Дмитрий Дейч. Зима в Тель-Авиве

Новеллы Дейча создают новый миф, урбанистический и библейский одновременно. Миф о Тель-Авиве, в котором тоже бывает зима

Имена:  Дмитрий Дейч

Сложно определить одним словом Дмитрия Дейча, автора «Преимущества Гриффита» и «Сказок для Марты». Мастер малой прозы? Но тогда нужно много говорить о том, что такое малая проза, и признать, что у нас этот жанр до сих пор не очень востребован, во всяком случае, широким читателем. Поэт? Может быть: его прозаические отрывки, как и проза Андрея Сен-Сенькова, ближе всего к prose poetry. Автор притч? Похоже, но не совсем то. Скорее всего, Дейч — такой необычный сказочник, возводящий конструкции волшебного в текстах размером от абзаца до нескольких страниц.

«Зима в Тель-Авиве» — это книга действительно о городе, вроде фильма «Париж, я люблю тебя». Не боясь холодов, из новеллы в новеллу этой небольшой книжки переходят ее герои — и постепенно становятся нашими хорошими знакомцами: 14-летний не от мира сего школьник Габи, похожий на Дэнни из «Серьезного человека» Коэнов; маэстро Шимон, уличный музыкант и выпивоха; нервный Йоав, который бросил курить и всех за это ненавидит; Ран, сильно смахивающий на рассказчика этих историй (если у них вообще есть рассказчик, если этот рассказчик не сам город); учительница Ривка, женщина определенно на грани альмодоварского нервного срыва; г-н Коэн — то ли старый ворчун из какого-нибудь фильма Вуди Аллена, то ли сам Агасфер…

Этот город вообще — кто бы сомневался? — населен большими чудаками и мизантропами, мечтателями и невротиками, влюбленными и одиночками. Замечаем ли мы их, когда спешим на работу или на встречу с приятелем? Нужен внимательный взгляд, нужно какое-то особое событие, позволяющее по-настоящему заметить происходящее — вроде отключения звука в музыкальном клипе. Так же приходится поступить и со звуками большого города, обитателям которого «не о чем молчать»: «Террористы-смертники славят Аллаха. В автобусах пассажиры подхватывают песни, звучащие по радио. В камерных залах подпевают оркестру. Собаки воют на луну и на солнце. Домохозяйки исполняют арии — на кухне и в ванной. Ночью звук одинокого автомобиля почти неразличим на фоне хора стрекочущих светофоров»; «охранники в страшных черных очках, с переговорными устройствами. Автобусы и автомобили. Нажми на паузу или украдкой выруби звук: никто и не заметит».

Различим. Заметят. Стоит прозвучать ночному звуку — и он воспринимается как зов: «Посреди ночи она поднимается в постели и напряженно смотрит в темноту. Что это было? Где? Вот это… звук… <…> Она бежит к морю, на цыпочках — как балерина на котурнах, тщетно пытаясь отсрочить мгновение, когда тапочки наполнятся ледяным песком до краев, продолжая бормотать вполголоса. Просыпаться под краденой пальмой и завтракать свежими финиками — не о том ли мечтала я всю свою жизнь?..» Светофор замирает в красном режиме не на две минуты, а на десять, и этого уже достаточно: «Мир остался прежним, но мы навсегда изменились».

А может и вообще ничего не произойти, но все равно ясно — что-то изменилось: «Он заворачивается в одеяло и, хмурясь спросонья, ковыляет в туалет. Машинально, на ходу заглядывает в зеркало и вдруг останавливается как вкопанный. Что-то сдвинулось… Он уверен: этой ночью что-то в нем изменилось… но что именно?..»

Новеллы Дейча — это улики мгновенных откровений, поэтические макросъемки времени (тени — это «зеркальный след», слова — «лазутчики сновидений»). Но и что-то большее, действительно важное: «Поймал (краем глаза!) летящее смазанное лицо — на плоскости витрины. Эй, там! — реакция прохожего, увидевшего себя в гигантском зеркале и застигнутого врасплох. Запечатленного». Отметим, что отражение (суть?) прохожего не хотело быть увиденным, оно было застигнуто «врасплох» и не просто отразилось, но было «запечатлено».

И дальше уже город виден, различим в этой оптике, позволяющей замечать дотоле невиданное — вроде прибора ночного видения. Даже Милла Йовович на афише выглядит как кровавая богиня Кали. Внимательным становится и слух — если прежде шум города просто досаждал, то сейчас он сообщает нечто сокровенное. Простой звук клаксона (новелла «Бип-бип») звучит как вопль пророка в пустыне: «Водитель яростно давит на клаксон, и на какой-то бесконечно короткий миг пассажиру представляется, что этот протяжный горестный вопль исторгается не из автомобильного чрева, а из живой человечьей груди». Город порождает преображение и, главное, возможность это преображение осознать. Вот человек застрял в лифте, слушает фоновую музыку: «Мы не знаем в точности, что происходит потом: иные говорят, что в лифте звучит музыка, напоминающая песни брачующихся китов, кое-кто утверждает, что лифт начинает тихонько раскачиваться и мелодия, которая звучит из динамиков, похожа на лязг и перезвон старинной музыкальной шкатулки. Все это — домыслы. Доподлинно известно одно: когда наконец прибывает аварийная команда и пассажир оказывается на свободе, он больше не тот, что прежде». Как Иона, освободившийся из чрева кита.

И о главном, что позволяет читать эти довольно пестрые зарисовки — жанровый спектр которых варьируется от юмористических скетчей в духе Довлатова до урбанистического сюрреализма, — именно как притчи, создающие новый миф, урбанистический и библейский одновременно. Миф о Тель-Авиве, в котором тоже бывает зима.

Дмитрий Дейч. Зима в Тель-Авиве. — М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2011​