Светлана Бурлак. Происхождение языка

Откуда взялся язык? Является ли наша способность к языку врожденной? Книга не дает ответа на эти вопросы, но ставит новые – еще более интересные

Имена:  Светлана Бурлак

Общеизвестный факт: в 1866 году Французская академия запретила принимать к рассмотрению работы, посвященные происхождению языка. Запрет этот носил иной характер, нежели, скажем, в случае с вечным двигателем. Дело не в технической невозможности, а в том, что, по мнению тогдашних французских академиков, есть вещи, которых мы не знаем и никогда не узнаем, и любые изыскания в этой области — пустая трата времени и ресурсов.

С точки зрения здравого смысла это верно и сегодня: пока у нас нет хоть самой завалящей машины времени, решить этот вопрос не удастся. (На самом деле даже машина времени не решит его окончательно.) Но за истекшие сто пятьдесят лет наука, точнее, науки развивались бурно и с разных сторон подступили к теме, которая по-прежнему волнует всех мыслящих людей.

Как это часто бывает, в ряде областей прогресс не только не решил существующих задач, а поставил множество новых. Еще недавно ученые уверенно заявляли, что только человек обладает речью (или, более афористично, speech is specious, «речь видоспецифична»). Но сейчас не очень понятно, каким усложненным и ограничивающим должно быть определение речи и языка, чтобы в него поместились способности только нашего биологического вида. Передача ненаследственной информации («культура» в точном значении слова)? Разные популяции одних и тех же обезьян по-разному моют плоды и разбивают орехи; разные популяции птиц поют разные песни, даже пчелы в разных странах танцуют по-разному. Умение пользоваться символами для обозначения понятий? Многочисленные эксперименты с нашими ближайшими родственниками, узконосыми обезьянами, показали, что им вполне доступно символическое мышление и даже создание новых конструкций на основе существующих («вода + птичка = лебедь», как показала жестами одна из участниц такого эксперимента). То, что обезьяны в этих экспериментах разговаривают друг с другом и с экспериментаторами на языке жестов, объясняется строением их гортани, не приспособленной к членораздельной речи; это, в сущности, мелочь, потому что никто же не сомневается в том, что жестовый язык глухонемых — полноценный язык. Ну а если кому-то нужна именно звучащая речь, то есть весьма впечатляющие эксперименты с попугаями.

Между прочим, за способность к членораздельной речи мы дорого заплатили. После младенческого возраста каждый глоток, совершаемый человеком, пропускает пищу или жидкость над отверстием трахеи; каждый год только в США от этого гибнет несколько тысяч человек. У обезьян глотка устроена иначе, и им не грозит опасность подавиться.

Абстрактное мышление? Сознание? Бессмертная душа? Ученые все сильнее сомневаются в том, что каждый из этих признаков (если даже его можно было бы четко определить) видоспецифичен. Причем сомневаются в этом не только биологи: недавно в МГУ выступал знаменитый американский философ Джон Серль, который настаивал на том, что все его собаки (Фреге, Ницше, Расселл…) несомненно обладали сознанием.

Еще одна гигантская сложность в вопросе о видоспецифичности языка — историческая. Так получилось, что мы — единственный на данный момент представитель рода Homo на планете. Такой исход не был единственно возможным; более того, на протяжении долгого времени наш вид (Homo sapiens sapiens) сосуществовал с другими гоминидами — в частности, с неандертальцем (Homo sapiens neandertalensis). Но до изобретения способов фиксации речи, даже таких примитивных, как письменность, оставались десятки тысяч лет — и мы не можем ничего сказать ни о том, обладали ли языком неандертальцы, ни даже о том, разговаривали ли между собой наши непосредственные далекие предки.

Среди наук, окруживших проблему возникновения языка (или, если употребить умный термин, глоттогенеза, от греческих слов «язык» и «происхождение»), в первых рядах переминается генетика. Является ли наша способность к языку врожденной или это культурное явление? С одной стороны, нет никакой человеческой культуры без языка. С другой стороны, без социальных стимулов язык не развивается (так, не научаются говорить дети, выращенные животными). Язык как таковой, безусловно, врожденным не является (китаец, выросший в русской семье, будет говорить на идеальном русском и будет страдать при изучении китайского так же, как любой из его однокашников). Но, может быть, способность к языку все-таки кроется в генах? Один такой ген, FOXP2, был некоторое время назад обнаружен; оказалось, что нарушение его функционирования ведет к серьезным нарушениям речи и языковых функций. Этот ген был и у неандертальцев, что само по себе ничего не доказывает; у певчих птиц он тоже есть. К сожалению, подобного рода изыскания пока что лишь отсекают невозможное, приближая нас к ответу на большие вопросы только на крошечное расстояние. Если использовать грубую аналогию, то сделать из этих исследований вывод «FOXP2 отвечает за речь» — это все равно что сделать вывод «таракан слышит ногами» на основании известного эксперимента.

С другой стороны к нашей проблеме подбирается антропология (не «культурная антропология», которой как раз сказать особенно нечего, а физическая — изучение физиологии и эволюции человека). В частности, в изучении тех же неандертальцев за последние годы произошли значительные прорывы. Был расшифрован геном неандертальцев, на основании которого сначала объявили, что смешения между «ними» и «нами» не происходило, а потом уточнили, что все-таки было дело. У неандертальцев объем мозга был в среднем больше, чем у нашего вида, орудия не уступали, а то и превосходили по качеству «человеческие»; некоторые неандертальцы, в том числе увечные, доживали до старости (то есть о них заботились); есть данные о том, что похороны у них сопровождались определенным ритуалом (что свидетельствует о развитом абстрактном мышлении и верованиях). Можно ли предположить, что у столь развитых и социально активных существ не было языка? Увы, прямых данных по-прежнему нет и быть не может. Даже об устройстве гортани неандертальцев можно только гадать: мягкие ткани не сохраняются в виде ископаемых останков.

Книга Бурлак сосредоточивается именно на этом фронтальном наступлении на проблему. В ней удивительно мало сказано о собственно лингвистических задачах, стоящих перед современными учеными, и это оправдано: до них дело дойдет, когда круг наступления естественных наук на тайну глоттогенеза замкнется. Впрочем, рассматриваемые в последней части книги современные гипотезы (например, «полицентрическая» гипотеза нашего соотечественника А.Н. Барулина или очень убедительное предположение о языке как комментарии к окружающему миру) показывают и эту, условно «гуманитарную» сторону проблемы.

(С идеей «языка как комментария» связаны очень убедительные примеры назывной сущности языка. Если вас попросят назвать «любое слово» на любом известном вам языке, это с большой вероятностью будет существительное; именно существительные («имена вещей») первыми появляются в лексиконе ребенка и последними уходят при старческой деменции; именно на них держится костяк пиджинов и других примитивных способов коммуникации. Иными словами, согласно этой гипотезе, происхождение языка — это в первую очередь происхождение названий, а уж потом — отношений между ними.)

В книге есть множество других увлекательных историй — о языке как паразите мозга, о «смещении жестов внутрь рта» («свяжите итальянца, и он не сможет разговаривать»; это, кстати, не вполне шутка, если человеку физически затруднить артикуляцию, ему будет трудно читать про себя), о зеркальных системах, о том, какую роль в изучении языка сыграли люди с нарушениями функций мозга или травмами… Книгу сопровождает очень внушительный список литературы (который, со всей очевидностью, тщательнейшим образом проработан автором), а в художественном оформлении она напоминает идеальные образцы советской научно-популярной литературы, когда подобного рода издания оформляли лучшие художники. (Иллюстраторы «Происхождения языка» — М. Антон, Е. Мартыненко, Т. Руссита — поработали на славу.)

Из книги понятно, что мы не ближе к решению проблемы глоттогенеза, чем в 1866 году, а может быть, даже дальше, потому что океан проблем, которые стоят между нами и отгадкой, стал только глубже и обширнее. Но понятно и то, что давний запрет, пожалуй, пора снимать.

Светлана Бурлак. Происхождение языка. — М.: Corpus, 2011​