После Кузмина никто не писал на русском языке такую прозу — бесконечно требующих разъяснения, но никогда не выговариваемых любовных чувств, полагает ИГОРЬ ГУЛИН
Имена:
Николай Кононов
© Виктория Семыкина
То, что прекрасный
поэт Николай Кононов
пишет прозу, выглядит немножко странно. Прозу не эссеистическую, не мемуарную, не экспериментальную или «поэтическую» («на грани стиха», если
воспользоваться названием рубрики журнала «Воздух») — удач на каждый из этих случаев можно набрать внушительное количество. А будто бы традиционную — с героями, биографиями. Кажется, зона эта в современной русской литературе настолько зыбкая, что человеку, умеющему нечто другое (а в случае Кононова — это «другое» во многом определяющему), туда вроде бы незачем соваться. Поэтому от каждой прозаической книжки Кононова есть ощущение некоторого сбоя, отклонения с пути. И от ощущения этого не стоит отмахиваться — наоборот, этим отклонением, заходом «не туда» они, кажется, во многом и существуют.
При этом почти во всех предыдущих кононовских прозаических текстах — романах «Похороны кузнечика» и «Нежный театр», повестях книги «Магический бестиарий» — есть важный аспект своего рода «биографического искушения». Читателю, знающему два-три факта биографии поэта Кононова, каждый раз бросались в глаза совпадения судеб автора и его героев. И в сочетании с шокирующей интимностью повествования эти совпадения вызывали желание прочитать каждый текст как авторскую исповедь. Понятно было, что делать этого не стоит. Но искушение это каждый раз возникало, задавало одну из главных его координат чтения.
В романе «Фланёр» Кононов от нее отказывается. Тут как бы новая степень вымысла. События разворачиваются в 30—40-х годах XX века, и местами в довольно экзотических декорациях. Прочитать текст как опыт игровой автотерапии уже невозможно. Это именно роман, со многими подзабытыми коннотациями этого старого слова. И тут, конечно, есть большой риск: несмотря на отказ от опасной игры в исповедь, такой текст гораздо более беззащитен — по крайней мере в том культурном пространстве, в котором существует Кононов. И, скажем сразу, этот риск полностью оправдывает себя: «Фланёр» — лучшая его прозаическая книга.
Действие начинается в довоенной Польше — кажется (география романа носит несколько ускользающий характер, по крайней мере места никогда не называются и имеют обыкновение как бы не совсем совпадать с самими собой). Не имеющий имени рассказчик (в кратких содержаниях частей, приводимых в оглавлении, он называется
N) переживает страстный тройственный роман с красавцем офицером Тадеушем и его распутной девушкой Хлоей. В тексте первой части нет ни намека на приближение войны, тревожную атмосферу на Востоке и Западе, вообще на то, что на дворе вторая половина 30-х годов. Это умолчание — следствие любовной слепоты героев, жара, застящего взгляд и исключающего из поля зрения историю. В сущности, первая часть романа — это парадоксальная, написанная с кононовскими жестокостью и физиологичностью пастораль. На эту жанровую связь намекает и имя героини. Впрочем, в дальнейшем тексте Хлоя ни разу не будет упомянута. Любовь же к Тадеушу станет чем-то вроде ядра личности героя — точкой, от которой он отсчитывает себя.
Читать текст полностью
Дальше — Вторая мировая, которой в романе нет. Во второй части потерявший возлюбленного N в результате неясных военных перипетий оказывается на острове Мальта. Оттуда, вместе с большим количеством бестолковых русских, он влечется в Неаполь, а затем в СССР. Люди из органов путают с кем-то не имеющего документов героя и сажают на поезд, едущий в лагеря. Ему удается бежать, и еще раз бежать при помощи случайной сердобольной дамы. N оказывается в некоем южнорусском городе, где попадает в любовный плен к В. А., рафинированному стареющему патологоанатому, выдающему героя за своего племянника. Затем N сбегает от В. А. и пускается в странствие по СССР.
«Фланёр» — большой роман. В смысле не только размера, четырехсот с лишним страниц, но и литературной родословной. Это текст, постоянно напоминающий о своей связи с традицией — от античности до вершин европейского модернизма. И важных родственников у него оказывается так много, что описание затрудняется: не знаешь, какое сходство счесть определяющим для облика. Отметим, что в русской литературе кононовский роман ближе всего к линии Кузмина и Вагинова (родственность этому кругу в тексте прямо проговаривается: В. А. упоминает о своем знакомстве с Егуновым и цитирует его стихи). Кажется, после Кузмина никто не писал на русском языке такого рода прозу — бесконечно требующих разъяснения, но никогда не выговариваемых любовных чувств.
Но одно из самых интересных свойств текста Кононова: при всей своей задумчивости, медлительности «Фланёр», в сущности, устроен, как авантюрный роман. Сюжет его представляет собой череду внезапных злоключений и чудесных спасений, испытаний и ретардаций, венцом которых должно было бы стать воссоединение с любимым. Его не происходит, и эта неслучающаяся встреча, кажется, центральная точка, на которой и держится зыбкая конструкция романа.
Дело в том, что авантюрная конструкция во «Фланёре» вывернута наизнанку. Сам ход событий в нем уследить очень сложно: беды и спасения проходят в мареве, как вещи, не слишком достойные внимания. Герой абсолютно пассивен, но пассивен он не подчиненностью судьбе, как, скажем, персонажи греческого романа, а небрежностью к ней. N если не игнорирует ход своей удивительной истории, то принимает его как случайный пейзаж. Тем же взглядом фланёра он рассматривает и Историю большую: маленькие окрестности катастроф для него интереснее катастроф самих. Единственная по-настоящему важная вещь — почти вынесенная за скобки, пробивающаяся в оговорках-воспоминаниях любовь.
Большая часть текста романа состоит из необязательных изящных наблюдений о живописи и музыке, физиономических типах и сексуальных нравах, свойствах страсти и страха, архитектуре и воде. Как и положено большому роману, «Фланёр» энциклопедичен. Но в соответствии с названием это энциклопедия случайного, несводимого в систему.
Основной массив этих наблюдений приходится на пребывание героя у В. А. Этот вроде бы проходной эпизод, занимающий чуть ли не половину романа, сам N определяет как паузу. Но такого же рода паузами, промедлениями перед тем, что не наступает, выглядят и остальные фрагменты: Мальта, подготовка к лагерю, дальнейшие странствия, поезда и прогулки. «Фланёр», подобно «4.33» Кейджа, можно описать как серию пауз и случайного наполняющего их шума, душевного, интеллектуального, дорожного.
Проза Кононова, как мы уже говорили, так или иначе, воспринимается в отношении к его поэзии, и здесь есть интересный контраст. От его стихов, при всей их невероятной усложненности, всегда есть ощущение полета. Они как головокружительный барочно-конструктивистский летательный аппарат, душевный стимпанк. Проза же его, при том что строилась на похожих основаниях, напоминала скорее сокрушительный психоаналитический бронепоезд. Но, странное дело, во «Фланёре» эта машина вдруг замедляет ход до удивительной нежности, и суровый перестук ее колес превращается в любовную элегию.
Это отчасти связано с психологической концепцией, скрыто присутствовавшей в прозе Кононова до «Фланёра». Личность и все, что ее конструирует, представало у него не сутью человека, а невыносимым грузом, который он всю жизнь тащит за собой, опытом бесконечной несвободы и в целом — лжи. Целью рассказа, кажется, было не докопаться до этого ядра, а разоблачить его, любовно уничтожить.
В новом романе это не совсем так. Травма перенесена тут с героя на мир. Герой же помещен с миром в отстраненные отношения фланера, занятия которого — смотреть и помнить. Он, впервые у Кононова, сохраняет, по крайней мере пытается, свою первозданную гармоничность. Стоит сказать, что цельность эта имеет довольно мучительный характер, она — скорее не радость, а равенство своему идеальному прошлому, и покупается в опустошительном мире ценой абсолютной страдательности — в смысле не чувств, а залога.
Сюжет о герое, пытающемся отстоять в разрушенном мире свое происхождение из гармоничной культуры, еще больше актуализирует как раз кузминско-вагиновские ноты романа. И, как большая часть текстов ленинградских предшественников Кононова, «Фланёр» — история поражения. Тут нет трагедии, просто с каждой страницей герой уходит все дальше в грусть. Не проваливается в нее, а постепенно растворяется в печальном пейзаже — каким, наверное, и должен быть конец фланёра.
{-tsr-}Интересным образом независимость как-то переходит с героя на сам текст романа. Почему-то кажется, что «Фланёра» невозможно кому-нибудь порекомендовать, он слишком личное дело. Кононов всегда работал с гипертрофированно личной степенью письма. Но в прошлых романах, где, казалось бы, эта интимность — определяющее свойство текста, она казалась качеством вполне литературным. В насквозь «культурном», барочном «Фланёре» Кононов внезапно находит эту точку абсолютно частного — бесстыдного не из-за игнорирования границ, а из-за того, что свидетели не предполагаются. И это, наверное, главная удача романа.
Николай Кононов. Фланёр. — М.: Галеев-галерея, 2011
