История мальчика из богатой итальянской еврейской семьи, чуть не убитого отцом в детстве и ставшего кибуцником и британским офицером
Имена:
Дан Витторио Сегре
© Евгений Тонконогий
На обращенном к морю входе в изумительный общественный сад лигурийского курорта Нерви висит табличка:
GIARDINO PUBBLICO. ANNO V. И если два первых слова понятны на всех европейских языках без перевода, то два вторых не очень понятны даже с переводом. Пятый год чего? Ответ, известный всем итальянцам, может обескуражить приезжего: пятый год фашистской эры, то есть 1927 год.
Подобная табличка была бы сейчас немыслима ни в Германии, ни в России, но в Италии она в порядке вещей. Не только потому, что итальянцы привыкли с уважением относиться к своему историческому наследию, но и потому, что итальянский фашизм, по крайней мере с 1922-го по 1938 год, так же сильно отличался от немецкого, как до сих пор отличаются на слух эти два языка.
В полной мере это помогают прочувствовать единственные в своем роде мемуары политолога и дипломата Дана Витторио Сегре. Судьба его, как водится, типична и уникальна одновременно.
Типична из-за его принадлежности к определенному социальному слою: чрезвычайно благополучных, а проще сказать, чертовски богатых («Тем, кто не жил тогда, не понять этого чувства — что тебе не просто принадлежат земли и заводы, но и от тебя полностью зависят люди, которые на них трудятся», — замечает он) и при этом полностью ассимилировавшихся пьемонтских евреев, которые совершенно искренне чувствовали себя бóльшими итальянцами, чем сами итальянцы. И, что самое интересное, имели для этого совершенно объективные основания.
Чтобы объяснить этот исторический парадокс, автор предпринимает экскурс в середину XIX века, в эпоху Рисорджименто, когда Италия объединялась с севера на юг, под началом савойской, то есть как раз пьемонтской, королевской династии. Местные элиты — мелкие владетельные дома и их приближенные, князья церкви, признавая на идейном уровне необходимость этого объединения, на практике не очень-то охотно принимали верховенство «туринских», грубо вторгшихся в столетиями налаженные связи. Не связанные ни с феодальными, ни с католическими институтами евреи стояли вне этой «круговой поруки» — и поэтому оказались вернейшими проводниками идей Рисорджименто. И не только идей: как замечает автор, процент евреев в армии Гарибальди в тридцать раз превышал долю еврейского населения в стране. И именно в Италии появились два первых в Новое время европейских военных министра и премьер-министр еврейского происхождения.
Неудивительно, что даже после финансового кризиса 1929 года, когда семья Дана Витторио разорилась до такой степени, что его отцу впервые в жизни пришлось идти на работу (правда, к собственному более осмотрительному брату), а окружавший семилетнего мальчика с рождения «ватный кокон» лопнул, он не почувствовал никакого отчуждения, свойственного евреям других стран. Более того, фашистская идеология была для мальчика совершенно органична, потому что он просто не знал никакой другой. «Когда мы прибыли в Нью-Йорк, — вспоминает он свой трансатлантический вояж в составе «юных моряков», то есть детей фашистской (!) элиты Италии в 1935 году, — для меня было сюрпризом обнаружить, что есть люди, не разделяющие фашистские идеалы». И вообще, глава, описывающая его детские годы, называется «Мое еврейско-фашистское детство» — к этому эпитету, звучащему кощунственным оксюмороном на любом языке, кроме итальянского, добавить нечего.
Читать текст полностью
Но идиллия лопнула в 1938 году, когда в Италии, под явным нажимом Гитлера, были приняты «расовые законы», лишавшие евреев фактически всех прав. Правда, совсем как в России, строгость законов вполне компенсировалась необязательностью — опять-таки, до поры до времени, пока не возникла республика Салó, — их исполнения. Поэтому, когда в 1939 году юный Дан Витторио изъявил желание изучать сельскохозяйственные науки в палестинском кибуце, его отец, состоявший, кстати сказать, довольно долгое время в фашистской партии и вышедший из нее добровольно «из-за идейных разногласий», отправился прямиком к начальнику полиции Турина и попросил помочь перевести в Палестину тысячу фунтов (без этого британская администрация не давала там вид на жительство). И важный чиновник помог ему, хотя переводить деньги за границу было строжайше запрещено! «Сам факт, что иммигрировать в Палестину мне помог фашистский функционер, и сегодня не только кажется мне гротескным, но и служит свидетельством той нереальной ситуации, в которой еврей в Италии еще мог жить».
Первый палестинский период жизни Дана Витторио тоже оказался чрезвычайно поучительным. Юный барчук, прибывший в Палестину на пароходе, принадлежавшем его родному дяде, не знающий ни слова на иврите, кроме механически повторяемых в доме молитв (так, бабушка Дана Витторио семьдесят лет кряду возносила благодарность Господу за то, что он... не создал ее женщиной), и понятия не имеющий, кто такой Теодор Герцль, — оказался совершенно не готов не только к тяжелому труду и библейскому уровню комфорта в кибуце, но, что существеннее, к явно социалистическим умонастроениям, там царящим. Поэтому с началом войны он записался в палестинский полк британской армии, там попал в пропагандистский отдел, ведущий радиовещание на Италию, а потом — в спецотдел; в задачу последнего входило установление контактов с теми итальянскими подразделениями, которые готовы были сдаться союзникам.
Так что в Италии, в Бари, он оказался в составе многонациональных сил Британской империи и остро чувствовал странность положения еврейского полка среди полков индусов, арабов, сенегальцев де Голля: европейский по цвету кожи и уровню образования, по статусу этот полк был такой же туземный. Но главное — он ощутил чудовищное унижение своей родной Италии, оказавшейся в 1945 году фактически оккупированной. И здесь простая итальянская женщина, у которой на глазах перепилили заживо фашиста, убившего ее мужа, и ребенка которой Дан Витторио спас, сумев добыть для него редчайший тогда пенициллин, дает ему самый важный рецепт счастья: «Не бойся, мой маленький солдатик, жизнь сильнее зла».
Из этого краткого описания понятно, что Сегре имел все основания называть себя везучим уже четверть века назад, к моменту выхода этой книги на языке оригинала (1985). А сейчас тем более: автор в добром здравии дожил почти до девяноста лет. Это даже если не брать в расчет эпизод, с которого книга начинается: когда мальчику было лет пять-шесть, отец случайно разрядил в него револьвер, и пуля сожгла локон волос, не причинив более никакого вреда. Поразительно не это, а то, что подобные случаи с ним происходили еще дважды, оба в 1945 году, и каждый раз дело ограничивалось запахом жженых волос. Действительно, поверишь тут в свою счастливую звезду.
{-tsr-}Напоследок необходимо сказать, что русское издание добавило виражей на этом пути. Книга переводилась на русский с авторизованного английского перевода 2009 года, а переводчик, израильтянин Даниэль Фрадкин, искренне в нее влюбившийся, — по профессии скрипач, а вовсе не переводчик. Поэтому по улицам итальянских городков у него разгуливают «нобили» и скачут «джентльмены», хорватская Пула превращается в Полу, а Апулия — в Пулью. Самая уморительная «трудность перевода»: «[Я] не хотел играть роль дуэньи для своей сестры, или, как говорят в Италии, “держать свечку” для ее бесчисленных обожателей». Смысл при двойном переводе, очевидно, поменялся ровно на противоположный: едва ли автор хотел сказать, что он в 11—12 лет «держал свечку» над своей сестрой-барышней и кем-то из ее обожателей. Но так даже веселее.
Дан Витторио Сегре. Мемуары везучего еврея. — М.: Текст, 2011
Перевод с английского Даниэля Фрадкина
Очень понравилось двойное усиление "совершенно" в соседних предложениях. Видимо, так оно и есть.
По моим впечатлениям, евреи точно так же чувствуют себя не только в Италии... И точно так же "совершенно" уверены в "объективности" этих чувств.
Смешно - объективные основания для чувств. Можно только догадываться, какие.
Очень нужная, своевременная книга.
>Смешно - объективные основания для чувств
а что не так?
пьяный с ножиком - объективное основание для чувства страха
зарплата - объективное основание для чувства радости.
в чем проблемы? )
Разворачиваю высказывание. автор рецензии два раза употребляет определение "совершенно", причем, в двух соседних предложениях. Причем, усиливает, по сути, одну идею. "Совершенно искренне чувствовали". В этом предложении "чувствовать" усиливается целыми двумя определениями - "совершенно искренне". То же и во втором предложении - не просто основания (этого в другом случае могло быть достаточно), Но "совершенно объективные". Кого же автор так настойчиво убеждает? А, главное, - в чем?
Национальность невозможно изменить. Это факт. Для примера могу привести, например, эстонца, который "совершенно искренне чувствует себя большим мексиканцем". Это напоминает человека, который нарисовал себе погоны генерала, приклеил их себе к рубашке и ходит в таком виде по городу. Что же может быть "совершенно объективным основанием" - бумага, из которой сделаны погоны, или карандаш, которым нарисованы звезды?
Радость, уважаемый Valentin Alen, как и страх - это эмоции, соответственно, они иррациональны. Не обязательно зарплата может вызвать радость, у человека в этот момент может быть горе, плохое настроение и пр. эмоциональные состояния. Не обязательно "пьяный с ножиком" вызовет "чувство страха". Он может быть забавен, нелеп, беспомощен, трогателен, трагичен и пр.
Речь в статье идет, как Вы можете легко убедиться, не о минутных эмоциональных состояниях, а о стабильном ощущении себя (идентичности). К эмоциям это не имеет отношение. Вот у меня и возникло вполне оправданное недоумение, что же является "совершенно объективными основаниями" для чувства национальной идентичности.Кстати, чувства, по Юнгу, относятся к рациональной функции). Владение земельным участком? счет в банке? Образование? Наличие в подчинении наемных работников?
Не очень понимаю, о каких проблемах Вы спрашиваете. Если бы Вы смогли сформулировать вопрос более точно, возможно, я смог бы в меру своих способностей дать Вам ответ.