Шеймуз Дагтекин: «В России механизм подавления слабого сильным очень нагляден»

Французский поэт курдского происхождения, лауреат двух престижных литературных премий рассказывает ЕКАТЕРИНЕ СВАРОВСКОЙ о самоидентификации, цене войны, о французской поэзии и современной России

Имена:  Шеймуз Дагтекин

Сорокасемилетний Шеймуз Дагтекин живет во Франции с 1987 года. Он изучал журналистику в Анкаре, потом год учился в Париже, где и остался, не захотев служить в турецкой армии. Первый сборник стихов Дагтекина вышел в 1997-м, через десять лет после эмиграции. Говорит он на пяти языках —

Читать!

• 4 года с OPENSPACE.RU: Best of the Best
• Юровский об опере «Мастер и Маргарита»
• Заветные желания наших авторов и коллег
• Сергей Жадан. Ворошиловград
• Лена Катина: «Эти песни надо петь пожизненно»

курдском, турецком, французском, английском и арабском. Шеймуз Дагтекин — лауреат поэтических премий: Теофиля Готье Французской aкадемии (2008) и премии Малларме (2007). OPENSPACE.RU публикует интервью с Дагтекином, взятое во время посещения им последнего ММОКФ, и перевод нескольких его стихотворений. Насколько нам известно, это первая публикация Шеймуза Дагтекина в России.


— Вы больше двадцати лет живете во Франции, говорите и пишете по-французски, получаете престижные французские премии. Тем не менее, когда вас представляют, неизменно подчеркивают ваше происхождение — то, что вы курд из Турции. Вас это не бесит?

— Нет, меня не бесит. Просто таким образом все пытаются быть любезными и милыми. Меня не хотят лишать моей инаковости, моей курдскости — и к тому же я все равно не пишу как настоящий француз. Правда, при этом мне часто приходится повторять, что мы (иностранцы) приехали не для того, чтобы пастись на чужих полях, мы не собираемся ничего таскать из их «холодильника культуры», все останется при них. Поэтому я говорю: не волнуйтесь, я занимаюсь другими вещами — я расширяю. Язык надо расширять, а не оккупировать.

Я пробую придумать свой собственный мир, и он существует только потому, что я пишу. Я ни у кого ничего не ворую, ни у кого не тащу слова. Просто беру и пишу. Никто не может сказать, что из-за моего творчества кому-то чего-то не хватает, а если это кому-то что-то может дать, то тем лучше.

— А как к вам относятся французские поэты? Они вас приняли в свой круг?

— Французские поэты не должны меня отвергать как чужого или принимать как своего — они должны просто меня читать. И вообще, поэзия — это всегда иностранный язык. Это всегда язык в языке. Поэтому поэт должен создавать свой собственный иностранный язык. К счастью, для территории поэзии визы не нужно.

— К кому вы обращаетесь в своих книгах? Кто ваш условный собеседник?

— В своих книгах я обращаюсь не к туркам, курдам или французам — я разговариваю с людьми, со своими человеческими собратьями. Я считаю, что, пока люди не научатся говорить друг с другом, ничего не получится.

— Насколько сильно в вас курдское самоощущение?

— Я вам расскажу смешную историю. После того как я прожил во Франции год, я вернулся в деревню, пришел навестить одного из «старцев», и тот попросил рассказать ему о французском языке. Я ответил, что с французским все довольно просто: rue (улица) будет re, deux kilos de riz (два кило риса) будет de kilo de ri, а genou (коленка) будет gene, так что французский доктор всегда сможет ее вылечить. Он тогда пошутил и сказал: сын мой, я всегда говорил, что курдский — отец всех языков. Кстати, много похожего я обнаружил и с русскими словами. Русское «не знаем» по-курдски будет «не занем», «спасибо» — «спас», «сыр» — «шир».

Если говорить серьезно, то я не забочусь о выживании курдской культуры. Какая-то ее частица все равно есть в каждом из нас. Конечно, я надеюсь, что, как и остальные исчезающие языки, курдский язык выживет. Но даже если он исчезнет, то это не катастрофа, это вполне естественный процесс для человечества. Языки рождаются и умирают. На сегодняшний день существуют тысячи мертвых языков. Мы просто сменим лошадей и продолжим путь. Хотя, раз несколько империй не смогли сломить самих курдов, то и курдский язык, пока стоят курдские горы, будет жить. Арабы, между прочим, вообще говорят, что курды происходят от джиннов.

— А турки?

— Ха, турки говорят, что курды зовутся курдами, потому что когда они ходят по снегу, то делают ногами звук «карт-курт, карт-курт, карт-курт». Я вот иногда говорю африканским писателям, что курды — это негры у турок.

— Как на вас повлияла курдская литература?

— Ну, если честно, я вообще-то по-курдски читать не умею. Все культурное влияние — это рассказы моей бабушки. У нас существует традиция устных поэм. Например, «Мам и Зин» — наш аналог «Ромео и Джульетты».

— А что вы можете сказать о современной французской поэзии?

— Во Франции в шестидесятые годы поэзия очень оторвалась от читателя и так и остается до сих пор специфическим ремеслом для избранных. Французская поэзия последних двадцати лет была очень мутной и непонятной. Я лично воспринимаю поэзию как способ соединения людей, как способ, который поможет преодолеть проблемы сообща. Мне не хочется говорить в поэзии о себе, о своих проблемах; мне хочется говорить о том, что соединяет людей. В современной французской поэзии эта связь забыта, поэзия отгородилась от окружающего мира и зациклилась на себе; превратилась в стерильные словесные упражнения. Правда, новое поколение поэтов пытается вылупиться из этой скорлупы и прийти к читателю. Реальность теперь все больше проникает в текст.

— Что вы скажете о своей роли в современной поэзии?

— Выбираясь из тумана и смутности французской поэзии, я ни в коем случае не хочу ее упрощать и делать более плоской. Я хочу быть с читателями на одной волне, мне хочется какой-то связи. Если я, как аутист, буду обращаться лишь к себе, то останусь без ответа. Если же я буду обращаться к людям, то можно будет завязать разговор. Для меня поэзия — это включенность во все, что нас окружает; умение слышать существ вокруг себя.

Как и Антонен Арто, я считаю, что надо разговаривать с животными, с сирыми и убогими, надо внимательно относиться к тем, кто нас окружает. Неопределенность вместо готовых рецептов, мыслящие создания вместо белых, желтых и черных, грядущий рай вместо потерянного. Еще мне нравятся идеи Делёза о том, что мы существа в становлении, что мы не хранители наследия, а изменяющиеся создания, которые сами должны что-то построить.

Любая великая цивилизация синтезирует в себе предыдущие. На уровне отдельно взятого человека мы тоже должны пытаться синтезировать прошлый опыт. Например, для написания «Источника ночи» я перечитал «Дон Кихота», «Божественную комедию», «Илиаду», «Улисса», «Сто лет одиночества» и книги Руми. Совсем не для того, чтобы написать как они, но понимая, что я не могу их игнорировать. Кстати, у суфиев есть такая традиция — перед путешествием брать благословение у старейшин. Я пытаюсь сделать то же самое — и отправляюсь за благословением к Кафке, к Достоевскому. Эти люди — часть меня. Достоевский для меня не далекий писатель XIX века, а живой собеседник, сидящий напротив. Та же история с Гомером.

— Представляя вас в России, русские устроители назвали вас поэтом с ярко выраженной социальной позицией. В чем она заключается?

— Я хотел бы донести до людей простую мысль: мир стоит дешевле войны. Надо просто сесть и посчитать все средства, которые люди тратят на защиту своих закромов. И сразу станет понятно, что дешевле было бы не охранять, вооруженными до зубов, а поделиться и просто купить поесть остальным людям. Пока одни защищают права других и тратят на это миллионы, можно было бы уже весь мир накормить.

Поиски потерянного рая обычно всегда приводят к разрушению чужого. Я думаю, что лучше всем нам вместе построить совместный рай, чем устраивать разрушительные поиски былого величия. В любом случае, если рай существует, то он находится в будущем. С другой стороны, рай на то и рай, чтобы быть утопией, к которой мы должны бесконечно стремиться. Даже если раньше не получилось, надо пробовать, снова и снова.

— Что вы думаете о ситуации в России?

— Меня в жизни очень занимает проблема отношений сильного и слабого. На всех уровнях мы видим одно и то же: мужчина подавляет женщину, отец — сына, сильные народы — бедные народы, белые — черных, и так до бесконечности. В России механизм подавления слабого сильным очень наглядный. Мы видим это и говорим: «Боже мой, какой кошмар!» Но, если приглядеться, мы увидим, что любая власть так себя ведет, будь то в Америке или во Франции. Там тоже слабых давят, просто в путинской России это гораздо виднее. И здесь становится очевидной роль поэта: он должен говорить за слабых, за тех, у кого нет слова. Поэзия не должна становиться языком государства и быть на службе у сильного, поэзия должна защищать слабых. Конечно, слово имеет ограниченную силу, но это уже что-то.


      Из сборника «На дне моей лодки»

      *
      Ну что, довольны
      выкатив мои глаза из их пещер
      пустить их
      вслед скользящей серне
      летящему листу
      ондатре вновь пересекающей пейзаж
      исполненный тех слов что вы хотели бы прочесть
      в ландшафте что хотели бы нести
      подобно озарению улыбки.
      Ну что, довольны — я прилип к скале
      Не властен ни над чем
      всему подвластен?

      Ты тоже скажешь, будешь раз за разом повторять
      о том, что с кровью брата совершил
      Чтобы она смешалась с чем
      Чтоб для какого слова ты пропал
      В неверной глубине глазного дна

      Едва не зашитый рот

      Я дышу твоим носом
      Я ем твоим ртом
      Я опорожняюсь твоей кожей
      Я затыкаю твои уши
      Я рву твои артерии
      Я перекрываю тебе обзор
      Я хожу твоими ногами
      Я обрубаю твои руки
      Я путаю твой голос
      Я взбиваю твою голову и устраиваюсь поудобнее
      Когда у тебя больше нет места для меня

      О ты кто брат мне
      В этой близости годов и голов
      О ты кого я обезличиваю
      По мере того как лишаюсь лица

      Из сборника «Просто неосвещенный мост»

      Прославление

      Здесь гнездится всякий стих
      Я внутри
      Ты то, что окружает стих
      Я вода
      Ты течение стиха
      Для постепенного выхода из этой длительности
      Далекой от всякой неизменности

Перевод с французского Екатерины и Федора Сваровских​