Сергей Солоух. Игра в ящик

Это действительно игра – с внутренними перекличками, стилистически сложная, с заранее просчитанными эффектами

Имена:  Сергей Солоух

«Игра в ящик», претендент на «Большую книгу» этого года, — большой, сложносочиненный роман. Солоух не берется написать хронику, дать историю России в ретроспективе и вообще не претендует, казалось бы, на масштабность — однако текст методологически оказывается ближе к одному дню Блума в «Улиссе», то есть подносит лупу к небольшому фрагменту повседневности с тем, чтобы увидеть бытийные законы, скрытые колесики мироздания.

Действие романа происходит в подмосковном НИИ, что, казалось бы, может быть более бессобытийным? Тем более что действие помещено в самые тягучие годы, в начало восьмидесятых, когда один за другим отправлялись к Кремлевской стене генсеки: «Ленка чуть было не спросила кто. Кто умер? Чуть было не выдала своего непростительного равнодушия к пульсу страны и ее дня. Но что сделать, их было много, полное Политбюро выживших из ума полуразложившихся дедов, регулярно отправляющихся на забутовку Кремлевской стены. Это было привычно…». «Пятилетка в три гроба», — схохмит позднее промелькнувший персонаж.

НИИ в романе выступает отчасти моделью СССР — там вроде бы затхло, ничего не происходит, но с другой стороны — где-то под сукном кипят нешуточные страсти и идут те же «процессы», что и во всей остальной стране.

Приехавший из провинции зануда Боря Катц всеми правдами и неправдами хочет закрепиться в столице: девушки с вожделенной московской пропиской доводят его буквально до крайности — жительница Козихинского переулка вроде бы разрешила проводить ее, а завела в отделение милиции, решив, что имеет дело с вором.

Здесь пора сказать о том свойстве текста Солоуха, что называется громким словом «эмпатия». Стилистически всевластный, мастерски подстраивающийся под каждого героя текст не считает нужным скрывать эмоции: если персонаж «человек, а не человекообразное», то рассказчик молча, по-мужски пожмет ему руку, если же смешон и жалковат, как тот же Катц («через букву “т”»), то обольет такой едкой иронией, что только держись…

Роман Подцепа тоже думает только об одном — когда он защитится, он сможет вызвать к себе из дальнего Южносибирска («родной» для Солоуха топоним, встречающийся и в других его книгах) семью — жену и маленького Димку. Он все сделает для этого, будет есть один хлеб и перепечатывать по ночам чужие работы за лишний рубль, чтоб тут же отослать его жене. Но, несмотря на то что он все делает правильно, это настоящая жизнь, неправильная и сложная, — поэтому останется он с кандидатской и большими деньгами, но совершенно один…

Как и у Александра Кабакова во «Все поправимо», герои в перестройку быстро избавляются здесь от всего наивно-советского и пускаются зарабатывать деньги: уходят из НИИ, торгуют недвижимостью, осваивают дорогие иномарки и «Нокию» за 300 долларов. Сама страна менялась медленно и неохотно, — так и герои Солоуха не справляются с тем, чтобы переключить внутри себя какие-то тумблеры, в одночасье из младших научных сотрудников превратиться в бизнесменов. Это не их вина — и не их заслуга.

Ленка Мелехина старательна, ответственно готовится к защите диссертации, даже отзывчива, но ей не хватает чутья распознать все подводные отмели и водовороты эпохи: когда научный руководитель просит ее осудить якобы диссидента из их общежития, она даже горда этой просьбой — в результате от нее отворачиваются все друзья и начинается медленное сползание куда-то на обочину жизни, где она никому не нужна.

Стукачество, женитьба на прописке, вкрадчивый шантаж органов, «дали разрешение» на выезд в Израиль, «всю зиму и весну Родина слесарила. В подтеках и парше ржавчины, но заново смазанным, ожившим вдруг и заговорившим газовым ключом закручивала гайки»… Как и в недавнем «Зеленом шатре» Улицкой, здесь много деталей времени, лексических и психологических крючков, вытягивающих из нашей памяти те дни.

Впрочем, «Игра в ящик» — это действительно игра, довольно сложная, с внутренними перекличками, идеями, разложенными, как в музыкальной пьесе, по персонажам и стилям, обсчитанными — так герои обсчитывают свои формулы на первых отечественных ЭВМ. Роман прострочен тремя вставными повестями. Первая — «Щук и Хек», в которой мускулистый стиль Гайдара смотрится еще рельефней, почти по-ионесковски передавая абсурд эпохи: осужденные в камере сами вершат над собой пролетарский суд, осуждают, выносят приговор и приводят его в исполнение, — без малейшего сомнения. «Угря» — ремейк «Тли» Ивана Шевцова, где садизм и мазохизм советской власти переданы через почти физиологическую перверсию: герой-художник не может написать картину, пока ему кто-нибудь из народа не вмажет хорошенько в челюсть; юная пионерка, сошедшая чуть ли не со страниц Масодова, калечит себя во имя светлых коммунистических идеалов. «Рыба Сукина» — набоковская «Защита Лужина», заигрывающая с «Лолитой». Саша Соколов в «Палисандрии» заставил своего героя вожделеть не нимфеток, но старух, а у Солоуха тетя умыкает в сексуальное путешествие на край ночи племянника: «Мать говорила, что тоскует по прозрачному воздуху Европы. Ей казалось, что жидкая чужая сирень на станциях, неживые тюльпанообразные лампочки в номере курортной гостиницы, заголовки иностранных газет, которые скользят мимо сознания, не впиваясь в него, подобно русским, острой иглой ненужного смысла, освободят ее нарастающую и такую желанную летаргию от боли, печали и горечи. В первых числах мая, сразу после того, как дом запестрел проспектами автомобильных салонов, она уехала, увозя с собой остатки покоя, и эти замирания в груди, чувство удушья, — быть может, грудная жаба или же просто мигрень, а то и нервы определенного и неизбежного периода, на что с глумливой бесцеремонностью неоднократно намекал ей муж. Она уехала, не писала, и Сукин-старший повеселел, завел себе привычку заниматься гимнастикой у открытого окна в большой гостиной, а в середине мая въехал во двор, самостоятельно управляя французским спортивным ландолетом. На следующий день Сукин-сын узнал тетин адрес», — впору сверять копию с подлинником и ставить пятерку за стилизацию.

Однако дело не в стилизации, не в сатире, не в перверсиях, заложенных, как динамит в шахту (герои работают в Горном институте), не в идеях. Дело в «ткани времени и коже пространства» той эпохи — и в стилистической полифонии. Диапазон Солоуха действительно широк — от лицемерно-штампованного советского языка («…и пока Матвей, сам себе сандружина, ходил в дальний конец коридора устранять выявленные недостатки в области личной гигиены…») до прозрачно-жестокого: «Подцепа оттолкнул безумца, оторвал от рукава, ударил в грудь и вылетел, через ступеньку, сразу две, скачками в сверкающую искусственными огнями московскую ночь, проглотившую луну и звезды, землю и небо, слова и мысли, и полную лишь лая, со всех сторон несущейся, рвущей, ломающей и убивающей собачьей разноголосицы».

Эпоха ушла навсегда. Увеличивающаяся дистанция до нее заполняется книгами. Они — останутся.

Сергей Солоух. Игра в ящик. — М.: Время, 2011