие над водяной пустыней».

В одяная пустыня и пустынные песчаные пляжи вообще во многом задают ритм этой прозы. «Парусник перевернулся спокойно и деловито» — так, например, Ленц описывает момент катастрофы. Мужественная манера повествования, скупая, как немногословные ремарки моряков, напоминающая флешбэки героя «Земляничной поляны» Бергмана, в которых черно-белые воспоминания юности внешне спокойны, однако внутри их — сжатая, звенящая в тишине пружина.

Кристиан все же произнесет надгробную речь в память о Стелле. Он отказался сделать это в актовом зале в школе, но такой речью оказывается роман. Или нет, не речью, но затянувшейся минутой напряженного молчания, перерастающего любые слова.

Зигфрид Ленц. Минута молчания. — М.: Флюид, 2011
Перевод с немецкого Галины Косарик​