Филип Рот. Немезида

Роман представляет собой полное достоинства и человечности вопрошание семидесятисемилетнего писателя о смерти

Имена:  Филип Рот

«Немезида» Филипа Рота приходит к русскому читателю практически без опоздания: это роман 2010 года, четвертый в условной, но уже несомненной последовательности, образуемой, помимо него, «Возмущением» (Indignation), «Унижением» (Humbling) и «Обычным человеком» (Everyman). Условна эта последовательность потому, что в книгах нет сквозного героя вроде Цукермана, действие только двух из четырех романов происходит в Ньюарке, где писатель родился, и, собственно, общей темы у них тоже нет. Есть рамка, и эта рамка — поражение.

Однако разговор о тридцать втором по счету романе любого писателя — не только Филипа Рота — грозит перерасти в объемную статью о его творчестве в целом, чего я, не являясь по Роту экспертом, хотел бы, признаться, избежать. Действие романа разворачивается в Уикуэйике, еврейском квартале Ньюарка, летом 1944 года. Главный герой — Юджин (Бакки) Кантор работает тренером-инструктором на детской спортивной площадке (такие организуют на время каникул, чтобы дети занимались спортом не сами по себе, а под присмотром). Мать Бакки умерла родами, отец испарился — растили ребенка дед с бабушкой. Из-за слабого с детства зрения Бакки не берут в армию, в то время как два его ближайших друга в момент описываемых событий воюют в Европе.

В Уикуэйике же летом сорок четвертого года — за одиннадцать лет до изобретения и за тринадцать до начала широкого применения вакцины — разражается эпидемия полиомиелита, которая вызывает у жителей квартала сначала тревогу, потом ужас, а вслед за тем и массовую истерию. Бакки оказывается в эпицентре событий, поскольку все время проводит с детьми, которые — наверное, в 2012 году об этом уже нужно напоминать — подвержены полио сильнее взрослых. Его невеста Марсия находится в это время в Поконо, о котором принято думать, что это место гораздо более здоровое, чем Ньюарк: работает вожатой в скаутском лагере. По мере того как полиомиелит убивает одних мальчиков с площадки Бакки, калечит других и жертв становится все больше, а атмосфера в квартале все больше напоминает панику, — Бакки и сам постепенно заражается страхом, все чаще прорывающимся на поверхность сознания с каждой новой жертвой. А воспитанное в нем чувство долга (для деда «скорее долг был религией, чем наоборот») вступает в борьбу со страхом, идущую, как и у всех живых людей, с переменным успехом.

Кантор, однако, оказывается совершенно беззащитным — но не перед страхом, а перед другими свойствами силы, которую символизирует полио. Перед ее беспощадностью, невидимостью, непредсказуемостью, безразличием и неумолимостью. Эта сила — воздаяние, осуществляемое собственно Немезидой, чье имя и происходит от греческого слова, означающего «отдать должное». Эта не самая важная богиня античного пантеона — которая занята была изначально даже не местью, а «восстановлением равновесия» — в известном смысле настолько же лишена субъектности, насколько и вирус полиомиелита. Родители умерших детей, а вместе с ними и герой Рота первым делом бросаются искать причину — и не находят ее. Причем не находят даже и в самом прямом смысле, то есть не обнаруживают прямой причины заражения. Роман начинается с того, что подростки из Итальянского квартала, где к тому времени уже было несколько случаев полио, приезжают на площадку Кантора и плюют на асфальт: «Сперва мы вас угостим нашим полио. У нас-то он есть, а у вас нет, вот мы и поделимся маленько». Жители Уикуэйика пытаются возложить вину за происходящее сначала на этих подростков, затем на хозяина забегаловки, в котором один из детей съел хот-дог незадолго до появления первых симптомов, — но дальше попыток дело не идет. На самом деле все знают, что никакой причины нет и задаваться вопросом почему — бесполезно.

Читать текст полностью Столкновение с неконтролируемой, невидимой и смертельной силой, в буквальном смысле со слепым роком, оказывается для Бакки непереносимым. И вот почему. «Дед старался воспитывать внука мужественным, — говорит рассказчик, — он постоянно был настороже, готовый, если что, искоренить любую слабость, какая могла, наряду со слабым зрением, достаться мальчику в наследство от отца, и внушал ему, что каждое усилие, каждое устремление мужчины сопряжено с ответственностью». Манифестацией этих ценностей мужественности для героя оказывается контроль над собой (еще в детстве герой самостоятельно убивает в подвале крысу, после чего дед и дает ему прозвище Бакки — «Бычок»; запомним эту крысу, она здесь важна), владение собственным телом и вообще физическое совершенство, омрачаемое только упомянутым выше слабым зрением. Однако слабое зрение у него с детства, это не однажды произошедшее нарушение, а всегда существовавший изъян.

Герой, кроме того, не религиозен — ни в непосредственно еврейском, ни в каком-нибудь более общем смысле. Его единственная религия — вера в себя, а единственный обряд этой религии — физические упражнения. Столкнувшись с эпидемией, со смертью детей, Бакки сначала подвергает ревизии свои отношения с богом, которые до того строились примерно по принципу «раскланиваемся, но не разговариваем». Вот что он думает про себя на похоронах первого умершего от полиомиелита мальчика с площадки — Алана: «Когда умер его дед, он не дерзнул, конечно, упрекнуть Бога за кончину старого человека, прожившего свой срок. Но как быть с Аланом, погибшим от полио в двенадцать лет? Как быть с самим существованием этой болезни? Как можно извинять — и тем более славить — высшее существо перед лицом такой зверской жестокости? Куда менее возмутительным было бы в глазах мистера Кантора поведение собравшихся, объяви они себя солнцепоклонниками, чадами вечно неизменного солнечного божества, пустись они, по пламенному обычаю древних языческих народов нашего Западного полушария, в ритуальный солнечный пляс вокруг могилы».

Кантор, впрочем, не рвет на себе волосы, но цепляется — и небезуспешно — за свою рациональность, пытаясь сохранить контроль хотя бы там, где может. Так, когда на площадке начинается паника, связанная с приходом местного дурачка, на которого дети мгновенно проецируют свой страх заразиться, он довольно быстро восстанавливает порядок. Однако даже больше, чем неразборчивость и неумолимость рока/смерти, его пугает вопрос о собственной ответственности: правильно ли он делает, что не закрывает площадку. С этим вопросом Кантор обращается к отцу своей невесты доктору Стейнбергу. Тот успокаивает его и говорит, что «мальчики не из-за софтбола заболевают полио. Они заболевают из-за вируса. Мы не так уж много знаем о полиомиелите, но это мы знаем твердо». Вопрос ответственности и ее меры встает перед героем и в другой связи — Марсия¹ (собственно невеста) уговаривает его бросить работу и приехать к ней, в горы, где его навыки тренера более чем пригодятся.

Дальше писать о «Немезиде» без предъявления спойлера, увы, невозможно, так что приходится прервать дозволенные речи по части пересказа сюжета. Впрочем, из вышеизложенного ясно, что никакого особенно счастливого конца у этой истории быть не может.

Не может прежде всего потому, что Рот пишет книгу о поражении, которое только на первый взгляд оказывается поражением от Немезиды — абстрактной, не персонифицированной силы. В конце концов, как и обещал доктор Стейнберг, эпидемия стихает. Однако финальное поражение Бакки терпит не от вируса полио, а от собственной неспособности внутренне принять существование в мире именно такого зла — находящегося вне моральной или вообще ценностной системы. Кантор, воспитанный на категориях индивидуальной ответственности и личного долга — скорее протестантских, чем собственно еврейских, — не может смириться с тем, что винить в произошедшем некого. Ему приходится найти человека, которого он назначит ответственным за действия Немезиды, — и со временем именно это окончательно разрушит его жизнь.

1944 год здесь не просто так. Конечно же, очевидна отмечаемая почти во всех текстах о «Немезиде» (включая подробное умное эссе Дж. М. Кутзее) перекличка с «Чумой» Камю. Речь не только об историческом времени — можно обратить внимание хотя бы на рациональность доктора Риса, перекликающуюся с рациональностью Кантора (и отца Марсии). Однако чума у Камю — в значительной степени метафора зла социального, имеющего хотя бы в принципе познаваемую природу. Он рассказывает притчу, создает текст некоторым образом идеологический, предназначенный если не для однозначного, то по крайней мере для не слишком широкого толкования. «Немезида» же представляет собой книгу в этом смысле гораздо более открытую² — несмотря на то, что в конце романа окончательно проявляется нарративная инстанция, подводящая итог и дающая оценку рассказанной истории. Однако несовпадение этой инстанции с автором (на протяжении романа рассказчик и автор, напротив, постепенно разделяются) как раз и маркирует тот факт, что Рот больше задается вопросами, чем дает на них ответы.

Это отсутствие ясности в смысловом плане компенсируется в языковом плане своей противоположностью. Писатель отказывается от фирменных длинных периодов в пользу очень простого, скупого языка, заставляющего — в сочетании со временем и местом действия — вспомнить самые ранние рассказы Сэлинджера; и язык этот, насколько можно судить по фрагментам оригинального текста, вполне адекватно передан переводчиком Леонидом Мотылевым. Таким образом, «Немезида» на протяжении почти всего текста (кроме главы «Пострадавшие») оказывается, кроме всего прочего, романом, написанным не только о середине сороковых, но как бы и из середины сороковых.

{-tsr-}Главное здесь в том, что эта книга представляет собой полное достоинства и человечности вопрошание семидесятисемилетнего писателя о смерти, эпидемия которой (а не полио) и пришла в сонный летний Уикуэйик 1944 года. Эпидемия той же самой смерти, что за пять лет до описанных в романе событий обрушилась на Европу. Доктор Риэ все правильно понял насчет завитушек мебели и стопок белья, насчет спальни, чемодана, носовых платков и насчет крыс — но не до конца. Крыса возвращается, даже если, собрав все мужество, убить ее в раннем детстве, — это верно. Однако Рот видит яснее: «крыса», «чума», «полио», «Немезида», «война» — не более чем набор имен для той, к кому он обращается напрямую.


___________________
¹ Едва ли случайно она носит женский вариант имени «Марсий». Как известно, это имя пастуха (а «Бакки», как мы помним, «Бычок»), выигравшего у Аполлона состязание в игре на флейте и за это поплатившегося. Далее можно продолжить ряд сюжетов, которые влечет за собой упоминание флейты.

² Хотя, разумеется, остается соблазн рассматривать историю с эпидемией полио в Уикуэйике как метафору несостоявшегося пребывания Бакки на фронте.

Филип Рот. Немезида. — М.: Corpus, 2011
Перевод с английского Леонида Мотылёва​