Засловье

Стоицизм, встающий за стихами Александра Белякова, – это стоицизм человека, снова и снова идущего на разрушение границ собственного мира

Имена:  Александр Беляков

Лет пятнадцать назад в Москве мне показали тоненькую книгу со словами: «Знаете? Это лучший современный поэт». Книгу я взял, пролистал, неопределенно кивнул… Стихи были, несомненно, хорошие, и имя их автора я уже знал. Но чего-то резко индивидуального, уникального, выламывающегося из более или менее общего стиля эпохи и поколения (который через несколько лет начал оформляться в многочисленных «сетевых конкурсах») я тогда в них не увидел.

Сейчас, с учетом работы Белякова в последние десять лет, и прежние его стихи читаешь иными глазами. В них видишь напряженное стремление (все отчетливее от книги к книге осуществляющееся) прорваться сквозь слой молодых безуханных слов («менеджер», «продюсер», «ментовка» и проч.) и других, как будто прочных, словарных, к какому-то первоначальному вербальному веществу.

Впрочем, «прорваться» — определение неверное. Просто часть слов отмирает, а другие вступают друг с другом в неожиданные отношения, и становится виден их нервозный экзотизм. Отмирает вся внешняя, биографическая и непосредственно-вещная сторона жизни. Остается электрический, сведенный к дрожащим и прыгающим, болтающимся туда-сюда по законам квантовой механики частицам хронотоп — дрожащее на нуле местное время и временное (какое же еще место?). Синтаксис временами сводится к парадоксам, к (как некогда говорили) идиотизмам, способным порождать странноватые сюжетцы:

        Мурашки встают на цыпочки
        Теряя тихие тапочки —
        Что светит нашему папочке?

        Сюжет для военной хроники
        На плечи взошли без паники
        Живущие на титанике

        Ни блажи от них ни жалобы
        А злость заливает палубы
        Прихлопнуть их не мешало бы

        Но как без немых товарищей
        Почувствует выступающий
        Что он уже утопающий?

Мурашки, идущие по коже — они же и насекомые, муравьи, насекомые в тапочках из мультфильма, поднимающиеся на плечи соседа — или на плечи своего хозяина, своего «папочки», человека, чье тело — Титаник, заливаемый волной… чего? Ужаса? Любви? Страха? Стыда?

Когда ищешь какие-то аналогии нынешней поэзии Белякова, вспоминается прежде всего ранний (1970—1980-х годов) Михаил Айзенберг. Но при совпадении некоторых нот и некоторых приемов различие сильнее. Главная цель Айзенберга — сказать хоть что-то, когда речь невозможна. Поэтому он пытается найти элементарные, базовые формулы бытия, с которых может начаться говорение: хотя бы «здесь были Вовик и Константин». Белякову как будто ничего не мешает говорить — он сам этого не желает, точнее, хочет не сказать, от полуправды слов уходит в засловье, а там ищет не формул, а сбоя, «небольшой погрешности» в обэриутском смысле, позволяющей не удержаться на плаву, а по-настоящему почувствовать себя утопающим.

        четного рая почетные узники
        мы доверяем испорченной музыке
        верной руке монохромного сна
        где раскадровку теснит белизна

Музыка — испорченная: только она и заслуживает доверия. А сон должен быть полустерт белизной — только так. И даже местное время распадается на летнее и зимнее: первое несут на щите, а во втором «бродит охотник без роду без племени», неизвестно и не важно, на кого охотник.

Никакой опоры. Никакой прямой, рациональной надежды. Никакого равенства слова, сочетания слов, фразы, строки себе самим.

        Говори да проговаривайся
        Изнутри не затоваривайся
        Сам себя опустошай

На первый взгляд это воронка, уводящая от реального опыта, от личного бытия. Но —

        Знает человек рассеянный —
        Только по ветру развеянный
        Не ржавеет урожай

Стоицизм, встающий за стихами Белякова, — это стоицизм человека, снова и снова идущего на утрату самотождественности, на разрушение границ собственного мира и привычных отношений с вещами и языком. Такое разрушение не может быть перманентным, в какой-то момент личная реальность снова структурируется, но уже чуть иной:

        Жизнь рассыхается
        Быль затвердела
        Будто пылающий куст облетел —
        Снова терпенье дошло до предела
        Чуть отодвинув предел

Вся эта история (или много таких повторяющихся историй) происходит в засловье. Мы сами можем попытаться спроецировать ее на внешний мир, но, быть может, тот внешний мир, на который ее стоит проецировать, совершенно не похож на привычный любому из нас.

Очень трудно искать Белякову подходящую «обойму» в современной поэзии. Из того круга «сетевых чемпионов» (таких, как Игорь Караулов или Михаил Квадратов), к которым он примыкал поэтикой своих ранних стихов, он давно выбыл. Кроме уже помянутого Айзенберга, сам Беляков подсказывает нам (посвящением и дружеской стилизацией) еще одно имя — Леонид Шваб. Но Шваб с самого начала с таким бесконечным отчуждением видел и описывал вещи и события внешней жизни, что их смешение, утрата у них формально-логического стержня (с годами все более заметные в его стихах) не могут быть предметом эмоционального переживания, которое столь сильно у Белякова.

«Одиночество» поэта имеет и чисто территориальное объяснение. Беляков — не московский, не петербургский, не, например, уральский. Он живет в Ярославле, сравнительно небольшом городе, в котором нет отдельной поэтической школы. С теми, кого судьба заносит или заносила в Ярославль (например, с Константином Кравцовым), у Белякова общего немного. Из литературного прошлого города слышны голоса разве что Ивана Сурикова, автора двух великих песен (про клен и рябину и про замерзающего в степи ямщика), торговавшего в Ярославле угольем и железным старьем, и Леонида Трефолева, умелого эпигона Некрасова, в чьем переводе известна в России баллада поляка Сырокомли «Когда я на почте служил ямщиком». Так что когда Беляков иронически цитирует эту строчку («Я на почве служил сорняком»), он, можно сказать, отдает дань гению места…

Но скорее всего, он без местных богов обходится. Местное время, время засловья исполняет их функции.

Таков Беляков. Каков же он — большой? Небольшой? Лучший?

Один из лучших — таков корректный ответ. Нынешний Александр Беляков бесспорно принадлежит к тому недлинному ряду избранных поэтов современности, внутри которого имеют значение уже только количественные, а не качественные отличия.

На мой взгляд, это очень высокая похвала.

Александр Беляков. Углекислые сны. — М.: Новое издательство, 2010​